Звёзды злодеев

      — Он был здесь, — с тем спокойствием, с каким говорят о катастрофе, подтвердил Росомаха, — вечером того же дня. Поговорили, по нашим меркам, очень хорошо. А когда вернулся, узнал, что док звонил из больницы…       — Перестань, — явно не в первый раз повторила Шторм, — как будто ты мог что-то знать. Ну, что изменилось бы от того, что ты решил бы устроить ему взбучку? Что к лучшему изменилось бы, в смысле?       Тот зло махнул рукой. Слишком много энергии когда-то было потрачено, чтобы объяснить той же Шторм, что его всеми нежно любимый родственничек решил сломать основательно сложившийся о нём стереотип и прибыл не с целью отрывать головы и ломать конечности, а просто увидеть родную душу и услышать, как его называют по имени, а не кличке. И теперь он о потраченном явно жалел. Они с Виктором ещё много раз располосуют друг друга под зебру и много раз напьются вместе, а док, резко получивший все прелести человеческих 65 лет, мог попросту умереть, например, от инфаркта или гипертонического криза. Да, не умер, спасибо Лайзе, ещё и отбивался от сдачи довольно расторопно подъехавшей бригаде, но Лайза, слава богу, не лыком шита… Больно даже не это — в такое время живём, инфаркт настигает даже молодых и считающих себя королями жизни, а МакКоя вот не настиг, а то, что тогда, по телефону, он не сказал им, что произошло. Просто «стало плохо на работе»… Он не знал, как об этом сказать, он не знал, как готовить себя и их к тому, что они увидят, когда приедут, им, живым свидетелем легендарных теперь событий, стоявшим у истоков основания этой школы, владел странный стыд.       Потом, оставшись в одиночестве в своей комнате, Росомаха сломался так, как не ломался очень давно. Его охватила настоящая истерика ужаса, когда он представил, что это произошло бы с ним. Что сделал бы нейроингибитор с почти 200-летним телом? Рассыпал бы в прах? Или заставил пережить невозможные в принципе ощущения адамантия в человеческом теле? Он пережил за свою жизнь слишком много того, что редкий смертный стал бы воображать, ему казалось, что он утратил этот естественный страх боли и смерти напрочь. И тут он обрушился на него всей мощью — вот так же, как на МакКоя возраст со всеми его болями и слабостями. Нет, нет, не смерти он боялся и даже не мучительности этой смерти — скончаться на одре, окружённом правнуками, докторами, адвокатом и священником, никому из его вида не светило и он не будет первым. Увидеть вот эти ужас и тоску в глазах друзей, бессильных помочь, теряющих его навсегда — вот что страшно. В этот момент он заново понял понятое вроде бы давно — как они все ему дороги. И как это его чувство бродяжившей целую вечность собаки, наконец обретшей семью, завязано на этой его особенности, которая однажды вопьётся в застарелые шрамы на сердце вечно молодыми зубами. Как он ненавидел эту правду — что он переживёт их, их всех. Но пусть будет так, понял он сейчас, пусть, ему не привыкать. Но по крайней мере не быть причиной их боли, не видеть вот это в их глазах, обращённых на него. Быть для них сильным, свирепым зверем, который будет защищать их до последнего их вздоха. Быть тем, за кого они будут спокойны — он не умрёт. Потому что они любят его…       Он не знал, что делать с этим ядерным коктейлем, за ночь так и не пожелавшим как-то унять своё бешеное кипение, и когда утром Роуг сунулась спросить, помнит ли он, как МакКой рычал и стучал кулаком по прикроватной тумбочке, заявляя, что пусть только посмеют из-за него отменить праздничный обед, он и в человеческом виде сумеет навалять кому надо и сколько надо, он пригласил её войти и выслушать стихийную лекцию о скоротечности всего сущего и необходимости ценить каждое мгновение, проводимое с близкими, а в итоге просто разрыдался у неё на коленях, ненавидя себя так, как не ненавидел, когда понял, кто он есть, и всё же уже не в силах себя остановить. А она, не веря в реальность происходящего, гладила его космы и говорила, что док вчера сказал ждать его на праздничный обед — значит, он тут будет, и всё с ним будет хорошо, а вот им, если не успеют до возвращения Шторм, поехавшей за загодя заказанным тортом, решить вопрос с мясом, может стать очень плохо. Что бы ни происходило лично с ними — это не должно сказываться на детях, так говорят доктор, Шторм, так говорил профессор, и все они правы. И так будет благодаря ему, потому что он самый сильный. Да, даже сейчас, когда плачет, как маленький мальчик, узнавший, что такое смерть. Сильные ещё как плачут. Побольше слабых, потому что им не на кого опереться.       Потом они рубили это чёртово филе, которое замечательный, но ни хрена не понимающий в кулинарии мистер Вагнер доставил, видимо, прямиком из вечной мерзлоты, спорили сначала по поводу приправ, потом по поводу очерёдности укладки ингредиентов (где Шторм взяла вообще этот рецепт, попроще точно ничего не было?), потом по поводу выбора режима у слишком умной духовки, которая мечтала, видимо, родиться космическим кораблём, потом в нарастающей панике пытались ну не то чтоб отдраить кухню — нереальных целей перед собой лучше не ставить, но хотя бы создать о своей хозяйственности не столь несовместимое с дальнейшим уважением впечатление. Потом вернулась Шторм, с тортом, ещё одним ящиком фруктов и какими-то амбициозными кулинарными проектами, и изгнала их с кухни — не прохлаждаться изгнала, конечно, а отнести на накрытые столы салфетницы и прислать ей сюда Курта, если он там закончил с мытьём в холле, впрочем, если не закончил, то всё равно прислать и закончить за него с холлом и второй лестницей. Шторм свирепствовала всю первую половину дня, но все понимали — они не просто делают праздничный обед, они ждут МакКоя, и он должен увидеть, что они расшибутся в лепёшку, но он останется с ними, его место здесь, они должны продолжать своё дело после всех потерь, после всего горя, и он нужен им для этого.       Всё-таки они разбили несколько тарелок, когда посланный по какому-то поручению Вагнер материализовался слишком близко от них, потом перепутали какие-то салатницы, но на это всем вообще было плевать, а потом прибыл МакКой — живой, здоровый и смеющийся над растерянностью детей по поводу его нового внешнего вида. А потом, когда уже понемногу расходились, Уортингтон, корча таинственные и многозначительные гримасы, сунул им протащенную под бдительным оком Шторм бутылку шампанского, и они сидели на подтаивающей горке, которую Бобби сотворил для малышни, смотрели на звёзды, и говорили, говорили до утра…       Мокрые ресницы сомкнулись. Это как находиться в центре смерча, наверное. Столько воспоминаний, эмоций, вопросов одновременно. Росомаха, заново переживающий ужас и экстаз 18-летней давности и откровение, почему он с Роуг — чего никто не сможет понять в полной мере, потому что никто не проводил с ним те две бессонные ночи. Наверное, каждый нашёл бы для него какие-то слова, но самые нужные нашла она. Тоже бывшая, ставшая бывшей по собственной воле, получившая свободу от страха, но не покой, в чёрные минуты спрашивающая себя, не был ли её выбор трусостью, кто она теперь и зачем. Шторм, на лице которой проступили все морщины, которые обычно никто не замечал, и она казалась даже старше своих лет — и это резало сердце, конечно, но двояко. Напоминанием не только о том, сколько трудов выпало на её долю, какой груз лёг на её плечи тогда и чего ей стоило его вынести, но и сколько счастья. О том, что он не был рядом с её горем и с её радостью, он выпал из их жизни на 18 лет. А в её сердце такая неловкость, что она понимает это, что все понимают, что обрушивают на него для них давно пройденное, для него ошеломительное и порой нестерпимое. Курт, меньше всех постаревший внешне и кажется, совсем не постаревший внутри, всё такой же восторженный и легче всех, наверное, принявший это возвращение — как нечто пусть и неожиданное, но вполне естественное, потому что Бог совершает чудеса для хороших людей, потому что какой же это верующий, если он не верит в воскресение из мёртвых.       И Зверь, который больше не Зверь. Сухонький, как былинка, светлый старичок, ещё находящий в себе силы жалеть о своей молодости, в хорошем смысле жалеть…       — Если б я тогда предполагал, насколько сильно она…       — Не дружит с головой, — хмыкнула Ороро.       — Действительно любила его.       Хэнк когда-то хорошо научился фильтровать, выглаживать свои мысли. Но слишком много лет у него не было в этом практики, хотя эти же годы у него, действительно, были, чтоб смириться с произошедшим.       — Чарльз, брось, я не страдаю. Всё верно, я когда-то мечтал избавиться от этого — вот мечта и нашла меня спустя годы. Лишний пример, что осторожней надо с мечтами. В конце концов, что я потерял? Физическая сила — это, конечно, много, но ценили меня не за неё. Моя голова всё ещё при мне, а благодаря тому, что я теперь безобидный человек, мне оказалось легче занимать пост директора, в новых-то условиях. И с обувью теперь намного легче, немаловажно с моим артритом…       В этом кипящем котле их мыслей всплывают образы тех дней, которые он помнит как вчерашние и тех, которые он уже не видел, может только сейчас смотреть преломлённые их сознанием, расцвеченные фильтром их переживаний в том числе о нём, и пытаться в свою очередь объяснить, что он тоже не страдает, он не ждал тогда чего-то хорошего для себя и не питал иллюзий, что разгоревшийся пожар ограничится одной жертвой — им.       — Всё могло быть намного печальнее. Я мог проснуться через двести лет и не встретить ни одного знакомого лица, кроме, разве что, Логана…       — И то не факт.       Да, продолжать не надо. Все одинаково додумали эту мысль — или не проснуться вообще, потому что негде, не в ком было б проснуться на обугленном огнём Феникса мёртвом шаре. И нет смысла держать зло на тех, кто безвозвратно стал тенями прошлого, хотя никто и не говорил про зло…       — И… И Рейвен?       Ороро отвела взгляд.       — Мы не слышали о ней с той поры. Ни сообщений о её смерти, ни…       — Значит, и она. Она не могла б за все эти годы хоть где-то не обнаружить себя. …Логан?       Росомаха хотел, кажется, тут же отбиться, но неожиданно признал:       — Не совсем. Виктор в тот последний визит оставил намёк, что она могла спастись.       — Виктор, — недобро прищурилась Ороро. Как говорится, «не всё мама знала».       — Да, я не сказал. Потому что и Виктора я с той поры, между прочим, больше не видел, и давно примирился с его смертью. И что я бы сказал? Что он не сказал ничего определённого, кроме пары двусмысленных фраз, которые ничем и никогда не подтвердились?       — Ты знал, что он выжил. Ты знал, куда он отправился, — явственно закипала Шторм.       — Знал. И не сказал. Потому что это не имело никакого значения для всех здесь, потому что он не дал бы никакой конкретики, хоть пытай я его, хоть на коленях ползай, я его всё-таки знаю, и потому что он мой брат и просил отпустить его туда, куда он очень хотел.       — Ороро, он прав, — тяжко вздохнул МакКой, — эта информация тогда не дала бы нам ничего, кроме тревог. Что мы сделали бы? Отправились на поиски? И что сделали б, когда нашли?       — Да, лучше было дождаться очередного…       — Но мы не дождались. За 16 лет так и не дождались. Это всё уже точно не важно сейчас.       — Что важно, — к всеобщему удивлению, общую мысль решилась озвучить Нора, — это что будет дальше. Что вы будете делать?       Ксавьер поднялся — всё ещё, кажется, с лёгким неверием, что может это сделать.       — Светает. Поэтому в любом случае сейчас — завтрак, и придумать, что сказать детям. Если я ещё помню, что такое дети, то сейчас в стенах этой школы родилось не менее десяти конспиративных теорий. А потом… на какое-то время мне придётся отправиться туда, где обитает моё новое тело. Но я решу эту проблему. Мы вместе решим.       — Чарльз, — как-то по-мальчишески хихикнул МакКой, — ты действительно готов был выкрасть шлем Эрика?       — Всё, что угодно, дорогой друг, лишь бы вы мне поверили. Я знаю, как вам было страшно, и теперь всё ещё немного страшно поверить. Так вот, мой страх гораздо сильней.       За дар майора Гарфилд или хотя бы Норы Гарсиа сейчас действительно многие много б дали. То, что за учительским столом происходило — что-то определённо выходящее за рамки нормального даже по меркам этой школы — не позволяло сосредоточиться ни на томатном супе, ни на планирующейся на сегодняшний день велогонке, с внезапной переменой в составе — выпендривавшийся перед Валери Сид ночью рухнул с дерева и вывихнул ногу. Все, включая забывшего охать и жаловаться Сида, столь украдкой и как бы невзначай поглядывали в сторону столь же урывочно и механически завтракающего педсостава, что это невозможно было не заметить.       — В доверие втирается, ясно же, — изрёк Тим, — видать, профессор, царствие ему небесное, что-то такое предвидел и какой-то мощный файерволл на Церебро поставил, вот её и шибануло как следует, странно вообще, что не насмерть. Теперь надеется узнать, как его обойти — кому-то ж профессор должен был оставить инструкции.       — Какое насмерть, — усмехнулась Мина, — гуманисту не к лицу.       — Ну не знаю, она, может, и втирается, — Сара отвела взгляд от мисс Гарсиа, практически виснущей на странной гостье, — а им какой резон любезничать с ней в ответ?       — Элементарно, Ватсон, если она не может что-то узнать обычным путём — шпионажем, давлением и так далее, и хочет, чтоб они открыли ей это добровольно, она должна предложить что-то взамен? Вот, торгуются…       — Гиблое дело торговаться с такими, — фыркнула Фэн.       — Ну, преподы не вчера на свет родились, поди знают, что делают.       — Лично меня, — Чарли титаническим усилием воли заставил себя повернуться к тарелке, в немалой степени простимулированный свирепым взглядом отца, — интересует, что случилось с её туфлями.       — С какими туфлями?       — Она приехала в туфлях. А сейчас на ней какие-то дурацкие тапки, кажется, Джейн.       Джезайя пожал плечами.       — Ноги устали.       — Устали?       — Да, Чарли, ты пробовал вообще походить на каблуках? Попробуй, многое в этой жизни поймёшь.       — Я так понимаю, это из личного опыта?       — Так, заткнулись оба! Вам, смотрю, любая тема хороша. Нет, мне тоже кажется, что что-то тут не так. Тапки… Чего сразу в домашний халат не переоделась? Миссис Вагнер одолжила б, у неё их целая коллекция.       — Дались вам эти тапки. Вам не кажется, что надо спросить, зачем вообще она здесь ночевала? Ну да, ей стало плохо. Если тебе станет плохо в кругу не очень доброжелательно к тебе настроенных мутантов, ты останешься среди них, или хотя бы, ну, вызовешь «скорую»?       — Да хрен бы знал, я ж не АНБшник.       — Не знаю, — махнула рукой Сара, — я уже готова предположить любую дичь. Типа того, что она внезапно узнала, что приходится кому-то из них близкой роднёй…       — Сестрой мисс Гарсиа, — хихикнула Мэл, — ну, это ж лучше, чем предполагать, что между ними внезапно вспыхнула лесбийская страсть?       — Да там, гляжу, между всеми, — зашипела Анх, — ещё немного такой бредятины, и я тоже скажу, что мои родители, похоже, влюблены в эту АНБшную стерву больше, чем друг в друга.       — Может, это новый хитрый план АНБ? — расхохотался Сэм, — не можешь подчинить врага силой — влюби его в себя! Только почему тогда нас не накрыло?       — Не знаю, почему не накрыло тебя, — к столу подошла Валери, — а кое-кому тут, если чавку сейчас не прикроет, я к вывиху добавлю ещё перелом челюсти.       — Чего?!       — Чего слышал, морду проще сделай, не по Хуану сомбреро.       — Сядь, прижми жопу, дура ревнивая! — взмолился Джезайя, — не загораживай обзор. Тут такие дела происходят, не до ваших отношенческих страдашек вообще.       — У тебя не слишком длинный язык вырос? — Лиам Пикетт выразительно приподнял над столешницей тарелку с супом, не свою, правда, Айерса. Анх просто уронила лицо в ладонь. Мать права, ничем иным, кроме как дурдомом, эта школа никогда не будет.       За преподавательским столом тоже, действительно, о супе вспоминали так, иногда. Уортингтон и Дрейк наперебой, поминутно спотыкаясь и чувствуя, что им катастрофически не хватает слов, которые не звучали б бредом, вводили в курс дела учителей-людей, которые, между прочим, были ни сном ни духом. А вводить неизбежно пришлось, и не только потому, что отсаживание их за отдельный стол не могло б не вызвать слишком много вопросов, но и потому, что очень кстати вышедший из своей комнаты тогда, когда по коридору шествовала вся заплаканная и слегка благоухающая коньяком компания, Санта-Мария услышал ненароком пару слишком немыслимых здесь и сейчас фраз. Вагнеры наперебой просвещали вновь обретённого учителя о сегодняшнем состоянии и составе школы, её успехах и проблемах, темы тайных тренировок, по остаточному внутреннему барьеру, по-прежнему не касались — но в конце концов, по факту всяких проверяющих комиссий он многое может понять и сам. Больше всего говорили об учениках — о тех, кого помнил он, о тех, с кем ему предстоит познакомиться.       — Было очень жаль, когда Китти уехала. Но это было действительно необходимо, и главное — она была готова…       — Ороро никак не может понять, что все не могут стать учителями, — мягко улыбнулся Курт, — одной любви к школе тут мало. Это очень сложное дело, здесь нужен дар. У меня его нет. Я учу 18 лет, и каждый день чувствую большую панику, когда нужно начинать урок. Я бы тоже сбежал, но слишком боюсь Ороро.       — Слава богу, в этом году будет очень сильный выпуск, и в нём точно есть, на кого рассчитывать. Шеннон, Элизабет, потом и наша Анх… Курту-то понятно, что такие мелочи, а я вот замечаю, что я не молодею, что уж о Хэнке говорить.       — На кого ж в этой жизни надеяться, как не на детей, — улыбнулся МакКой, — Анх вся в мать, очень серьёзная и ответственная девушка.       — Кому-то надо… — Шторм приподнялась, заметив за столом десятилеток какой-то движняк, явно авторства её близняшек, но села обратно, убедившись, что старшая сестра уже навела порядок.       — Ну извините, своими похвастаться не могу, — развёл руками Росомаха, — они тоже похожи на меня. Недели не проходило, чтоб тот или иной заслужил взбучку. Особенно удался средний… Может, хоть Викки в чём-то будет в мать, но пока что Роуг жалуется, что она качается на шторах.       — Логан! — Ксавьер повернулся, — у тебя ещё и дочь?!       — 5 лет, — кивнул тот, — но Роуг решила приводить её на будущий год, так понимаю, потому, что это несколько отсрочивает вопрос её собственного возвращения, будет слишком нелепо оставаться в доме, когда мы все здесь. А так вот основание есть.       — Я тоже считаю, что им пора остановиться, — вставил Уортингтон, — так себе способ отмазаться от преподавания.       — А это что за юноша? — вдруг прищурился Ксавьер.       — Где? А, это… Это из новопоступивших, кстати. Сэмюэль Марко.       — Марко, Марко…       — Да, сын Джаггернаута и его Медузы. Сами не чаяли такого подарочка, есть у нас тут уже, конечно, несколько родственников бывших с той стороны, но до сих пор это были не из ключевых фигур. Большинство даже не знает.       — А этот — знает…       — Эти. Вот эта девушка рядом с ним — его сестра, они близнецы. Да, целых три пары близнецов теперь в школе…       Словно почувствовав, что о нём говорят, парень пристально посмотрел в сторону преподавательского стола, вслед за ним подняла взгляд и девушка. Ксавьер поспешно отвернулся.       — Так… и как вы на них вышли?       Шторм как раз глотнула чай, поэтому замычала и стрельнула глазами в сторону МакКоя и Гарсиа.       — Нора их привезла, — пояснил Хэнк, — аж из Хармони. Глубоко их родители забрались… но ожидаемо. А ещё более ожидаемо — природа, как все мы знаем, пустоты не терпит, вот и компенсировалась аж в двукратном размере — детишки заставили тихий городок загудеть снова.       — Если уж быть честными, они ничего не натворили, — покачала головой Нора, — они хорошие дети. Гордые, упрямые, недоверчивые — а кто на их месте не был бы? Но они хорошие. Справедливые. Вступились за друзей…       — Ну, от воспитания такой-то парочки я б всё же ждал перспективных плодов, — фыркнул Росомаха.       — Логан, ты там не был, а я была. Они не забыли, конечно, кем они были. Но вот именно — были. Сейчас они обычные бедные фермеры, которые, как и родители половины наших учеников, хотели одного — уберечь своих детей.       — Это да, а другая половина была счастлива избавиться от чересчур одарённых чад, — пробормотал Уортингтон, — так что может, будем радоваться? Хотя бы с этими не придётся вести долгих психологических бесед на тему «мама сказала, что лучше б у неё был выкидыш». А кто там с какой стороны… Война давно кончилась или нет? Если мы не будем придерживаться этого принципа, то кто вообще будет?       В принципе, на немедленное возобновление нормального учебного процесса никто так уж сильно не рассчитывал. Ну, Дрейк и Санта-Мария отвели свои часы практически без сбоев — Дрейк как-то на автомате, в силу хорошего знания этой достаточно простой темы, а Санта-Мария потому, что хоть и был в шоке, но хотя бы спал ночью, а вот Ривзу этот факт не помог, в ноты он категорически не попадал, игру учеников слушал тоже рассеянно, так что урок, в общем-то, досиживали уже лишь бы досидеть.       Уортингтон, предчувствуя именно что-то подобное, просто раздал группам темы для самостоятельных работ и отправился в директорский кабинет, давно уже играющий роль учительской, зная, что туда сейчас, так или иначе, притянет всех. Растерянные ученики, почёсывая затылки, поплелись в библиотеку, пугая друг друга выданными листочками. До велогонок времени было ещё порядочно, можно хотя бы набрать литературы и потом на свежем воздухе наметить стратегию работы. Это был тот случай, когда Сэму и Мине пришлось разделиться — они бы, конечно, предпочли, чтоб Уортингтон определил их в одну команду, но тот решил, что так не очень интересно.       — Видимо, ты ему нравишься, — хохотнула Жаба, когда они с книгами подмышкой спускались с крыльца, — нам он вечно даёт что-то эдакое. Ну на сей раз не такое уж и эдакое… Овидий. Правда, лично я по своему вопросу вообще не знаю, что писать. Личность… Что я про его личность должна знать и зачем?       – Не ну так ты зря, — возразил Джезайя, — Овидий был мужик. «Науку любви» читала? Так вот есть ещё «Лекарство от любви». Кое-что этот чувак в жизни понимал.       Жаба пролистнула предисловие, вздёрнула бровь.       — Ну, его прозвище переводится как «носатый». Мне вот интересно, это какой же нос нужно было иметь, чтобы в Риме — прозваться Носатым? Как у Руди, что ли?       — Да ладно, — хмыкнула Фэн, — на сей раз Уортингтон явно забыл, что мы у него особенные. Даже если ты там ничего про личность не придумаешь, по общему итогу сдадим хорошо. За счёт меня хотя бы. У меня «Метаморфозы». И у Сэма «Разложение римской культуры через призму творчества Овидия», страницы на три это можно написать. У Хоулетта вон Гомеровский эпос…       — И это, типа, плохо? — удивился Сэм, — по нему ж чёрте сколько всего написано!       — Ты действительно не понимаешь? Вот именно! Будет же «Ну, списать любой дурак может, где твоя собственная работа мысли?». У нас в том полугодии с Толстым так было.       При упоминании Толстого Сэм вздрогнул. Неужели хоть здесь его чаша сия миновала…       В школе сейчас, по-видимому, оставались только самые отчаянные зубрилки, ну и те, кому такой по-летнему жаркий денёк совсем не климат — например, как сыну Ривза, мальчику-нетопырю. На полянке невдалеке нешуточно сцепились второй и третий Хоулетты — а может, и шуточно, у них грань простым смертным может быть неочевидна. Юные росомахи в близком соседстве невыносимы, грустно сознавался их отец. Чуть подальше расселась небольшая судейская коллегия — судили преимущественно состязание между Айерсом и Пикеттом, как всегда, но иногда отвлекались и на Хоулеттов — которым, правда, никакое судейство было не нужно, их достаточно радовал сам процесс. За деревьями мелькнул белый платок Урсулы — она разговаривала о чём-то с другой девочкой-эмигранткой, Айшей.       — А ты хотела бы побывать в Китае, Фэн? — спросил вдруг Джезайя. Жаба сделала горестное лицо, явно сожалея об этом неосторожном вопросе ввиду жизненного опыта, что он за собой несёт. Джезайя всё-таки не входил в их закадычную компанию, не всё знал… Фэн развернулась всем корпусом.       — Как по-твоему, зачем я учу китайский? Из почтения к своему происхождению? Это было бы тоже вполне достойным мотивом, но так меня не хватило бы надолго. Я собираюсь, когда стану совершеннолетней, уехать в Китай.       — Что? Зачем?!       — Очевидно — чтобы служить ему всеми своими способностями.       Жаба перестала корчить Джезайе предупреждающие рожи, тем более что он всё равно ни разу не посмотрел в её сторону. Если человек хочет лекцию на полтора часа — он получит её.       — Ну, Фэн, читать о Китае и жить там — это разные… Хотя и читать, если честно, ты уж извини, но иллюзии потом бьются очень больно.       — По-моему, это ты в плену иллюзий, Джезайя. Да, тот Китай, который покинула когда-то моя мама Сюй, был действительно не лучшим местом для жизни, однако здесь её ждало настоящее разочарование. Так всегда бывает с теми, кто обманывается сладкими обещаниями. Её пытались вовлечь в проституцию, ей удалось сбежать, но не зная языка, не имея денег и документов, она жила жизнью нечеловеческой, в постоянном страхе и тяжёлом труде каждый день, и я родилась бы на улице, не встреться нам мама Аннемари. Но теперь — ты знаешь, какие процессы происходят в Китае?       — Да уж слышал кое-что, — буркнул Джезайя.       — Ага! И тебе это не нравится, да? И тот Китай, каким он был тогда, не нравился, и теперь, когда он возвращается на истинный, предназначенный ему путь — тоже не нравится? Что же тебе нравится — чтобы люди только терпели и ждали, когда что-то изменится само?       — Да потому что это было уже! Все эти революции звучат красиво как идея, но по итогам получается хрень или совсем хрень. Много крови, много беспредела, чтобы придти к чему? К тому же бесправию и рабству, от которого люди бегут к другому рабству. И то же самое повторится… ты этого хочешь?       — Не лезь, — шепнула Жаба Сэму, — это Фэн. Мы привыкли.       — Скажи-ка, Джезайя, — китаянка упёрла руки в боки, что вышло не очень, ввиду того, что в обеих руках были книги, — ты у мамы вундеркинд? С первой попытки пошёл, сразу читать научился? Ни одно хорошее дело не получается с первой попытки, запомни это. Да, может быть, что и на этот раз не получится. Но я всё же хочу верить и вложить все свои силы, чтобы получилось. Чтобы получалось хотя бы так, чтобы у нашего народа был оптимизм на новые и новые попытки. Мы китайцы, мы упорные. Мы великую китайскую стену построили.       — Ну, если негде больше просрать свою жизнь…       — А где её нужно просирать? Может быть, здесь? Жить, всего боясь, пресмыкаясь перед всякими змеями из АНБ, убеждать в своей мирности и безопасности тех, кого самих боятся больше, чем дьявола, утешая себя лишь тем, что уговорил ещё несколько детей не идти на самоубийство от безысходности? А ради чего, что ждёт нас всех впереди? Быть может, немножко личного счастья, которое не раздавит военный сапог, промахнётся… Неужели для этого мой дар, неужели для этого моя мать рожала меня в муках и отдала свою жизнь, чтобы я жила так? 17 лет назад, январь       Первая половина января прошла как сплошное чёрное пятно. Ну, не чёрное скорее, чёрный всё же хороший цвет, строгий такой, удобный, а грязно-серое. Даже не по соображениям осторожности после Мининой акции, а ввиду погодных условий — между снегопадами и метелями было слишком сложно выбрать подобающее окно — они никуда не могли высунуться. Это действовало на нервы — всё более унылая бездеятельность изматывала даже обычно непрошибаемого Алекса. Было зверски холодно, ветер надувал в наиболее раздолбанную часть подвала целые сугробы. Их предстояло потом своевременно убрать, потому что когда по весне они начнут таять, ходить здесь станет совершенно невозможно. Дизель неумолимо кончался, расходы сократили до минимума, но ладно, обогреватели можно не гонять, вместо холодильника попробовать расположить что-то в соседнем помещении (идея не оправдала себя — крысы. Собаки их массово, конечно, заставили сняться с обжитых мест, но партизанские вылазки они по-прежнему совершали), но готовить так или иначе приходится. Медицинское оборудование отключили вскоре после того, как Мине полегчало, надеясь, что в ближайшее время оно больше никому не понадобится, теперь отключили и компьютер — всё равно пока на улице вот это, модем явно не вспомнит о своей высокой роли модема. Да и всё более-менее нормальное уже просмотрено, а глубоко вникать в специфичные интересы Саблезубого, жизнь пока до такой ручки не довела.       Мина проводила дни, свернувшись на кушетке под его шубой, слушала плеер, который, оказывается, Алекс тоже захватил, просто потом забыл, куда сунул, и читала что-нибудь из того ассортимента, который предоставила жизнь — всякие справочники Алекса, инструкции к препаратам. Во многих из понятного были только предлоги, это отлично убаюкивало. Саблезубый в последнюю вылазку разжился толстой книжкой сканвордов, обложился собаками и периодически дёргал Алекса — то ли правда не знал какое-то слово, то ли от скуки. От скуки же он иногда пел. Пел даже не очень паршиво, медведь по ушам ему, во всяком случае, не топтался, но Алекса всё равно бесило. Хотя опасаться, что кто-нибудь услышит, было излишним — сквозь такую-то вьюгу, тем более что не вообразить надобности, которая бы в эту вьюгу выгнала кого-то на дикие окраины.       У Мины участились кошмары, соседям она о них, конечно, не рассказывала, Саблезубый однажды сам, ночью проходя через медсарай, услышал её метания и мычания. Разбудил, дал чай, плеснув в него зелья из фляжки, сказал, что кошмары — это бывает, это нормально. Уж он такого насмотрелся и наслушался — не одну войну прошёл.       — И у тебя были?       Были, кивнул тот, и теперь иногда бывают. Не про войну, конечно, война просто так иногда снится, ничего особенного. Сюжет всегда один — та ночь, когда они оба лишились семьи и дома. Как он бежит за братом и не может догнать, потерял его в ночной черноте, потерял навсегда. Остался один в чужом, враждебном мире, дышащем в спину факелами и криками, в которых он не может разобрать отдельных слов, поэтому они кажутся на каком-то другом языке, языке ада. А на его языке не говорит уже больше никто на свете, и бесполезно звать на помощь, он мечется, как попавший в облаву волчонок, слишком маленький и глупый, чтобы перегрызть горло каждому из своих врагов, и не имеющий больше, ради кого стать сильным матёрым волком.       Мина была невыразимо благодарна ему, что он не расспрашивал её о её кошмарах, а рассказывал о своих. Хотя уж кем его не назовёшь, так это образцом тактичности, хотя и не в задницу ли ту тактичность, будто в самом деле можно не думать об этих чёртовых детях, сейчас уже обживающих уютные камеры Аттики, а по цепочке и обо всём остальном. Да наверное, в той мере, в которой может, он и так понимал её, и Алекс, всё чаще спящий под снотворным, понимал тоже.       Они молчат об одном и том же. О том, что Саблезубый сказал ещё тогда, в декабре — что выхватить кого-то можно только на этапе перевозки, штурм здания суда или тюрьмы они сейчас не осилят, последняя эффектная акция, которую они могли себе позволить — это Минина встреча со Зверем, и то потому, что встреча двух дураков это всегда нечто выбивающееся из правил. О том, что Саблезубый ещё много что сказал — что пехоту можно и новую набрать, и тут невозможно не думать о том, что да, они слили пехоту, и не в том даже дело, что пехота слила себя сама — ну не все ж до единого, наверняка были и те, кто не согнулся, газетчикам-то понятно, такие примеры не очень удобны, но они объективно не могли рисковать в декабре. В декабре надо было спасать свои шкуры. Приходится выбирать, распределять приоритеты. В этом смысле Саблезубому, в принципе, спасибо, что называет всё своими именами, хотя вообще-то психовать у неё прекрасно получается и без напоминаний. Но можно ли вообще никак и никогда не вспоминать о том, что привело их в это чудесное место такой чудесной компанией?       — Ты вот скажи, — вытягивал он в её сторону почти допитую бутылку, как некий жезл, — в какой момент у нашего дорогого вождя начала крыша протекать? Какой прекрасный новый мир он планировал строить в вулканическом стекле, он с тобой не делился, не?       Она швыряла в него чем-нибудь, но в общем-то смысл, вопрос естественный, его сейчас только ленивый не задаёт. Такие все до жопы умные, задним числом так особенно. А вспомнить для начала, что паритет вполне уживается с гонкой вооружений, и эта гонка однажды приводит к тому, что кого-то выносит с дистанции на повороте и хорошо если просто размазывает о забор. А не накрывает огромной волосатой сракой ещё пару десятков зевак, делавших свои ставки. В общечеловеческой истории тоже так, не одни только узкоглазые расхлёбывают до сих пор эффекты демонстрации возможностей. Тоже, чего там, крыша текла неплохо…       — А ничего, что, на минуточку, не Магнето создал ядерную бомбу по имени Феникс? Ты бы вот что делал, только честно? То-то и оно, твой брат нашёл единственный способ спасти 7 млрд задниц, но у тебя такого шанса просто не было бы.       — Её следовало убить в самом начале, — понуро соглашается Саблезубый, — такие вообще не должны жить. Не доросли мы…       Алекс тоже что-то добавляет про то, что слишком большая сила и не таким сносила башню, незрелое сознание — а для такого потенциала любое сознание незрелое — однажды капитулирует, и выжившие сочиняют очередную поучительную легенду о том, как опасна эволюция.       — Спасибо двум старым дегенератам, — звероморф допивает, и бутылка с наглым звоном катится по щербатому кафелю, подпрыгивая на неровностях, — живём, конечно, но с седыми яйцами.       Мина поднимает бутылку и идёт Саблезубого бить, Алекс ловит её на полпути.       — Да, сейчас подраться вот вообще хорошая идея.       Идея, ясное дело, дрянь, и не только потому, что драться с Саблезубым, не будучи ему роднёй, вообще неосмотрительно. Ну смысл-то, смысл?       — Что делал бы ты? — шипит она, — при условии, что башню уже сорвало, а убить её ты не можешь? Я скажу, что. Ты по крайней мере сделал бы всё возможное, чтобы эта вершина эволюции не была против тебя!       — Дай же мне боже такую бабу, которая оправдывала бы даже такое моё дерьмо.       — А учитывая, что против тебя залпы нейроингибитора — ты бы, вообще, очень осторожничал? У тебя не было б такого вот чувства, что гори оно всё синим пламенем?       — У меня было б такое вот чувство, что найти б, на чём свалить с этой планеты, а у тебя нет?       Ну так-то нельзя сказать, что прямо не. Тёмные, нечеловеческие глаза Феникса — вторая тема кошмаров, после колючего злого дождя. Саблезубый ещё в ту пьянку в декабре спрашивал — вот откуда узнал-то? — правда ли, что она удостоилась недоброго внимания Феникс. О господи, а как будто у Феникс вообще бывало доброе внимание. Но внутри противно, холодно посасывало от лишнего напоминания. Немутант. Знаете ли, смерти вполне нормально бояться, но когда она вот так смотрит на тебя, и этот взгляд звучит у тебя в голове — это страшно по-особенному. Это страх не просто боли и небытия, а столкновения с чем-то таким, отрицающим тебя и всё, что тебя образует. Дыхание мира, для которого все мы не более чем трава, где древние хтонические боги пожирают светила. А правда, что он удержал её? О нет, что ты, неправда, ты разговариваешь с призраком. Невелика была б потеря в личном составе, но всё-таки в преддверие масштабного выступления совершенно неуместная и чреватая акция. Фениксу, понятно, вообще плевать, кого уничтожать, но всё-таки пусть отрывается на ком надо. Ну вот нахрена сейчас напоминать? Да, он вмешался. Он посмел возразить Феникс. Он же мог погибнуть, пьяное ты животное!       — Я ж говорил, — жестикулировал бутылкой Алекс, — один случай на миллиард.       Нет, серьёзно, больше тем нет? Зачем сейчас всё это напоминать? Зеленоватый сумрак леса, пружинящий под ботинками многолетний слой листвы, эти деловито прохаживающиеся возле палаток юнцы — скольких из них она не узнала потом на газетных фото? Просто не смогла узнать… Их весёлые, звонкие, сбивающиеся то ли от волнения, то ли от чего-то втихушку выпитого-выкуренного голоса не могли трансформироваться в эти жалкие, карикатурные газетные строчки. Они все ей никто, она сказала с кем-то пару фраз, с кем-то, возможно, чуть больше, посидев у походного стола, но отказавшись от приглашения в палатку. Многие из них её даже раздражали — своим легкомысленным отношением к делу, своими дурацкими шуточками и самопрезентациями. Но это не должно было превратиться в мерзкий газетный пасквиль, в соревновательное глумление над тем, для чего вообще существует молодость — дерзостью, бунтом, слепой, но жаркой жаждой справедливости…       — Эта зима никогда не кончится, — снова говорила она, чтобы снова услышать:       — Кончится, куда денется. Всё кончается. Я этих зим столько видел… Большинство и вспомнить потом не за что…       20 числа метель стихла. Точнее, стихла она ещё 19го, но стоило немного подождать для уверенности. Новая была очень вероятна не завтра так послезавтра, но это и ничего — заметёт следы. Вход, загороженный остовами машин, затянуло напрочь — словно кто огромный ком ваты приложил. Саблезубый походил, поводил носом, потом выбрался через дыру под потолком — бывшую когда-то отдушину в северной части здания, расковырянную временем до полноценного лаза. Вероятно, собаки проникли как раз через неё. Сугроб на входе разбирать — всё-таки заметно будет, так уж лучше это делать в случае полноценной эвакуации, с погрузкой всего скарба. Это, пожалуй, стоит сделать не в феврале так в марте — сменить дислокацию, есть на примете пара не менее диких мест. Может, конечно, от добра добра не ищут, не нашли тебя в этом месте — так и сиди в нём тихо, но Саблезубый считал, что погостили и хватит, и перебазироваться лучше в спокойном темпе, а не паническом. Тем более что очень уж ему не понравилось, как смотрел на него дорожный коп перед стоянкой в тот раз, когда они возвращались «с гостей». Таким знающим взглядом. Бывает вот такой взгляд — «ещё не знаю точно, что, но что-то тут нечисто». Поэтому в этот раз он поехал другим маршрутом и обернулся быстрее — разжился только небольшим количеством дизеля и газетами. Следовало ознакомиться с последними измененьями в мире, прежде чем приступать к свершениям.       Ну, пока они пребывали в подобии зимней спячки, мир, конечно, не спал. Прошло два суда, причём второй был как раз 20го, в вечерней газете были первые итоги. Итоги первого вызывали бурю эмоций, но удивления среди них не было. 10 лет получил только Саймон, хотя обвинение требовало большего и намеревалось обжаловать.       — Забавная показуха. Мол смотрите, суд даже пытается быть гуманным, но вот, мы вам докажем, что с такими монстрами никакой гуманности быть не может. Хотя по факту именно на него хрен-то повесишь что-то особо леденящее кровь — случалось, стрелял, но будучи оператором щита, это немного сложно делать с подобающей самоотдачей.       Суд, однако же, решил иначе.       Саймон был единственным, чью речь несколько газет привели почти полностью, не перевирая и не выдёргивая фразы из контекста. Саймон сказал, что свои бесчисленные и ужасные преступления посвящает своим родителям — блаженным чудикам, умершим за то, что не поступили со своим сыном подобно родителям осужденных в декабре, и что надеется на одно — он не последний такой злодей в нашей богоспасаемой стране. Мина жалела, что это не видео, нельзя остановить, приблизить — кажется, выглядел он плохо, его фотографий было мало и большинство издали. Ничего странного — у него могли быть очень серьёзные травмы, в момент, когда его достал выстрел и выключился щит, его завалило обломками. Только одно издание привело его слова о жестоком обращении, но сопровождая мягко говоря скептическими комментариями, ссылаясь на предписание об одиночном содержании заключённых-мутантов. Как будто опасность в самом деле могут представлять только другие заключённые и как будто, на основании потери способностей, это предписание не могло быть проигнорировано.       А больше всего, конечно, фотографировали Мистик*. Мина и сама долго вглядывалась в газетные листы, поминутно выдёргиваемые у неё Саблезубым, она видела тот репортаж, но вспоминался он, как и многое непосредственно предшествовавшее последней битве, слишком сквозь тёмный туман. Если честно, ей долго ещё казалось, что это ещё один грандиозный розыгрыш, просто почему-то распространяющийся и на них всех, фактически только уже здесь, выйдя из комы, она осознала этот дикий факт, что Мистик действительно лишилась способностей. И то, какой банальной, проходной была эта случайность, и то, что люди теперь смотрят и восклицают «О, вот какая она на самом деле!» было одинаково диким.       — Хороша, наверное, в молодости была, — изрёк наконец Саблезубый, — ну в смысле… ну, ты поняла. Это что ж, я бы вообще в прах рассыпался? Столько люди всё-таки не живут.       Алекс невозмутимо поправил, что всего лишь загремел бы костями — в прах за тысячелетия не обратились современники фараонов, даже без мумификации, человеческая кость всё-таки довольно живучий предмет.       Мистик рассыпаться в прах точно не собирается, ей теперь лет 60. Сквозь обильную проседь ещё видно, что волосы были чёрными, цвет глаз на фотографиях не разглядеть с уверенностью, но в текстах много где сказано — голубые. Всё это настолько с нею не вяжется, что просто стыдно смотреть — как на человека, выбежавшего в исподнем из пожара или землетрясения. Но они смотрят, чтоб как-то понять, уяснить себе, что нейроингибитор действительно сделал с ней это. Она очень хорошо сохранилась, комментируют разные там. Ни косметики, ни гиалуронки, а посмотрите-ка. Ну да, седина, ну да, так и сяк, морщины. Но тело поджарое, спортивное — тут-то не заслуга мутации, движения лёгкие и даже царственные. Может быть, это напускное, традиционный смех приговорённого в глаза палачам, имея дело с обычным человеческим старением, она понимает, что на свободу уже не выйдет. Все издания так или иначе отмечают, что она держится уверенно и с достоинством, она помнит, как блестяще провела их, обратив своё поражение в маленькую, но победу, итоговое поражение не отменяет грустнеющих морд, вспоминающих, как развесив уши слушали пришедшую сдаваться и закладывать товарищей величайшую обманщицу столетия.       Множителя тоже явно поддерживает воспоминание об этом их последнем, самом масштабном розыгрыше, об этом он рассказывает охотнее всего, на все лады остря над «численным превосходством, которое всё-таки помогло» — его модули положили примерно треть, прежде чем положили его. Откуда-то ему стало известно, что подстреливший его получил по шапке за необдуманные действия — конкретно в него приказано было стрелять снотворным, попытаться склонить перспективный кадр к сотрудничеству, и на эту тему он теперь тоже глумился, интересуясь, что в его открытом, приятном, обаятельном лице такого, что позволило считать его не таким конченым злодеем, как вся остальная команда, и какое полезное искупительное применение предполагалось для его дара — военное или какое ещё. Множитель тоже всё понимает и куражится как может — а что он теряет, обезьяной они его не сделают, больше, чем пожизненное, тоже не дадут. Мина не знала, плачет она от боли или от гордости — живя эти дни словно в глубоком чёрном колодце, она всё же не считала себя в силах представить, что чувствуют они. Любой преступник должен быть готов к тому, что его однажды поймают, кто-то на такой вопрос ответит самонадеянно, а на самом деле ободряюще, что его не поймают, кто-то скажет, что понимает и готов к этому, а потом, оставшись наедине с собой, будет крутить и крутить в голове этот вопрос. Ну, могли ли они рассчитывать, что верёвочка будет виться вечно? Наверное, нет. Но наверняка, они по крайней мере рассчитывали погибнуть в бою. Не так — обессиленными, раздавленными, развенчанными. Не просто схвачены, заперты, осуждены — находятся в положении жука, которому оторвали крылья. Мина с детства ненавидела, когда так делают.       Снова отложили решение по ещё троим фигурантам. С Санни вообще довольно быстро всё стало очень непросто. И не только потому, что она несовершеннолетняя, с этим всё-таки приходилось считаться. В отличие от родственников осужденной ещё в декабре массовки, делавших вид, что их тут рядом вообще не стояло, родители Санни, как только узнали о том, что её личность была установлена, сразу же примчались в Вашингтон. Газетчики ещё в декабре потирали ручки в предвкушении, и не прогадали — процесс затягивался и давал читателю некоторую интригу. О’Рейли не имели сколько-нибудь значимых связей, они были, в общем-то, никто из пенсильванской глуши, но у них были некоторые сбережения — на грядущую учёбу дочери, на покупку дома побольше, а главное — у них было твёрдое намеренье спасти свою дочь, сколько б все вокруг ни говорили, что это немыслимо. Они оставили семимесячного сына на попечение родственников и целыми днями писали письма, сидели на телефоне, ходили на встречи. Хотя даже добиться свидания с дочерью обросло такими сложностями, что более робкого остановило бы на подлёте.       В начале января выяснилось, что Санни беременна. Оба глаза Алекса, и здоровый, и повреждённый, едва не вылезли из орбит, но буквы газетного шрифта не стали другими. Это было одним из оснований для требования о снисхождении.       — Да как?! Когда успели? Ну, успеть, положим, дело нехитрое… Но она была достаточно грамотной девушкой, она принимала ОК…       — Училась я в школе с девочкой, которую мать чуть даже не назвала в честь тех самых таблеток. Единственный идеальный контрацептив всё-таки — отсутствие секса, и то одной, говорят, не помогло.       — Да сдаётся мне, — Саблезубый звучно поскрёб подбородок, — беременность это такая… специальная. Беременный подросток — это ж круче, чем просто подросток. Тут уж судьям сложнее будет артачиться.       Алекс ответил ему самым скептическим взглядом.       — Саблезубый, с тех времён, как женщины животом отбивались от повешенья, всё-таки многое изменилось. Во-первых, больше не вешают, во-вторых, при любой окружной тюрьме есть медики, которые быстро определят, кто беременный, кто нет. По-твоему, они там подкупили врачей?       — А почему нет-то? — искренне удивился тот, — можно подумать, неподкупных нашёл… Знавал я чувака, который по свидетельству о смерти из тюрьмы выписался, да такому ещё свидетельству, что семья получила нехилую компенсацию, а тут — беременность вовремя приделать…       Алекс хотел возразить, что такого рода информацию можно и перепроверить, а подкупить всех врачей округа О’Рейли точно не смогут, но махнул рукой — факт есть факт, сейчас решался вопрос об изменении меры пресечения, беременность рискованная, с дальнейшим пребыванием в тюрьме плохо совместимая, а поскольку в начале января Санни удалось добиться бракосочетания с отцом ребёнка, вопрос теперь решался по всей семье.       — Она и его надеется вытянуть, ну дела…       — А его или вытягивать, или хоронить, — Алекс мрачно кивнул на статью об этом самом бракосочетании, — он умирает. Способности исчезли, а больное сердце и проведённая лишь бы как операция остались. Он же все эти годы никаких профилактических мер не соблюдал, его держала его сила.       Джаггернаута, как ни старалась, Мина на этой фотографии узнать не могла. Да, черты лица вроде его… и не его. Сроду у него таких синяков под глазами не было, даже после трёх бессонных ночей. Жених на больничной койке, с капельницей, с третьей попытки сумевший поставить роспись — это про кого угодно, только не про него. На первом слушанье он не присутствовал, на второе его всё же привезли — и сразу вывезли, стало плохо на пятой минуте.       — И в самом деле, куда такого сажать? Сразу в землю? В их интересах спрятать такое куда подальше поскорее. Потому что это не победа, не торжество, это стрём какой-то. Чего доброго, у девки действительно получится…       Мина почти не сомневалась, что получится. Это в нападении Санни не сильна, а оборона вполне её. И сейчас она защищает свою семью, а кроме того, семья защищает её. О’Рейли использовали всё возможное время, все доступные ресурсы, давали интервью, участвовали в ток-шоу, писали посты на всевозможных форумах, и добились того, чтоб повернуть общественное мнение если не к симпатии, то к состраданию. Общественное мнение — штука всё-таки переменчивая. Мутанты, особенно объединённые в банду — это очень страшно и заставляет ходить с транспарантами, требующими безопасного завтра для наших детей. Бывшие мутанты, ждущие ребёнка и страдающие от невыносимых тюремных условий, заставляют ходить уже с несколько иными транспарантами, но тоже во имя детей. Ну, всё-таки хотелось растить детей в атмосфере гуманности, любовь и семейные ценности всё же являются одним из неопровержимых столпов для этой страны, если мы отринем их, что у нас останется?       И конечно, влюблённая парочка не могла быть единственными, кто отравлял правосудию его торжество. Гвоздь программы не присутствовал вообще ни на одном слушанье и врачи каждый раз делали очень осторожные и туманные прогнозы. Вы понимаете, возраст, вы понимаете, такое шоковое воздействие на всю нервную систему, на весь иммунитет…       — Не в их интересах позволить ему умереть, — терпеливо, насколько мог, втолковывал Саблезубый готовой биться головой о стену Мине, — это ж им всю малину обломит. Ну что за шоу из суда над больным стариком? Где же экстаз победы?       — Заткнись, будь добр, заткнись.       — Это ж ещё печальнее, чем наши Бонни и Клайд… Так что они сделают всё, чтоб привести его в подходящее для суда и прессы состояние…       — А потом можно и подыхать, кому уже какая разница.       — Тут важно то, что пока он в лёжку — и мы мало что можем сделать…       — Мы должны. Должны.       Саблезубый, вообще, ездил не просто размять конечности и прикупить дизеля. Кое-какие нужные звонки сделал, кое-какую важную посылочку, в прошлый раз заказанную, забрал. Теперь были некоторые карты, пара посредственно сделанных, но на беглый взгляд сканает, удостоверений, кое-какие не очень высокие, но полезные контакты…       — Очередной суд планируется 14го. До жопы просто символично. А вот отправка Мистик, Саймона и Множителя будет в первых числах. Вопрос, на что мы поставим. Всё мы не осилим — это факт, они это понимают, поэтому вот так и размазали процесс по всему январю-февралю. Предлагаю поставить на Множителя, ну и Мистик, времени на подготовку, конечно, маловато…       — И если б нам ещё хоть немного людей, — скрипнул зубами Алекс, — три, мать его, в поле воина.       — Будут люди, если сперва освободим ребят. Ну, кто по крайней мере на ногах стоит… Другое дело, что после первой же нашей акции они внесут корректировки в планы, и хрен был знал, как.       — А кто не стоит, те пусть и дальше валяются? — взвилась Мина, — помнится, когда мы освобождали ребят Сети, мы так не рассуждали…       — Помнится, когда вы освобождали ребят Сети, вы с Норой попались, — ласково улыбнулся медик.       — Черепаха, как бы помягче… Первыми надо забирать тех, кто по крайней мере способен сваливать сам, а не у нас на закорках, не? А как максимум — брать в руки оружие и драться, не прося месяц на поныть. То есть на декабрьских мы рассчитывать не можем, они всё…       — Зачем спасали меня?       Алекс уже делал Саблезубому знаки замолчать — ни к чему хорошему такой поворот разговора не приведёт.       — Черепаха, твою ж мать! Нас тут трое, балтиморская братва могут дать ещё пятерых, но не больше, им эта затея вообще, откровенно, не по душе, они меня не послали только потому, что чревато меня посылать и потому что должны маленько. Но эта операция ДОЛЖНА быть удачной, на вторую, тем более после провала, они уже не пойдут. На вторую уже идти нам, с теми, кто у нас будет. Это понятно? Отлично. Далее — я говорил, что шанс выхватить их вообще есть только на этапе перевозки? Говорил. А повезут их в разных направлениях и скорее всего в разное время. Никто там упрощать нам жизнь не собирается.       — О, не надо повторять, я понятливая! Как бы никто и не ожидал, что нам всё поднесут на блюдечке. Только нахера нам такие соратники, которым всё это нахер не впёрлось?       — А потому что других на сегодняшний день нет, голубка моя! После этих победоносных облав даже человечья братва лишний раз не высовывается, ждут, когда пыль уляжется. Так что или берём что дают, или дальше сидим тут. Вероятно, до конца дней, потому что из Аттики ты уже хрен кого вытащишь, и из Рикерса тоже. Хотя Аттика с вероятностью в пролёте, туда часть массовки декабрьской отправили. А они по максимуму постараются раскидать, это ясно. Часть уже в Луизиану отправили, часть вроде в Техас…       Саблезубый, как ни крути, был кругом прав. В декабре для выступлений было рано, а ещё немного — и станет поздно. И самое паршивое было в том, что даже план мало-мальский сейчас не построишь, у них не хватает данных, они слишком далеко от места действия, им слишком во многом приходится полагаться на эту самую балтиморскую братву…