Звёзды злодеев

      — Ну всё… — выразил общую мысль Росомаха. Нора ответила кислым взглядом — уж как-нибудь понятно, даже времени подготовиться к масштабному и всеобъемлющему абзацу нет. Она держала на ладони выпавший из кармана внезапной пациентки телефон так, как держат спящую змею. Сейчас кто-нибудь из шкафов попытается связаться с шефиней и…       — Не так уж прямо и всё, — огрызнулись из недр медблока, — никто пока не умер, и смею надеяться, не умрёт. Опять же, никто на эту кралю силком шлем не надевал, насколько я поняла…       В медблоке царила 40летняя Джейн Уилсон — очень классическая полная афро, вполне сочетающая в себе рабочую суровость с пристрастием к сентиментальным романам в нерабочее время. По профессии Джейн была реаниматологом, по мутации — пауком. Ну, периодически из желез, расположенных в месте, на людях не упоминаемом, у неё выделялось клейкое волокно, постепенно твердеющее при контакте с воздухом. На досуге из него можно было сплести гамак, а можно что-то посложнее, за много лет Джейн научилась регулировать толщину нити. На работе о её способности не знали и не узнали бы и дальше, если б не приснопамятное повальное тестирование. Но в школу Джейн попала даже не поэтому, а потому, что передала свою способность обоим детям, и учёба среди людей для них стала затруднительной. Теперь дочь ассистировала ей в медблоке в свободное от преподавания время — она вела химию у старшей группы, а сын работал в ангаре, где на досуге сплёл чехлы для техники и гамак себе для отдыха. Кроме дочери, в помощниках у Джейн был так же Герберт, высокий и худой юноша с непропорционально крупным носом, несколько напоминающим клюв тапира. Способностью Герберта было видеть или чувствовать — он сам затруднялся объяснить, на что это похоже — что происходит в организме человека. Бюджетной заменой всей диагностической аппаратуры его это по умолчанию не делало — немало времени сперва стоило посвятить помощи Герберту в понимании, что же именно он видит, как это называется и как должно быть в норме. Сейчас он вперил коровий взгляд больших карих глаз в распростёртое на кушетке тело майора Гарфилд и, казалось, не чувствовал сверлящих его нескольких пар глаз.       — Ну? Гебби, не вынимай из меня душу, я прошу.       Парень обратил свой задумчиво-печальный взгляд на начальницу.       — Леди потеряла сознание, — изрёк он.       — Слава богу, это уж мы все тут видим. Причина, Гебби, причина! — широкая спина Джейн загородила ложе с телом, кажется, она снова оттягивала сомкнутые веки, оценивая рефлекс зрачков, щупала пульс и звенела фонендоскопом, — сознание она потеряла, ну надо же… Как-то думается, на такую работу кисейных барышень не берут. И за здоровьем своих работников следят не хуже, чем за их половыми связями… Кстати, а не здесь ли собака порылась? Всё-таки баба в любой форме остаётся бабой. Гебби, душа моя, ты не красней, как девица, а отработай версию!       Гебби справился со смущением действительно не сразу, но в итоге покачал головой. Зрители почему-то вздохнули с облегчением. Хотя радоваться было нечему — затянувшееся беспамятство важной гостьи пугало и нервировало своей необъяснимостью, не говоря уж — грядущими последствиями со стороны её коллег. Захотят ли они слушать, что видимых травм и повреждений нет, дыхание и сердечная деятельность в норме и вообще мисс Гарфилд являет собой эталон здоровья, просто почему-то внезапно уснувший эталон здоровья? Ну, Джейн сказала что-то такое, что мозговая деятельность соответствует фазе быстрого сна…       — Да что с ней…       — Церебро… — пробормотала Нора.       — «Церебро», милочка, в диагнозе не напишешь!       — Кто будет целовать спящую красавицу? — мрачно пошутил Уортингтон. Росомаха показал ему неприличный жест.       — Там два кандидата где-то шляются, они пусть и целуют.       — Шутки шутками, — вздохнул МакКой, — но действительно необходимо найти капитана и первого лейтенанта…       Нора дёрнулась было вперёд него к двери, он мягко, но решительно остановил её.       — Девочка моя, ну кто я буду, если поручу эту миссию кому-то другому?       — Разумным человеком, — буркнула секретарша, — школа большая, мало ли, где их сейчас носит… Может, ищут что-нибудь запрещённое в женской душевой?       Но вместо неё составить директору компанию в этой откровенно самоубийственной задаче решил Уортингтон. Всё-таки ему сразу пускать пулю в голову или хотя бы крутить руки даже отбитый не осмелится…       Росомаха предпочёл остаться — не по большой тревоге за здоровье прекрасной женщины, понятно, а на случай чего. Церебро, конечно, не диагноз, но фактор по своему воздействию немного не тот, к которому готовят в академии АНБ. Пистолет у майора Гарфилд он, правда, вытащил, да и у Джейн рука крепкая (Гебби-то, при своей конституции, вообще никому не противник), но всё-таки она реаниматолог, а не санитар психбольницы.       — Она вздохнула!       — Гебби, дружок, она, слава богу, и не переставала это делать.       — Нет, она вздохнула как… она просыпается!       Нора и Росомаха с мучительной смесью облегчения и тревоги наблюдали, как тело на кушетке дёрнулось, зашевелилось, как распахнулись глаза, как ладони вжались в кушетку, поднимая корпус (Герберт запоздало пришёл на помощь, поддерживая пациентку под спину).       — Воды, мэм?       Майор Гарфилд обвела окружающее пространство ошалелым взглядом (ну, её предшественники в медблоке бывали, но она первая попала сюда сразу в качестве пациента), остановила его на Росомахе и счастливо улыбнулась. Потом подняла руку… опустила взгляд, прижала обе руки к взволнованно колышущемуся бюсту…       — Да… чего-то подобного я и боялся*.       Не замечая протянутого Гербертом стакана, она соскользнула с кушетки… и едва не рухнула — ноги неловко подвернулись. Нагнувшись, она сорвала поочерёдно обе туфли и зашвырнула их в сторону стены.       — Мэм, простите, что не знаю вашего имени… не найдутся ли у вас какие-нибудь тапки? Стоило снова вернуть себе ноги, чтобы тут же их переломать…       Не дожидаясь исполнения своей просьбы, женщина шагнула к Росомахе. Тот, синхронно с Норой, сделал шаг назад. И неизвестно, удержала ли бы его Нора от того, чтоб выпустить когти, но в этот миг в дверь сунулся МакКой — остальную комиссию, правда, не нашедший, но получивший телефонное заверение Уортингтона, что «всё в порядке, благоразумие по-прежнему рулит миром» и просьбу проверить, как там высокая гостья.       Глаза оной едва не вылезли из орбит.       — Зверь?! Что случилось? Почему ты в таком виде?       Нора бросилась к директору, всерьёз испугавшись, что он сейчас примет обморочную эстафету. Росомахе осталось озвучить безумное, но единственно логичное:       — П-профессор?       Иногда МакКой очень жалел, что Уилсоны лишь частично относятся к педсоставу и вообще большую часть времени находятся где-то на задворках — проблему малоприятных гостей это, конечно, не решило бы, этих и противопехотные мины не остановят, максимум задержат, но в целом дисциплину в школе поддерживать было бы полегче. По закону подлости, именно сейчас куче народу потребовалось что-то спросить у директора, но коридор неумолимым Цербером перегораживала Салли Уилсон, пока чуть менее монументальная и устрашающая, чем мать, но уже способная за минуту развернуть каждого просителя в обратном направлении. Не положено, у взрослых серьёзное совещание. Да, случилось. Не вашего ума дело. Когда будет нужно, директор всем всё объявит, а пока будь добр, вернись к прерванным занятиям, если, конечно, это не было разрушение школы. Ученики, естественно, недоумевали, что там за совещание такое, с учётом, что двое из невеликой нынче комиссии сидели с Уортингтоном в его кабинете — он сумел ловко и надолго увлечь их обсуждением Беловежского соглашения. Но спорить не решались — некоторое время назад из коридора вынесли коконы с двумя строптивцами, попытавшимися, видимо, прорваться мимо Салли.       Происходящее сейчас в директорском кабинете действительно было для ограниченного круга глаз и ушей. Нора смотрела в это лицо — тушь, сопоставимая по стоимости с разлитым по рюмкам коньяком, только чуть-чуть поплыла от слёз — и думала, что всего полчаса назад она ненавидела это лицо, как мало чьё. А теперь… теперь она не знала, что думать, теперь она гадала, на каком же моменте должен закончиться этот шизофреничный сон. Росомаха, поработавший виночерпием и теперь отошедший со своим стаканом к окну, думал, кажется, о том же самом.       — Логан, — Нора вздрогнула синхронно с директором, которого сейчас успокаивающе поглаживала по руке. Они оба слишком хорошо были способны даже в очень коротком слове узнать те интонации, которые не сочетались, и не могли, с этим голосом, — если ты не веришь своему сердцу, как я могу убедить тебя? Я могу вспомнить и назвать какие-то факты, которые только мне известны о тебе, или Ороро, или Хэнке… Но во-первых, я не хочу порождать ещё большую неловкость, секреты на то и секреты… Во-вторых, я не хочу услышать, что я это сейчас же достал из вашего разума. Увы, моё отличие, всегда бывшее преимуществом, сейчас работает против меня.       — Ну да, — пробормотала Нора, прокашливаясь от коньяка и стоящей комом в горле обиды на судьбу — за то, что больше всего, как ни безумно, ей сейчас хотелось поверить, — если б у нас был другой телепат…       — То он и сидел бы на этом месте, разве нет? — усмехнулся Дрейк, — в этом смысле всё сложилось даже как-то… наилучшим образом. Чем если б это был кто-то… свой, понимаете? Мы никого не потеряли, доку не пришлось… ни отвечать за сделанное, ни сожалеть о несделанном.       — Хорошо, допустим, — Росомаха резко обернулся, — я могу согласиться, что для АНБ такие приколы слишком… Хотя почему? Если даже я сейчас говорю, что это самая дикая дичь, какую я в жизни слышал, то может, их расчёт как раз оправдался? Но допустим, да, я верю. Вы смогли меня убедить. Объясните, почему мы не знали, что вы это сделали? Что оставили в Церебро этот…       — Бэкап, — подсказал Дрейк.       — Что, так сложно было предупредить? Я понимаю, эффект неожиданности бы смазался, но вот хотя бы подумайте, что, если б Хэнк всё же свернул вам шею?       Лицо рыжеволосой военной, опрокинувшей в себя остатки коньяка, исказила горькая усмешка.       — Это было бы, конечно, очень плохо. Но поймите, я и не видел этот… способ стопроцентно действенным. Это был лишь шанс, который мог и не сработать. Я не мог даже предполагать, сколько придётся ждать, пока… Особенно с учётом, что на тот момент я не знал, не мог и, если честно, не хотел думать — чем всё кончится.       — А что бы ты сделал, Логан? — Ороро тоже приговорила свой коньяк и обрела наконец дар речи, — тебе не кажется, что такое знание… отягощает? Мне немного легче жилось, когда Церебро была… памятником, а не могилой. Ну, скажи, кому-то из нас ведь пришло бы в голову, что теперь на нём лежит очень специфическая миссия поиска… нового вместилища, и от этой мысли чертовски сложно б было избавиться? Ты как справился бы с задачей затащить в Церебро кого-нибудь, без кого этот мир обойдётся легче, чем без реинкарнации профессора?       — А ты? — почему-то спросил Росомаха.       — А я — думаю, что справилась бы блестяще. И знаешь ли, рада, что мне не пришлось этого делать. Майор Гарфилд всё-таки полезла туда сама, более того, её пытались отговорить. В том, что она перестала существовать, никто, кроме неё, не виноват.       Нора пристально вглядывалась в затенённое фигурой сидящего рядом Курта лицо мулатки. Верит? Она действительно верит? Или говорит это в надежде как-то спровоцировать Гарфилд, вынудить её нарушить безупречную игру? У явившегося после воскресения Христа было, что предъявить Фоме. А что делать профессору, заключённому в тело женщины, которой у них нет ни малюсенького основания доверять? Действительно, любые факты биографии, любые эти самые секреты можно было если уж не заранее, с возможностями-то АНБ, выучить — то выудить прямо сейчас из их мыслей, потому что они сами любезнейше, не желая того, их предоставят. Разве она сама сейчас не вспоминает долгую беседу в этом самом кабинете сразу после своего прибытия, свои слёзы, за которые она так себя ненавидела, и те слова, от которых сперва стало так больно, а потом так легко…       Росомаха хотел, кажется, что-то ответить, потом махнул рукой и разлил по опустевшим стаканам ещё по глотку. В конце концов, пусть ещё кто-то выскажется. Вон Змей сидит молчит, что для его восторженной натуры мягко говоря нехарактерно. Наверное, думала Нора, и алкоголь не решение… разрабатывая авантюру уровня дурной фантастики, АНБ, вне сомнения, должны были учесть и фактор алкоголя.       — Единственное, что нам могло бы сейчас помочь, — пьяная зелень таинственно поблёскивала из шатра волос, спускающихся на руки, греющие стакан с коньяком, — это знаете, что? У кого-то есть идеи? Шлем Эрика. В нём вы были бы неуязвимы для моего дара, и могли бы задать мне такой вопрос, ответ на который знаю только я. Но вот беда — я не знаю, где он. Пока не знаю.       — В смысле?       Гарфилд — или всё-таки профессор? — осушила и этот стакан.       — Настройки Церебро не слишком позволяли разгуляться. И время не слишком позволяло. Чего доброго, действительно, Хэнк решился бы… Или эта женщина, за то время, пока она ещё способна была что-то понимать… конечно, вряд ли. Она не была из тех, кто, почувствовав, что его телом что-то завладевает, что его личность просто стирается, пустил бы себе пулю в голову — даже если б я не отдал команду на парализацию всего тела. Но всё же что-то она могла… Если б я выбрал действовать ювелирнее, избирательнее — я мог оставить ей такой шанс. Чем сложнее механизм, тем больше вероятности его сломать. Я сохранил часть её памяти — того, что касается её работы, в основном, что может быть нам полезно. Не всё. Преимущественно из последней, наиболее активной памяти. Но там может быть что-то из более давнего времени, если она вспоминала об этом недавно, что-то, что она смотрела или читала… Осознавать такую память сложно, как воссоздавать горячечный бред или какой-то безумный сон, в котором ты был не собой. Перед тем, как пошла запись, она как раз думала о создании Церебро, о её строителе и первом операторе…       — О том, что хорошо не иметь гробов — не придётся ворочаться, — не удержалась Ороро.       Да уж, мисс Гарфилд, вне сомнения, должна быть знакома с историей вопроса, думала Нора. Она знала, как закончилась та битва, до которой профессор не дожил, она знала и о том, что было позже. А вот профессор до того, как открыл глаза в новом теле, не мог знать ничего, а в последних мыслях Гарфилд успел уловить не многое. Если верить в это…       Изящная женская рука коснулась седых волос Хэнка.       — Когда-то ты так ненавидел свою мутацию, а я столько спорил с тобой, убеждая принять её и полюбить. И вот, когда тебе это удалось… Скажи мне, что ты не сам это выбрал. Хотя в то, что ты подставился под случайный выстрел…       — Нет, — покачал головой МакКой.       Но телепатия быстрее слов, к которым МакКой думал, что не вернётся.       — Мина… Черепаха? Мина… кто?! Господи, нет, это даже для Эрика чересчур…       Нора смотрела в потрясённое лицо откинувшейся на спинку кресла женщины, следила за его выражением, пока говорил директор, потом пока говорили подключившиеся Росомаха и Шторм, смотрела жадно, намеренная не упустить ни малейшего штриха фальши, то ли молясь, то ли боясь — увидеть его, проститься с надеждой… пока случайно не опустила взгляд вниз. А вслед за ней и остальные. Руки тут же замерли. Руки, пытавшиеся рефлекторно искать кнопку электропривода инвалидного кресла. Память, привычка — упрямая штука… Очнулась она, осознав, что заливает слезами тёмное сукно военной формы.       — Вы вернулись… Это правда, вы вернулись… 18 лет назад, декабрь       В конце первой декады декабря Саблезубый заявил, что намерен размять кости. Спорить никто не собирался — если по продуктам ещё терпело, были кое-какие крупы и консервы, то свежую прессу раздобыть совсем не лишне. Да в общем-то и несвежую тоже — наверстать всё, что они за время вынужденного затворничества пропустили. Незадолго до его отбытия Мина попросилась с ним наверх — помочь стаскивать кое-какой накопившийся мусор, который намерен выкинуть в каком-нибудь из городов по дороге. Казалось бы, что за блажь, когда ты живёшь непосредственно под помойкой, но Саблезубый решил, что не. Чем меньше они оставляют признаков, что они здесь живут, тем лучше. Может, и не стоит переоценивать дедуктивные способности местных, но могут ведь и заметить незнакомый мусор, с упаковками от товаров, которые в местном магазине просто не продаются. Не соваться с разведкой вниз как-нибудь сообразят (ну, не сообразят — что ж, царствие им небесное), но работающий телефон, чтоб по-тихому звякнуть в ФБР, даже в этой дыре может найтись. Есть у него, конечно, на примете ещё пара симпатичных схронов, но лучше подальше оттянуть экстренную эвакуацию, особенно с учётом, сколько всего вывозить.       При вековой привычке к жизни налегке, некими полезными девайсами Саблезубый всё-таки оброс. В частности, у него были лыжи.       — Лучше б, ясен хрен, крылья, но уж чего не завезли — того не завезли.       Снег пока что был совсем неглубокий, да и на пустыре, окружающем развалины, вылизывался ветром, а вот дальше, где начинались деревья, задерживался. Мина сидела на фрагменте кирпичной кладки, смотрела, как мягко, бесшумно Саблезубый, нагруженный лыжами и первым из мусорных мешков, переступает по чистой от снега, заледенелой земле, вросшему в неё мусору, не оставляя следов. Ну, там, дальше следы останутся, но днём ожидается метель. Кем ожидается? Ну вот, звероморфом, который сидя под землёй способен составить прогноз погоды точнее, чем метеорологи на зарплате. Чутьё.       Таких рейсов ему предстоит совершить несколько — грузовик на стоянке у предыдущего сомнительного островка цивилизации, он его, конечно, пригонит поближе, но не прямо сюда — может, колёса в снегу и не увязнут, не столько там того снега, но колеи может метелью укрыть недостаточно. Лучше без крайней нужды так не делать.       Спина Саблезубого растаяла в чернильной тьме леса, и Мина повернулась, стала смотреть в другую сторону, на город. Город в ночи угадывался едва — всего пара огней намекала, что здесь есть жизнь. Постепенно глаза привыкали к ночному сумраку, вычленяли из тьмы изломанные силуэты ближайших, заброшенных строений, таращащихся пустыми глазницами окон и дверных проёмов. Одно из них — явное пожарище. Когда оно горело? Вряд ли недавно, но кажется, что ветер приносит горький запах дыма. Где-то вдалеке что-то грохотнуло — может, кто-то с силой захлопнул дверь гаража, может, ударил чем-то увесистым в забор, и снова всё стихло. Жизнь… Как же забавно, что эти люди себя считают всё-таки живыми, что бы ни говорили в сердцах за выпивкой. Что-то они сказали бы, если б вдруг однажды ночью она заглянула в их окно? Не должны бы удивляться. Смерть здесь как дома. Но нет, дело ли нежити — заглядывать в окна жителей неряшливой, покинутой могилы? Она должна заглядывать к сытым, благополучным, дышащим жизнью, иначе какая ж она нежить.       Звёзд не было видно, ни одной. Постепенно усиливающийся ветер нагнал сюда столько слоёв туч, что разгребать хватит как раз до весны. Но весны не будет, нечего и думать. В этом месте жизнь должна быть тихой и незаметной — как они, хоронящиеся под землёй, как местные жители, которых невозможно сейчас представить где-то там, где неверно мерцает огонёк на чьей-то кухне. Вечно царствовать здесь должен снег, который ветер сейчас медленно, степенно вплетал в её волосы. Алекс предлагал, ввиду экстремальных условий проживаний, коллективно избавиться от сего милого, но обременительного атавизма, встретил немедленную готовность Мины и неожиданно яростное сопротивление Саблезубого, заявившего, что он со своей шевелюрой прощается тогда, когда считает нужным, и Минины волосы тоже в обиду не даст. Пусть вот сам хоть налысо, так и так урод, а девку зачем лишать того, что ей её бабской природой положено? Смешной… Ну, у трупов, говорят, продолжают сколько-то расти волосы, тут логика есть. А она тем и существовала этот месяц, что она мертва, и именно здесь, в подвале давно заброшенного здания давно забытого города, ей самое место.       — Ну, и на что тут было смотреть? Я в детстве перед сном ковёр смотрел, гораздо увлекательнее картины были.       Она вздрогнула. Это ж сколько она так просидела? Ну или насколько быстро он, оказывается, способен обернуться?       — Пейзаж, конечно, не особо развлекательный, но на размышления наводящий.       — Какие?       — Так… Вспоминала, например, ту ночь атаки на склады, тебя с нами тогда не было… Там был какой-то дикий полустанок, тоже куча заброшенных зданий, ну, только не настолько заброшенных, тёмный лес на горизонте, всё это было довольно страшно. Ну, не в том смысле, что… Я была там не одна, меня оттуда вытащили, несмотря на мою феерическую глупость, которая заслужила стоить жизни. Просто тогда я подумала, что вот это на самом деле пересечение порога между прежней жизнью и новой, а не ночь моего побега, как я считала в начале. Но это просто нужно было дожить до нынешнего момента. Нет, лучше б было всё-таки не дожить… Я сижу на помойке на окраине города, где уже никогда не будет ни жизни, ни весны, я мертва — прячусь от солнца и людей, я в розыске и уже навсегда вне закона. Тогда, в моей прежней жизни, мне немного объясняли, как люди попадают на дно общества, но это, конечно, не то же самое, что личный опыт…       Саблезубый с громким вжиком почесал голову сквозь капюшон.       — Наверное, такой рубеж даже в жизни не один. Это не потому, что один настоящий, а остальные кажущиеся, а потому, что каждый что-то меняет. Рождается человек тоже не за один момент… Потом просто жизнь отрезает от него куски и меняет на новые. Пока не обнаруживаешь, что ты весь уже другой, только почему-то помнишь, и самому странно от этого. Вот, например, когда знаешь, что все, кто тебя когда-то знал, мертвы. Не то чтоб о них как-то невыносимо грустно, просто сам факт — хорошо, что хоть один человек понимает тебя. Хотя и не знаю, почему это хорошо…       — Ну, в 17 лет не представить, как чувствуют себя в 170 лет. Этого вообще никто не может представить, потому что никому не будет 170. В смысле, кроме немногих…       Один из огоньков вдали погас. И то верно, и ночные посиделки имеют свой предел.       — Оно точно. Ну, мне-то тоже не представить, что значит быть 17летней девочкой из хорошей семьи. Меня как-то с детства жизнь ни к чему хорошему не готовила.       — А ты об этом жалеешь?       — Честно? Иногда да. В смысле, привык, во-первых, это было давно, во-вторых, иначе я бы не был собой, а кем-то другим. Но иногда, где-то глубоко… обидно, что ли. Почему именно у меня должно было быть так? По-другому точно никак? Я ведь потому так любил торчать в доме брата, что там было всё вот так совсем по-другому — нормальные родители, без пьянок, без драк как-то обходилось…       Саблезубый сроков своего возвращения не поставил, но никто и не рассчитывал, что он обернётся туда-сюда мухой. Самая короткая дорога, в конце концов, не всегда верная, лучше попетлять, запутав следы. Вернулся он накануне Рождества, причём этот факт явно был им осознан, так как первым делом он втащил в тайную обитель небольшую порядком помятую-ощипанную ёлку и коробку мишуры, заявив, что Рождество есть Рождество, будем праздновать. Ну, ещё охотно и жизнерадостно, прямо с порога, пояснил, что маленько подзадержался, потому что ходил по шлюхам — назрело, знаете ли. Алекс сдержанно поблагодарил, что не вздумал искать услад по месту обитания, тот ответил, что в опасности тогда была б его задница, так что да, благодарность принята. Мина чуть было не встряла с вопросом, почему у неё такой категорический отвод от этой почётной роли, но решила, что как-то не время, потому что Саблезубый вручил ей ёлку и отправился затаскивать остальное, велев и им не стоять столбом, сочельник наступает, а у них тут конь не валялся. Алекс покрутил пальцем у виска, Мина отправилась в санузел за ведром побольше — ёлка была почему-то с корнями…       Саблезубый привёз, кроме тряпья (кое-что возил в прачечную), несколько коробок и пакетов чего-то продуктового, две упаковки мыла (крепко его, значит, достали, несколько раз повторив на проводах, чтоб не забыл, оставшегося обмылка дай бог чтоб до конца года хватило), кости-зубочистки для собак, Алекс снова покрутил пальцем у виска, уже с меньшей убеждённостью. И — газеты. Этого добра было две большие связки, Саблезубый скупил просто всё, где была по теме хоть маленькая заметка. Вот от чего действительно загорелись глаза, хотя радость это была такая, в которой изрядно тоски и боли.       Ну что ж… Можно сказать, мутантское сообщество охватил полный упадок духа. Ну, это если не считать, что мутантского сообщества больше уже нет. Несколько газет радовали сводками из крупных городов, сколько мутантов там пришли за счастливым укольчиком.       — Давайте ещё подеритесь, если на всех не хватит, — зло сплюнул Саблезубый, — донора-то у них умыкнули, ха-ха!       — Обратно отнимут, — хмыкнул Алекс, — а то так и эти одолжат. Не, куда они денутся, если вежливо попросят?       — Ну уж это-то чересчур, — пробормотала Мина, уже минуту бессмысленно созерцая фото женщины, улыбающейся так, словно рекламировала зубные протезы. Женщина рассказывала, как изменилась её жизнь после приёма препарата, подавляющего проявление мутации, какое необыкновенное облегчение она испытала, как наладились её отношения с семьёй и коллегами. В кои веки, агитка даже не выглядела топорной и приторной, кто-то хорошо поработал над текстом.       — Почему это? Потому что они вроде как тоже за права мутантов? Ну так они в основном за право мутантов считаться хорошими в глазах людей. А для этого надо избегать прямой конфронтации…       — С ними, не с нами, — вставил Саблезубый, — нас время от времени полезно бить. Не все мутанты злые, ха-ха.       — Всё-таки в этой войне понесли потери все, — Алекс ткнул в разворот, где красовался претенциозный, но сыроватый, явно свёрстанный в спешке, чтоб успеть впихнуть в номер, матерьяльчик-экскурс в историю вопроса, с фактическими ошибками в двух подзаголовках, — ты знаешь, что такое паритет, Мина? В мире держалось изрядное напряжение, но оно же создавало равновесие. Три силы — люди с их страхами и интригами, мы с нашим радикализмом, Люди Х с их попытками не допустить Третью мировую — не могли перевесить одна две другие, отвлекали внимание другой от третьей… Теперь паритета нет. Мы разбиты на голову, Люди Х потеряли три очень крупные фигуры… Сейчас они пытаются как-то отправиться от этих потерь и жить дальше, они просто не знают, что у них ещё всё впереди.       — Ну, не то чтоб хотелось закатывать глаза и заламывать руки… Но всё-таки с чисто формальных позиций — почему? Зло побеждено, с немалой помощью наших более высокоморальных собратьев, можно расслабиться, подумать об установке первых ясель для совместных завтраков волков и козлят, чего ради лезть в бутылку?       Штатный доктор команды вздохнул, выхватил старым пинцетом кусочек рыбной соломки из пакета и посмотрел на неё печально.       — Потому что они им больше не нужны. Больше нет того, что заставляло правительственные силы и команду Х поддерживать нейтралитет и иногда идти на сотрудничество, система посыпалась. Людям Х нужна была лояльность военных и чиновничества — хотя бы показная лояльность — чтобы поддерживать легальное положение, тем, в свою очередь, нужна была ударная сила команды Х для борьбы с нами, все были при деле, ненавидели, но нуждались друг в друге. Теперь пойдёт перераздел влияния, достанется всем…       — Тот случай, когда и кривому видно, — Саблезубый с громким чпоком откупорил бутылку, — какая на горизонте маячит жопа. Паритет — это вот прямо очень правильно сказано… В человеческой жизни ведь то же самое. Пока был советский блок, мир был гораздо здравомысленнее устроен, все борзели как-то с оглядкой. Особенно когда в 40х дядюшка Джо навёл в Европе шороху, уж он умел. Теперь таких мужиков что-то не выпускают. Опять же было, на кого свалить вину за свои косяки, да… Развалили — отлично, набухались с радости, чем дальше заняться? Искать, куда б ещё свой пятак засунуть, так вроде везде засунули, и более того, все, кому не лень, начали совать, да более того, выяснилось, что никто особо не любит Америку. То есть, вообще-то и раньше не любили, но раньше вместе с нею ещё больше не любили совков, Америка была полезной, лучше всех совку жизнь отравляла, а теперь зачем она нужна?       — Какой-то ты совсем не патриот, — рассмеялся Алекс.       — Открыл Америку, извини уж за каламбур. Я ж зверь, а зверю где тепло, там и родина. Ну, тепло ещё и от хорошей драки бывает, а подраться на нашем шарике каждую минуту найдётся, где и из-за чего.       — Непонятно, — Алекс глянул в пакет здоровым глазом, высматривая, осталось ли там что-то, получилось как-то по-птичьи, — а почему тогда ты в тех же 40х за фашиков не дрался? Ну, если плевать на повод?       — Чего? — искренне удивился звероморф, — так они ж двинутые! Наглухо двинутые! А мне зачем-то ещё жить хочется. Желательно в привычном мне мире, а не том, который построили бы они.       — Ни хрена б они не построили… — его оппонент тоже с наслаждением присосался к бутылке, — ну да ладно. А к совкам почему не пошёл?       — А кто б меня взял, для начала? Они там тоже двинутые были. По-другому, но тоже сильно. Не, там мне точно делать было нехрен, я существо вольное.       — И мы для тебя тоже двинутые, да? — хихикнула Мина, — с трудом терпишь, берёшь перерывы на отдохнуть.       — А откуда такая уверенность, ты ж там не был, ты что, веришь пропаганде?       — Иногда верю. Хотя без дяди Джо мир много потерял, но любить таких лучше издали. Так, про перерывы — посидели и хватит, вон ещё сколько работы-то. А этого ещё начитаемся, там плеваться — не переплеваться…       Ёлку, пояснил он по ходу возни, он выдернул нечаянно — срезал дорогу до оставленного в неприметном боковом свёртке грузовика через овраг, схватился, но мелкое деревцо подвело… Хорошо, там хоть снега мал-мало было, проехался знатно, а уж как головой о корягу приложился — звёздная карта южного полушария до сих пор в глазах стоит… В общем, решил, что это знак. Чем ещё тут заняться, в конце концов. А мишуру в магазинах по всяким акциям напихали, это хорошо, в гипермаркеты он и не вздумал бы соваться, там сейчас вообще ад, даже для его ко многому привычной психики. Мишурой, правда, гастрономически заинтересовались собаки, поэтому пришлось мишуру развешать по стенам и потолку, а ёлку украсить самоделками из старых капельниц (в суматохе эвакуации Алекс прихватил и контейнер с небиологическими отходами, там этого добра скопилось много), перегоревшими лампочками, которые Алекс разрисовал йодом, алюмаспреем и завалявшейся у него невесть с каких пор и для чего мазью Кастелани, а Саблезубый смастерил петельки из проволоки, и бумажными гирляндами и снежинками (на них пошла всякая рекламная макулатура, которую в изобилии пихали в магазинах). Отвлеклись на перекусон быстрорастворимой лапшой и консервами, завтра Саблезубый обещал заняться лежащей сейчас на разморозке бараниной, которую ухитрился отхватить где-то с немыслимой скидкой, точнее, завтра-то по факту уже наступило, в решётки вентиляции пробивался серый свет, сыпало снежной крупой — на улице была метель. Он сознательно старался подгадывать отъезды и приезды под метель, чтоб она заметала следы. Почитали ещё…       Конкретики всё равно было немного. Джулия погибла, да. Это и Мина успела узнать. Но вот погибла ли с нею вся команда-Сеть, как утверждала пара изданий? Одна газета упоминала, что на границе с Огайо видели Лили… Хорошо б, если б оказалось, что Лили спаслась. Хорошо б, если б и Стефани тоже. Но желать этого — не слишком ли даже для сочельника?       — Кажется, Пиро удалось улизнуть.       — Это с чего бы? Если среди трупов не опознали, так это ни о чём не говорит. Там так и не опознанных вон сколько было.       — А у кого и нечего было опознавать. Грэй, знаете ли…       Саблезубый немного ошибся, думая, что до января никаких шевелений не будет вообще. 20го прошёл суд над несколькими захваченными живьём рядовыми бойцами. Это, конечно, не то, чего глобально публика ждала, но для разогрева пойдёт. Фотографии морально раздавленных, несчастных молокососов удались репортёрам просто отлично, равно как и тонко-глумливый стиль кратких биографических заметок. Саблезубый рывком откусил голову сушёной рыбине и яростно плюнул чешуёй.       — На что меня гуманистом не назовёшь, но это уже свинство даже для меня. Сами, главное, признают, что силы у этих хлюпиков и было хрен да маленько, а теперь и вообще нет больше, но оторваться-то надо. Этому, — он ткнул когтем, украшенным рыбьими кишками, в газету, — 10 лет? А то что б он натворил-то, со своими жабрами, ага. Серьёзный противник…       — Мне их не жаль, — Мина слишком резко запрокинула бутылку, встряхнула, пошла пена, — если б просто убили, было б жаль, да. Как Шумана вот того… А после этих прошений и раскаяний — нет. Да, кто-нибудь мог бы сказать, что окажись я на их месте — и я б просила. Может, и они так сказали б. А я знаю, что не просила б. Раньше тоже много думала… А теперь точно знаю — не просила бы. Я же должна была остаться там, на этих развалинах…       — Вот, а ты спрашиваешь, почему я возвращаюсь, — как-то замысловато ответил Саблезубый.       — Ай, не надо. Ты свободный зверь без привязанностей. Какая разница, за что воевать… а мы отвоевались вот. Тебе не к лицу любить проигравших.       Звероморф протянул ей очищенный рыбий бок.       — Так вы и не проигравшие. Они вот — да. А с вами я буду, если вы на помойке дохлых крыс догладывать будете. Эти… Зверь затаивается, собирает силы, а потом атакует. Наступит нужный случай, вытащим наших… будет ещё весело, хо-хо.       Мина обернулась, чувствуя непривычное, почти позабытое — как защипало в глазах.       — Саблезубый, ты… уходишь потому, что привязался? Чтобы побыть одному, отдохнуть от этой привязанности?       — Мне, Черепаха, скоро два века, но чего я за эти годы не изучал, так психологии. Психология у меня своя, мне хватает. Может, и так, шут его знает… Какие привязанности, вы умрёте, а я дальше жить буду. Хотя это, конечно, как знать, и наш брат всё-таки смертен, уж я хорошо знаю… Только вот такая штука, что хоть вроде мы друг другу самая подходящая компания, но уживаемся вместе мы плохо. Вон брату с кем угодно лучше, чем со мной.       Она снова смачно присосалась к бутылке:       — Ты это хорошо сказал, Саблезубый, что думал о том, что мог и ты жить по-другому, но не сложилось… Ты просто всегда был очень одинок. Не позволял себе привязываться к кому-то кроме брата, и это понятно, кто б на твоём месте решился. А в итоге и он тебя кинул. Но если ты ещё через 100 лет хоть немного будешь нас помнить, и то ладно…       Поднялась, накинула куртку, из своего угла с готовностью поднялась чепрачная Хильда — она взяла за правило сопровождать всех, выходящих в санузел. Охранять вроде пока не от кого — ну, крысы пробегают, но без нахальства, а так ни призраков, ни местных забулдыг, ни даже других собак пока не забредало. В санузле было прохладно, в отдушину нанесло снега, он аккуратной горкой лежал на обмотке канализационной трубы, Хильда слизывала его. Мина дала ей напиться из ведра, набранного для слива, а сама думала о том, что Саблезубый личность, мягко говоря, тяжёлая ещё в большей степени, чем Джаггернаут, и для пафоса дружбы и братства слишком индивидуалист, но алкоголь ли тому причиной, или его тревога за брата, которому тоже так или иначе пожинать плоды уничтожения этого самого паритета… Но хотя он и обмолвился, что собирается посетить брата при ближайшей возможности, сейчас-то он здесь. Вместе с ними негодует над газетными статьями… Всегда презирал тех, кто просто слабей его уродился, он зверь, он так устроен, он не привычен любую шелупонь любить, а уважение ещё заслужить надо. Но силы в каждом сколько ему природа отвесила, тут мы не властны, это он тоже хотя бы в силу жизненного опыта понимает. Есть посильнее его, много есть… А силу духа всякий вырабатывает сам. Он тоже не родился таким вот. Повзрослеть просто рано пришлось…       Алекс, когда за Миной и Хильдой закрылась дверь, повернулся к Саблезубому.       — По-настоящему меня удивляет не то, что ты поддерживаешь её веру в какой-то реванш, а то, что ты сам в это веришь. Ну вот скажи, вытащим мы их — и что делать будем, что они делать будут, без своей силы? Центр психологической помощи тут откроем? Так у меня здесь, извини, от депрессии как раз ничего нет.       — От депрессии у меня есть, — Саблезубый с ухмылочкой выпустил когти, — да ты этот ответ не хуже меня знаешь. Главное, чтоб их сила — та, которой действительно боялись — с ними была, а команду ещё наберём. Вон у неё вообще никакой силы нет, а сколько она людишкам крови попортила, а? И ещё попортит, поди, мы ещё на это посмотрим. Повезло старику всё-таки…       Провидец вытаращился на него с крайним интересом, но звероморф уже невозмутимо разделывал следующую рыбину и думал о рыбалке с братом, имевшей место быть ещё в 19 веке, а никак не о продолжении этой интересной мысли.       Сама Мина о своём дне рождения помнила, но старалась не думать. Не те обстоятельства, чтоб об этом думать. Разве что, как подведение очередных итогов… 18летие в подвале под свалкой, в вялотекущем федеральном розыске. Круто, в общем-то. Но товарищи, раз уж всё равно Рождество празднуем, подарили ей в честь прошедшей даты по подарку — оба покупал, понятно, Саблезубый, но зарядник для аккумуляторов фотоаппарата по заказу Алекса, который при эвакуации захватил её фотоаппарат, а вот про зарядник не вспомнил, а кинжал — по своему почину. Вообще-то кое-какое оружие среди эвакуированного добра тоже было, и в основном как-то более эффективное и современное, но что-нибудь вроде заколки или набора конфет было ещё менее в его духе, чем сентиментальная привязанность к осколкам разбитой команды. В его понимании, пожалуй, по сочетанию красоты и практичности выбор был оптимальный.       — Но почему не огнестрел-то? — удивлялся Алекс, наблюдая, как Саблезубый демонстрирует баланс, степень опьянения между лёгкой и средней ему в том совершенно не была помехой.       — Во-первых, огнестрела и тут сколько-то есть, и ещё раздобудем, дело наживное… Безлично оно как-то, понимаешь.       — Ой ну не скажи…       — Во-вторых, к огнестрелу не вовремя патроны могут кончиться…       — А клинок — затупиться.       — Ну дай оно бог, конечно, чтоб Черепаха его очень результативно затупила, но так и ничего, наточим.       Тогда Мина и попросила, тоже в порядке запоздалого подарка на день рождения, на Рождество, на какие ещё по пути случатся даты, захватить её, когда соберётся на свиданку с братом, с собой.       — Нет, мне не туда, конечно. Но поди, не возьмёшь в труд подбросить.       — Что за дело?       — Так, долг один меня тяготит. Отдать надобно.       — Моя помощь требуется?       — Не помешала б по идее. Но едва ли осуществима, сам понимаешь, внешность у тебя приметная. А у меня вот — строго наоборот. Так что в идеале высадишь меня, потом заберёшь, ну или сама к тебе присоединюсь, на которой-то точке, там детали обговорим.       — Понял, — кивнул Саблезубый, хотя ничего не понял. А вот Провидец понимал прекрасно, о чём речь, но отговаривать пока не спешил — понимал, что сейчас не получится, упрётся рогом. Есть ещё всё-таки несколько дней…       Однако дней оказалось меньше, чем ожидалось — следующая удобная для выезда метель выпала на 30 декабря, да и в целом уговорам не дурить не хватило нужного запала — как ни уверен он был, что всё, теперь и эту придётся думать, как вытаскивать, слишком радостно было видеть, как сменившие похоронное настроение тоска и ярость ищут выхода. И ей просто необходимо сейчас этот выход найти, это поддержит, укрепит её, как морозный воздух после затхлого вонючего подвала, как хотя бы недолгая смена декораций… Она клялась, что не попадётся, нечего даже и думать об этом, и он хотел верить ей. Выпадение из их маленькой дикой компании хотя бы одного звена он бы сейчас не пережил.       Саблезубый не задавал вопросов до последнего — ни когда заметил, как бережно упаковывает она те самые шприцы в маленький термоконтейнер, ни в дороге, когда за беспечной болтовнёй о временах задолго до её рождения он прекрасно видел её волнение, видел, как мысли её порой улетают куда-то далеко, ни когда они останавливались для ночёвки — занимали один номер, потому что слава богу, что хоть один нашёлся, и она, срезая бирки с свежекупленных джинс и кофты (всё их купленное до сих пор тряпьё было неподходящим, совершенно не на выход), рассказывала о той ночёвке в мотеле, с друзьями, которых больше нет… Интересно, ведь многое сейчас почти как тогда. Они так же прячутся, подсчитывая паёк, кутаясь в вонючее тряпьё и почти сливаясь с текстурой, но они уже несколько лучше умеют это делать и вопреки обстоятельствам — страха меньше, а иногда его нет совсем. Почему? Ну не потому же, что теперешние товарищи чисто физически сильнее, не говоря уж — старше и опытнее. Это так-то… двояко.       Глядя на тёмный бесформенный силуэт спящего на полу Саблезубого самое время опять задаваться вопросом о таком странном джентльменском отношении к ней. Ладно Алекс, но этот более чем сомнительный моральный образец… Даже и не спишешь на то, что в экстремальных условиях не до этого вот, потому что у него большая часть жизни состояла из экстремальных условий и потому что сам сказал, что вполне до этого вот. Нет, правда, нахрена вытаскивать существо женского пола, при том самое слабое в команде, и не иметь с этого вообще никакого профита? И да, эти мысли тоже уже не пугают. Она и это бы пережила как-то. Лишь бы дожить, дождаться…       Наверное, просто перейдена некая точка невозврата. Да, тут Саблезубый прав, когда умирают все, кого ты знал, это рубеж, который посерьёзней ухода из дома, хотя и сопоставим. Санни, правда, не умерла… Но легче ли — их разделяют километры, стены, решётки, люди в форме и Саннина отчужденность, хоть и ставшая меньше после смерти Джейсона, после вмешательства Пиро, который столько говорил, что не собирается вмешиваться и всё же вмешался… А может, это только иллюзия, Санни перестала злиться потому, что устала злиться, поняла бессмысленность этой злости. Но к прежнему нет возврата, оно где-то там же, где захватанные обои и неаккуратно обрезанное зеркало номера сгоревшего мотеля. Где их взволнованные голоса, их отчаянная борьба без шанса на победу… О чём сейчас думает Санни, что вспоминает? Погибших друзей, радуясь, что они не дожили до этого краха? Тот мотель, стену огня за спиной, дорогу в горах, пули вслед, пропасть, отрезавшую их от прежней жизни? Сожалеет ли о чём-то, думает ли, что может быть, если б они сделали тогда другой выбор, всё могло сложиться иначе? Ну да, сидели б сейчас где-нибудь на Гуаме, доедали последний хрен без соли…       Они сделали ещё одну остановку на парковке напротив парка, где сейчас, несмотря на довольно ранний ещё час, было в меру людно и шумно.       — Я просто хочу знать, что ты не растеряешься, оказавшись в толпе. От этого отвыкаешь, знаешь ли. Цвета, звуки, пространство… После месяца в подвале слишком.       Она вслед за ним выпрыгнула из кабины. Потопталась, дёргая плечами, от контрастного после тепла машинного нутра лёгкого морозца, уже густо прошитого поднимающимся и набирающим силу солнцем.       — Знаешь, да… Спасибо. Хотя в мотеле я уже немного привыкла, но тестовая прогулка будет не лишней. Хотя там не должно быть много народа, особенно сейчас, все разъехались на семейные праздники или просто в безудержный отрыв конца этого удивительно счастливого года… Это как выйти на улицу после долгой болезни, прямо теряешься, сколько в мире всего.       — А потом возвращаться в подвал, ну да.       — Ну, не сразу. Тут уж, наверное, придётся немного поколесить, для вящего спокойствия… Как мало тут снега, да?       — Да уж у нас как-то больше. Хотя что тут вообще знают про много снега. Побываешь когда-нибудь в Канаде — поймёшь, о чём я говорю.       Они прошлись по аллее, сели на скамейку в отдалении, лениво следя за прогуливающимися парочками, периодически ударяющимися в задорные догоняшки и умудряющимися поскальзываться на довольно скромных ледяных накатах. Мало не на половине девчонок такие же шапки, как на ней, или такие же куртки. Идеально.       — Там рядом как раз чуть поменьше парк, но тоже стоянка поблизости. Сможешь быстро добежать?       — Ты решил забрать меня сразу? А я тебе вполне закономерной погоней встречу с братом-то не обломаю?       — Не обломаешь. Ещё будет ли та погоня вообще… Конец года, отпуска, премии, не всё шампанское ещё допито после некоторых событий. Не самое то время, чтобы поднимать весь штат под ружьё, понимаешь. А вообще — ну уж сделай всё, чтоб не повесить мне на хвост копов. Не впервой, не маленькая. Раз решила сделать это — сделай как следует, уж будь добра.       Сделала. Скользнула умилённым взглядом по фальшивому дереву отделки откосов (ясно-понятно, антимутантских рамок здесь и не предполагалось, даже не о том речь, что они бы не помогли), по плывущим в стекле ресепшена бликам гирлянд (она записалась под своим именем, а почему нет), по своему отражению в зеркале лифта. Кое-что тут изменилось… Вот, панель в лифте сменили, в прежней кнопка нужного этажа находилась внизу. А она — изменилась с той поры, когда побывала здесь в первый раз? Легко ли её узнать? Пожалуй, немного потолстела, за месяц вынужденной унылой бездеятельности. Правда, Алекс говорит, что просто перед этим похудела из-за интоксикации, так что в итоге то на то и вышло. Ну, может, ему и виднее.       А вот в этом коридоре, кажется, не изменилось ничего. Даже чудится тот самый шлейф кофейного аромата, источник которого исчез за вон той дверью в ту же минуту, когда она вывернула из-за угла, но сейчас дверь плотно закрыта, за ней тишина… В народе принято жалеть тех, кто торчит на работе в праздничные дни, особенно когда по доброй воле — что же может быть страшнее одиночества? Когда же оно страшнее, чем в Рождество и Новый год, День Благодарения, собственный день рождения? Но ведь он не одинок, семьи нет, но ему есть, куда поехать. Почему не поехал? Какие дела задержали, или какой внезапный приступ чувствования себя лишним? Едва ли на самом деле это многое изменило бы, она нашла б его и там, хоть и было бы посложнее, или просто подождала другого удобного случая. Но ведь ему теперь думать об этом остаток жизни.       Нет, МакКой не узнал её. И не сразу вспомнил, когда она назвалась. Да, теперь ведь у неё нет синяков на морде… Мина смотрела в его физиономию, пока он расспрашивал её, имела ли она какие-то проблемы из-за своего дефекта псевдохолинэстеразы и проходила ли какие-то ещё обследования, и как никогда мечтала занять ненадолго дар Провидца. Ведь он же должен был понять всё ещё давно, раньше газетчиков и военных. После того её визита, после рассказов Норы, сложить два и два просто неизбежно. То есть, нет, он понимает, все они давно поняли, что она и есть тот самый мутант, на которого не действуют рамки. А впрочем, ну каковы должны быть его действия? Полицию вызвать? На человеческую девчонку?       — И где ты сейчас, Мина? Что ты планируешь делать?       Естественный поворот разговора.       — Так… Кантуюсь где получится. Не знаю. Думала покончить с собой…       Лапа, мучавшая авторучку, с громким стуком выронила её, ручка укатилась к противоположному краю стола.       — Ты же не серьёзно сейчас?       — А что? Как люди не любят упоминаний о суицидах, господи боже мой. А не говорить о суициде, обсуждая жизненный крах, это как о музыке, не упоминая Моцарта. Да, до уровня Моцарта мало кто дотянется, но и с собой кончает в итоге мало кто. Видите, живая ж сижу. Подумала да передумала. Это своего рода терапия, знаете ли. Ну, вам, с высоты возраста и опыта, должно вообще быть смешно…       От лёгкого покачивания стола — МакКой сложил перед собой на тонкой папочке обе лапищи — ручка скатилась, Мина поймала её, принялась перекидывать из руки в руку.       — Но мне вовсе не смешно, Мина. Если ты думаешь, что возраст заставляет свысока смотреть на юношеские трагедии, то ты не права. Если кого-то заставляет — значит, он, несмотря на годы, вовсе не повзрослел. Тем более что в твоей жизни произошла именно трагедия, и на твоём месте впал бы в отчаянье человек и вдвое, и втрое старше. «У тебя вся жизнь впереди» — обычно звучит пустыми словами, формулой, с которой отмахиваются от того, чему не придают значимости. Но раз ты сидишь сейчас здесь — значит, хочешь услышать именно это, потому что не хочешь отказываться от этой жизни, просто не веришь, что запутавшись так, можно выпутаться…       Наверняка, из него сейчас так и рвутся вопросы, почему она ещё тогда, после получения результатов, не ушла, что заставило её вернуться туда, где она была, получается, по ошибке. Но он сдерживает себя, считая, что не время сейчас, их разговор будет долгим…       — А разве можно?       — «Из любой ситуации есть выход» — тоже крайне дискредитированная формула, с которой запутавшемуся и отчаявшемуся человеку предлагают искать этот выход самостоятельно. Но я-то говорю так именно потому, что готов помочь. Да, наши возможности не безграничны, и я-то как раз понимаю, насколько одного желания мало. Но я вот именно что достаточно прожил, чтоб знать, что с хорошим адвокатом и поддержкой семьи разрешались и более патовые ситуации… Вот кстати, о семье. Ты не пыталась связаться с ними? Понимаю, это было проблематично, так вот чем я мог бы помочь прямо сейчас — это предложить сделать звонок отсюда. В самом деле, почему нет?       И не меньше, наверное, у него к себе самому — почему ещё тогда он её не задержал, не предложил этот самый звонок или что-то ещё, позволил просто взять и уйти. Потому что и подумать не мог, что так выйдет?       — Да бросьте, мистер МакКой, ещё я на вас такие проблемы не вешала. Я не жаловаться сюда пришла. Просто я всё-таки достаточно взрослая, чтоб понимать, что некрасиво умирать, когда на тебе столько долгов. Вот и с вами расплатиться надо…       — За тот анализ? Не говори глупостей. Если ты что и должна, так попытаться вернуться к нормальной жизни. Да, «попытаться» — это не слишком оптимистическое слово…       Она поднялась, чувствуя в этот миг, что да, волнуется.       — Да с чего вы решили, доктор, что я за себя платить пришла?       Он тоже приподнялся в кресле — высвободить его массивную фигуру всё же время требуется:       — А за кого?       — За Магнето, — она вонзила в его лапу, которой он опирался о столешницу, поднимаясь — шприц, сменивший в её руках пойманную авторучку.       Он мог бы, вне сомнения, смять её одной лапой — вон второй, свободной. Но биохимия работала слишком против него — ему пришлось опереться и на неё, когда по венам понеслась взрывная волна, скручивающая его тело корчами, в которых дай бог было вдохнуть. И эту лапу пригвоздил к столешнице второй шприц.       — Вы, наверное, не могли иначе, — она смотрела в его искажённое мукой метаморфоз лицо, как минимум, любопытно узнать, каким оно станет, хреновенькое воображение ей в этом не помогло, — но и я иначе не могла. Я должна вернуть вам их, ровно три**.       — Зачем… Мина, зачем?       — Чтобы жить дальше.       Вот как это выглядит… Она смотрела, чувствуя нечто схожее тому, когда ожог овевает горячий ветер. Столешницу пересекли глубокие борозды от ногтей, бледные, сморщенные старческие руки, на которых всё ещё подрагивали синие волоски, соскользнули с неё, бьющееся в судорогах тело рухнуло — кресло неловко откатилось в угол, как отскакивает испуганный прохожий, когда прямо ему под ноги кто-то падает с эпилептическим приступом. Она обежала стол, своротив по пути офисный органайзер — ну что поделаешь, растяпа это судьба.       — А с этим я не могла жить, и вам не могла позволить.       Он взмахнул руками — уже полностью человеческими руками — в попытке заслониться, но он пока не обрёл контроль над изменившимся телом. Уже не глядя в совершенно человеческое лицо, она воткнула ему в грудь третий контрольный.       Она была полностью согласна со скепсисом товарищей к её затее, и всё же у неё всё получилось. Это было похоже, наверное, на чудо, что ж, других чудес она на данный момент не могла рассчитывать получить. Она беспрепятственно покинула практически пустое здание, девочка на ресепшене пожелала ей счастливого Нового года, она поблагодарила вполне искренне — насколько он мог бы сейчас быть счастливым, он будет, да.       Заскочившая перед уходом младший научный сотрудник Саес была в шоке, когда в кабинете доктора обнаружила лежащего на полу незнакомого пожилого мужчину в великоватом ему костюме.