Звёзды злодеев

      — Ну, мне достаточно дыхнуть…       Тим, подпирающий кулаком пухлые щёки, выглядел глубоко уныло.       — Нет, никуда не годится. Пожар — дело масштабное. А если пострадают соседи? А если там дети, старики, домашние животные?       Фэн хотела, конечно, возразить, что в таких домах наверняка меры пожарной безопасности уж как минимум предусматривают что-то против распространения огня по другим локациям, но сникла. Наверняка также эти меры предусматривают дождь порошка на всё, что значительнее пламени зажигалки. А если и нет — Тим прав, рисковать невиновными они права не имеют. То же относится и к идее распылить какой-нибудь газ — это кроме того, что распыление газа уже не выдашь за несчастный случай. Нет, а что делать — банановую кожуру ей на лестницу бросить?       Тим снова приник к биноклю. В принципе, огороженная территория нужного им дома просматривалась с крыши соседнего отлично и без всякого бинокля, а с биноклем можно было даже рассмотреть потёки краски на качелях и ворсинки на свитере пожилой дамы, приглядывающей за выгуливаемыми детьми, только вот был бы ещё от этого прок.       — Мистеру Хоулетту б такую задачку задать. Нам-то он их задавать любит. Проникнуть туда — ладно, вообще не вопрос, но что дальше делать?       — Мистер Хоулетт сказал бы, что думать об этом надо было ещё до того, как вытащили свои задницы из школы, — драконица фыркнула дымом.       — Ага, сказал бы… Тоже мне стратег, гигант мысли… Я вот считаю, что действовать надо по ситуации. Потому что все твои блестящие построения очень легко могут разбиться об реальность.       — Давай, действуй, — Фэн снова выпустила дым, — может, вытянешь руки и задушишь её прямо отсюда? Говорят же, самые простые решения самые действенные.       Одноклассник опять перевёл окуляры бинокля на окна той самой квартиры — но никакой подсказки они по-прежнему не являли, на стекле бликовало выпендрёжно синее осеннее небо, за стеклом читались очертания кухонного гарнитура и ещё какой-то мебели.       — Самым простым у нас же вроде было переодеться курьером и принести ей отравленную пиццу. Тобой забраковано.       Однокурсница посмотрела на него с состраданием.       — Потому что слава богу, что этого не слышал мистер Хоулетт! Он бы с тобой был ещё более неласков. Ты вроде у нас не считаешься штатным дебилом, словами Пикетта говоря. При том, что для него такая идея была б более нормальной, он и не подумал бы задаться вопросом — что нормального человека заставит съесть пиццу, которую он не заказывал? Если у тебя есть то, что её заставит — то зачем тебе пицца?       — Я ж сказал — рекламная акция, бла-бла-бла. Халяву любят все, даже агенты АНБ.       — Очень умно, Резина, очень. А мы что-нибудь знаем о том, любит ли она вообще пиццу? Да, аллергий у неё вроде нет, но можно, например, просто ненавидеть перец, без аллергий, за вкус!       Тим яростно почесал голову, лохматя и без того лохматые рыжие кудри.       — Я б предложил тебе втереться к ней в доверие и выведать всё, что может нам помочь, да кажется, у нас нет на это времени!       — И мы сейчас сидим и бездарно его теряем, — кивнула Фэн, — зачем только Жаба там нас страхует, предлагая в нужное время близнецам смимикрировать в кого надо.       — Всё дело в том, Дракон, что у нас нет криминального мышления.       — Прекрасно, так и попросим МакКоя написать в твоём личном деле! Идеи-то какие-нибудь будут?       — О, привет! Сэма ищешь?       — Почему сразу? Я иногда и по отдельности от брата существую, — Мина подошла к единственному в библиотеке столу, за которым сейчас был занят только один стул, — хотя, не спорю, куда реже. Вообще-то шла я к тебе.       — Ко мне?       Ну, собственно, больше в библиотеке в этот час никого и не было. Ненадолго забегал Лоренс, пошарился на полке ботаники, что-то выбрал, убежал. Вроде и в парке особо не насидишься, сыро там после ночных дождей, но вот. И то правильно — как знать, насколько надолго прояснилось. По горизонту хороводятся очень даже значительные тучи. Уортингтон утром опять ходил за миссис Вагнер и канючил, чтоб распогодила ему пару дней. Но вряд ли это она, чего б она эти тучи оставляла…       — Да, к тебе. Как-никак, химию сдала из всех ты одна.       — Да почему, сегодня ещё Пикетт сдал. Но да, неудачный пример, согласна. Ладно, что у тебя там?       Мина опустилась на стул рядом и положила поверх Жабиной книги раскрытую тетрадь.       — У меня там — всё. С химией у меня вообще всегда были сложные отношения. Ну то есть, пока неорганика — ещё ничего, нормально, а эти эфиры… и здесь меня догнали…       — Ну, Уилсон ещё спрашивает так, — хмыкнула Жаба, послюнив палец и примерившись к листку, — понятно, для неё-то, с её образованием, это семечки какие-то… Ой, блин. Извини.       Мина между тем выуживала из мятой «почтальонской» сумки учебник — всё-таки Мэл-то тут сидела отнюдь не над химией.       — Да ничего. Я аналогичной привычки не имею, да и этого, наверное, мало, чтобы прямо отравить насмерть. А ты… совсем не можешь это контролировать? Эти железы не обязаны ж работать постоянно? В смысле, вот змеи же не выделяют яд непрерывно.       Жаба почесала ладонь о щетину на голове.       — Могу вроде как… Ставили с директором эксперимент. С бывшим директором, понятно. Если концентрироваться на проблеме, в некоторых пробах яда нет. Но на живых существах проверять я всё равно не горю желанием.       — Грустно…       — Грустно?       — Ну, а целоваться как?       Да, будем смотреть правде в глаза — погода шепчет: «пошли ты в жопу эти эфиры, и простые, и сложные, ну хотя бы поговорить-то можно о чём-то другом?». Да ведь и Жабу конченой заучкой никак нельзя назвать. Если б не внушительные долги Уортингтону, вряд ли она б здесь штаны просиживала. На такой вопрос она, конечно, только коротко усмехнулась.       — Целоваться? Мне? А что, уже прямо появилось, с кем? Мина, это было очень мило, но я вообще не по этой части. Так, значит, простые эфиры… Ну, кое-что ты про них уже должна запомнить — классно у Хоулетта на прошлом уроке бабахнуло, я думала, Уилсон его убьёт. Может, это и сложно, но Уилсон может, верю. Что-то он в последнее время какой-то ненормальный…       — Ну, может, сейчас и не с кем, но дело времени ж…       Ручка с возмущённым звяком встретилась с полированной столешницей.       — Мина, блин, с тобой-то сегодня что? Ты меня как, хорошо видишь? — Жаба помахала перед её лицом широкой ладонью, — я толстая, курносая и к тому же ядовитая, назови хоть одну причину со мной целоваться? Короче, абсолютно любая девчонка на моём фоне выглядит выигрышно, пожалуй, это один из главных смыслов моего существования здесь.       — Ты умная. По-моему, это важнее. Здесь, у меня создалось впечатление, в основном не такая публика, как в моей бывшей школе. Другие немного приоритеты.       Короткие ресницы собеседницы сложились в подозрительный прищур.       — Так, давай-ка разберёмся. Ты мне кого-то конкретного сватаешь или так, абстрактно рассуждаешь? А то прямо захотелось конкретики. Мина, ты ведь понимаешь, что если ты на кого-то имеешь виды, то я тебе не соперница, даже если б имела аналогичные виды? Не могла ты вдруг так одуреть. Но тебе в любом случае не о чем беспокоиться, потому что я, по-видимому, лесбиянка.       — По-видимому? — немного тупо повторила Мина.       По столу в отдалении, на грани солнечного пятна от окна, неторопливо, степенно ползала мелкая мушка. А другое солнечное пятно одевает сияющей мантией молекулу полиэтиленгликоля на странице раскрытого учебника. Этот разговор был, пожалуй, каким-то нелепым здесь и сейчас.       — Ну ты ведь понимаешь, у меня не было возможности проверить. А что не так? Я ведь всё-таки выгляжу как эталонная лесбиянка. Вот прямо такая, какими их принято представлять, и какими они почти никогда не бывают. Так вот наверное, иногда они такими всё же должны быть. У нас тут ещё две лесбиянки, с ними всё нормально, из серии «никогда б не подумал».       — Лесбиянка, ты? Серьёзно? Почему? — осмыслять остальное уже как-то и сил не было.       Жаба безразлично пожала плечами.       — Ну почему так бывает? Природа распорядилась, или психологические травмы какие — мне, если честно, до лампочки. Будем считать, природа не отсыпала женственности. Хотя лет до пяти я была вполне очаровательной малышкой. Ладно, стало быть, эфиры…       Однако похоже, заниматься сегодня было просто не судьба. Скрипнувшая дверь впустила в книжное царство стройную черноволосую девушку в великоватом ей платье, принадлежавшем прежде, кажется, Норе Гарсиа.       — Привет. Я не помешаю?       Обитательницы синхронно махнули руками.       — Было б, чему. Ну, если у тебя есть давняя глубокая рознь с эфирами…       — Эфирами?       — …То можешь присоединяться, в общем. Ты же Эшли, да?       — А, вы занимаетесь? — девушка подошла ближе и остановилась над столом, — тогда, наверное, да, мне стоит присоединиться. Всё-таки, я так думаю, если меня до сих пор не выгнали, это хороший знак, да? И мне разрешат остаться? А значит, мне надо как-то навёрстывать вашу программу, я так уже поняла, она немного более упорота, чем в обычных школах.       — О, оно точно! — Жаба с хохотом откинулась на спинку стула, — сразу начать с Уортингтона тогда что ли, чтоб больше ничего не бояться? Хотя тут вот есть мнение, что Уортингтон фигня, а Уилсон…       — Есть мнение, — улыбнулась Мина, — что в педсоставе проходных кадров нет. Не моё мнение, кстати. Да не в Уилсон дело, а в том, что у меня никогда не ладилось с химией.       — Ой, у кого ладилось-то…       Мина выразительно потыкала большим пальцем в соседку. Тёмные глаза Эшли, окружённые недосмытой подводкой, округлились.       — В самом деле? О, тогда мне точно нужно остаться!       Жаба толчком ноги выпихнула из-под стола ещё один стул.       — Тогда падай. В меру скромных возможностей, введём тебя в курс всего, что тебе надо и не надо…       — Когда же вы насовсем вернётесь к нам?       Запрокинутое лицо Норы сейчас такое детское, что так и хочется потрепать её по непокорным кудрям, совсем как когда-то давно. И Нора сама понимает это, и сердится на себя, и от этого выглядит ещё более по-детски. Полуторачасовая прогулка по парку была словно отдельная маленькая жизнь — они вроде и обсуждали какие-то дела, но шёпот листвы, как стена лёгкого, моросящего летнего дождика, отгораживал их от всего внешнего, каменно-реального, полного проблем мира. Невесомый ветерок — а может, этот самый шелест — шевелил волосы и выдувал из головы самые мысли о том, что ждёт где-то рядом и впереди. Как рука бабушки — высохшая, почти невесомая… Сейчас кажется немыслимым, что когда-то она так долго не вспоминала о бабушке. Несколько лет.       — Скоро, милая, скоро…       Нора понимает. Слишком резкий переход может вызвать подозрения… Норе почти физически больно, хотя притворяться своей среди этих монстров приходится не ей. Слишком больно это — быть взрослой и знать, что чудес не бывает. И когда чудо, вопреки всем законам жестокого мира, всё же случается — невозможно не стать снова ребёнком, не желать, чтоб любимый учитель снова был здесь, насовсем и навсегда здесь, не делить его ни с кем. Ну, не с ними, точно не с ними. Последние деревья расступились, сказочным пряничным домиком выросла впереди школа. Всегда исключительно светлый образ сейчас был подёрнут грустью — от окончания их прогулки, перспектив скорой разлуки.       — От такой работки нужно брать всё, что возможно, — бурчит под нос Росомаха, — хотя бы в порядке моральной компенсации.       Что сказать, Росомаха уже кое-что знает о том, что именно.       — Да, Логан. И я бы сказал — многое из этого я предпочёл бы сам не знать. Но неправильно так говорить. Во всём этом есть и наша ответственность.       Вина и ответственность — не тождественные понятия, необходимо их различать. Но не всегда получается. Слишком много погребённого в казавшемся невозвратным прошлом грозится выползти на свет божий. Да, вздохнул Чарльз, рассеянно поглаживая скол на мраморной скульптуре — время немного сгладило его, что и следовало ожидать — своим воскресеньем он неизбежно вытащил из забвения или неведенья и кое-что ещё. Вина это или ответственность? А какая разница…       В конце концов, можно думать сейчас и о более близких, со школой связанных задачах, только думы это тоже грустные. Уортингтон говорил с родителями этой Эшли по телефону, пока без раскрытия, что имеет самые конкретные сведенья о их дочери, чего-то наплёл, отозвался о них как о совершенно вменяемых и даже милых людях, но сам признал, что по телефонному разговору суждение составлять рано. Больно думать о том, что мог бы парой слов исцелить боль несчастных отца и матери, ещё больнее от мысли, что можешь отдать девчонку в руки маньяков и потом уже ничего не сможешь исправить. Проще всего сказать — передай это дело в руки полиции и выдохни с чувством выполненного долга. Сколько тревожных сигналов полиция не замечала, пока не наставал день чесать макушку над хладным трупом? История вопроса семейного насилия — самая кровавая именно потому, что это преступления, которых не хотят видеть, не хотят верить. Если мы перестанем поклоняться семье как нерушимой святыне и средоточию всего самого светлого, то чему нам поклоняться-то?       И сложно ли не понимать — в мыслях каждого по этому поводу тоже надежда на него. Кто здесь вернее всех может разобраться, есть ли родителям Эшли, что скрывать, и если да — как заставить их перестать это скрывать…       — В том году хотели эту статую реставрировать, — извиняющимся голосом говорит Росомаха, — но не добрались.       — Очень здесь запущенно, — в тон ему продолжает и Нора, — и вроде бы помнишь, как и что было, все объективные обстоятельства. Но всё равно стыдно. Прямо вот так… поддерживаем в презентабельном виде фасад, а во внутреннем дворе вон что.       — Брось, — самое время отметить, что не так уж сложно научиться улыбаться чужими губами, — по-моему так этот мох ей даже идёт. Да и всякие дефекты… приятно, знаешь, найти их на тех же местах.       Человек, живущий на свете даже дольше, способен понять. Ремонт — это ведь не только обновление. Это и смерть. Смерть того, что было прежде.       — Нора, милая, такие поместья когда-то для того и строились, чтобы составлять впечатление старины и аристократизма. Проблемой скорее было медленное нарастание мха и плюща на камнях. Смешная гордость переселенцев.       — Забавная дичь, — хмыкнул Росомаха.       — Что такое?       — Акцент. Я его почти не застал, но на старых записях заметно. И вот сейчас, в каких-то отдельных словах…       — Действительно, круто.       Площадка на вершине башни определённо стоила б даже того, чтобы карабкаться сюда по тёмному, захламлённому чердачному помещению и крутоватой и аварийной, по словам Анх, лестнице, а не секундного страха от ощущения, что твоё тело то ли распадается на молекулы, то ли наоборот, концентрируется в одну точку. И — не дав времени опомниться, переварить это впечатление — обрушились небо, ветер, простор. Обрушились, обхватили, ошеломив, при всей несомненности тверди под ногами — ощущением полёта, абсурдным ощущением, что ближе к солнцу — на смешные для звёзд, сжимающие сердце двуногого… сколько метров-то? Какой это, получается, этаж? Вровень с верхушками деревьев. Душа в пятки уходит.       Потом уже, когда глаза немного привыкают — то ли к свету, то ли к этому замиранию сердца — проступает в потоке света эта площадка. Невеликая на самом деле, почти пустая площадка. На земле день казался безветренным, а здесь преград, считай, никаких — только кроны дальних, более высоких деревьев. Кажется, ветер здесь даже пахнет по-другому — к нотке осеннего холода, первых опавших и понемногу начинающих преть листьев добавляется что-то ещё. Что-то от высокого, безумно синего неба. Когда порывы ветра стихают, чувствуется, что солнце всё-таки припекает, покрытые таинственной вязью трещин камни балюстрады (это же балюстрада, или как-то по-другому это ограждение называется? Лучше никак не называть, хуже нет, когда пытаешься сумничать, а получается тупо) дышат теплом, но в углах, в тенистых местах, ещё сыро после недавнего дождя, и на эту сырость налипли золотые бляшечки занесённых ветром листьев. Ветер сюда много что заносит — там и сям топорщатся между серыми плитами стебли растений с пожухшими листьями, а в одном углу даже пробивается совсем младенческая, чуть больше ладони, берёзка.       — Да уж, главное — чтобы никто не узнал, что я здесь была.       Он обернулся.       — Почему?       Золотые глаза насмешливо сверкнули.       — Сам-то как думаешь? Как я после этого буду ввергать в дрожь и призывать к порядку? Даже просто знание о том, что ключ от этого выхода существует в природе, многим лишнее.       Ну… так-то понятно, что чтоб перенести его сюда, Анх должна была сама здесь побывать. Обычным, общечеловеческим путём подняться.       — Старайся не пересекаться с мисс Гарфилд, — хмыкнул Сэм, — а лучше отнесись к вопросу более философски.       Ладонь Анх скользнула по имитации черепицы на низенькой крыше над выходом.       — Философски… Нет, я понимаю всё, что ты можешь сказать. Не нужно торопиться взрослеть, ты прав, детство — ограниченный период, взрослость — вся остальная жизнь. Но взрослых в этой школе много меньше, чем детей.       — Но почему это должно непременно означать, что эти дети посыпятся отсюда, как переспелые жёлуди? Их сюда что, по принципу патологической неуклюжести набирают?       — Потому что крыша аварийная. И потому что дети это дети, они не помнят, что они смертны.       — Ты считаешь всех вокруг глупее себя?       Анх стояла, опершись спиной о давно не крашеный бок непонятного резервуара на подставке — единственного, что здесь было, за исключением ветра, младенца-берёзки да ещё вот двоих великовозрастных нарушителей правил техники безопасности, ветер лениво колыхал её чёрные, как смоль, волосы и синее, как небо, платье. Не зябко ли ей в нём, даже на таком не самом сильном ветру…       — Ну, видимо, да. А кто вообще может быть уверен в ком-то кроме себя? Ты? Счастливчик. А я представлять здесь Зигги даже не хочу. Они ж без башни. Они и там, внизу, приключений найдут и себе, и всей школе, зачем им ещё сюда?       Сэм толкнул ладонью низенькую дверь под псевдочерепичной крышей — она и не шелохнулась, словно за ней была образцовая кирпичная кладка. Анх не о чем беспокоиться.       — Между прочим, я не утверждаю, что сюда именно надо, и тем более что именно им. Наверное, это вообще не для всякого — подвижным и деятельным натурам что тут делать-то? Но я понимаю несомненную прелесть этого места и как-то слишком конченый эгоизм принимать, что эта благодать будет доступна мне одному.       Она открыла глаза, которые блаженно щурила, вдыхая ветер.       — Ты впервые на такой высоте, да? Ну, в маленьких городах в большой этажности и смысла нет.       — Мэру нашему это скажи, — рассмеялся Сэм, — одному из прежних. Исторические здания да, три этажа не превышали никогда — незачем. Школа — три этажа, хотя по факту даже два, третий был в роли технического, использовался для хранения старой или сломанной мебели, всякого оборудования, уединения разнополых учителей иногда. Ну и для упражнения средней школы в сочинении страшных историй. Некоторые из них, надо сказать, были действительно жуткими. Однажды нового Стивена Кинга Хармони Америке всё же подарит. Тем более и получше место действия есть — Северная улица. Там у нас среди трёхэтажных домов есть несколько пятиэтажек. Одна даже на три подъезда.       — Уже довольно зловеще, — улыбнулась Анх.       Почему-то представлялось, следя за серьёзным серым взглядом, скользящим по скромному периметру площадки, что такова цветом эта Аллегейни. У его сестры — глаза цвета неба, высокого, нахально смеющегося ввиду осознания своей недосягаемости, а у него — цвета воды…       — Жадность это всегда страшно. Чего, казалось бы, в Хармони землю экономить? А захотелось ненадолго почувствовать себя мегаполисом. Мэр, наверное, видел своё имя в истории бурного развития и роста города, и решил работать на опережение. До него на восточном берегу по Северной только один дом был, одноэтажный, конечно. А тут случилось последнее, финальное возрождение шахт, наплыв народа из соседних городишек, хотя больше, пожалуй, зеков из ближайшей окружной тюрьмы, как раз состоялась крупная амнистия. Кирпичный завод расширился, новые корпуса поставил. Многие вообще его существование с того года отсчитывают. Планы были наполеоновские — второй мост, соединяющий две половины этой самой Северной, переименование… Ну, довольно смешно, когда сперва улицы называют по географическому принципу, а потом населённый пункт растёт, и за какой-нибудь Крайней ещё три улицы. У нас так с Западной получилось. Но вскоре шахты накрылись окончательно, Северная так и осталась Северной и самой крайней, с мостом тоже как-то не срослось, вместо этого усилили лесной мост, ближе к шахтам. Кирпичный завод с этой авантюры больше всех профита получил — самый крупный единовременный заказ за всю предыдущую историю. Где-то урвала мэрия, где-то подрядчики, нарастили лишние этажи, нарастить системы подачи воды и отопления, правда, забыли. Ближайшие к реке дома сперва были от одной сети с лесопилкой, которая там была, потом и лесопилка закрылась, котельная, не будь дураки, перекрыли общий вентиль… Потребовалось специальное распоряжение мэра, чтоб эти дома тоже подсоединили к котельной кирпичного завода.       Две пары близнецов было в школе. Зигги — двуединое дыхание хаоса, и девочки из средней группы, летучие. И вот — эти, разнополые и вообще разные. Первое время практически не отлипавшие друг от друга, а потом… Сэм сказал про понимание важности заведения новых контактов и адаптации в коллективе так, словно уговаривал сам себя, понимал это и ему это не нравилось. С близнецами бывает по-разному, говорит МакКой, кто-то, как Зигги, не знают компании лучше друг друга и обожают розыгрыши из серии «это не я, это мой брат», а кто-то, как девочки Хан, стремятся всячески подчеркнуть, что они разные люди. С этими, конечно, всё не так и не эдак…       — Странно. А почему не свои котельные в подвалах?       — Тоже, видимо, жадность. Ну или какое-то такое соображение, что зависимость от родного предприятия ещё и в таких вещах увеличивает готовность костьми лечь для его блага и процветания. Однако когда закрываются шахты, а за ними, по цепной реакции, ещё несколько зависящих от них мелких предприятий — никакие кости уже не помогут. И осталась нам на память о несостоявшемся росте и развитии возможность полюбоваться панорамой Хармони аж с пятого этажа. Тоже, правда, не без риска — ремонта эти дома и эти балконы не знали никакого за все годы, кроме как силами самих жильцов, а жильцам обычно и так нормально.       Анх отлепилась от конструкции, шагнула к ограждению, опасливо тронула верхние камни — они предупреждающе брякнули, осыпав струйку песка.       — Мечтатель был ваш мэр.       — Ага, и его мечтательность редкий день не поминают добрым словом, теперь Северная почти целиком — гнездилище наркоманов и уголовников, нынешних и будущих. …А это что такое, кстати? Что-то, имеющее отношение к отоплению или водоснабжению? — Сэм обошёл таинственную конструкцию с резервуаром, — не вижу, чтоб отходили какие-то трубы.       — Ах, это? Водосборник или как его… для сбора дождевой воды.       — Не знал, что всё настолько плохо.       Посмеялись.       — О нет, нет. Это МакКой несколько лет назад вёл какую-то работу по изучению осадков. Количество, содержание в них всяких пакостей… Так и не сподобились убрать, да. Иногда мы тут хозяйственники под стать вашему мэру. Но, в конце концов, кому она мешает-то тут.       — Диссонирует. Рядом с этой начинающей ржаветь дурой уже сложнее воображать себя полководцем, наблюдающим за приближением вражеской армии.       — Ну почему, можно представить, что это… О! мне пришло тут кое-что в голову, но, наверное, это глупости…       — Что такое?       — Не знаю, почему из неё не спустили воду по завершении проекта, но кажется, там, — Анх приподнялась на цыпочках, пытаясь рассмотреть запылённый датчик уровня, — довольно много. Смотри, ты управляешь водой… по логике вещей, ты можешь поднять что-то, состоящее не из воды, но водой наполненное?       Сэм обернулся с искренне удивлённым лицом.       — Если честно, не пробовал.       — Серьёзно? — в глазах оплота порядка и послушания зажёгся безумный азарт, — это же… блин, это ж логично! Вы что, никогда в детстве… ну… не делали из презервативов водяные бомбочки?       — Вот, значит, чем ты развлекалась до того, как стала такой взрослой и серьёзной?       — Ещё скажи — вот как я обогатилась мелкой, зато двойной головной болью. Правильнее говорить это Хоулеттам — ну, Скотт часто троллит старшего брата такими благодарностями за своё существование. Так что, ты можешь её поднять?       — Она разве не закреплена?       — Ну, если и закреплена, то несерьёзно…       Вообще-то логично было предложить проверить на тех самых презервативах. Но, во-первых, Сэм морально не готов был даже начинать думать, у кого и какими словами здесь выпрашивать презервативы, во-вторых — почему-то азарт Анх передался и ему.       — Как это работает вообще? Ты чувствуешь воду за какой-либо преградой? Или достаточно того, что знаешь, что она там? Ай, это… это же ты? Ты? Получается?!       Получается. Дрогнувшая и закачавшаяся на своей подставке бочка скрежетнула металлом о металл, зашелестела осыпающимся мелким мусором и взмыла в воздух.       Ну, как сказать — «взмыла»… Сперва она зависла всего-то сантиметрах в пяти от своей опоры.       — Тяжело? — Анх, видно было, и хотелось, и страшно было коснуться парящего резервуара, почувствовать, быть может, проходящую через него силу.       — Да… Нет, — Сэм отрывисто выдохнул, возвёл ладони выше, и покорная этому движению, выше взлетела и бочка, — на самом деле… Чёрт, почему я не додумался до этого раньше?       Бочка поднялась ещё на полметра, а потом дёрнулась в сторону и неуверенно, покачиваясь, поплыла над площадкой. Зачарованная Анх поворачивалась вслед её движению.       — Невероятно…       — Немного сложнее, — видно было, что эксперимент требует колоссального напряжения, говорить Сэму было трудно, — конечно, когда видишь, проще… И когда вода открытая… Если что-то сделать не так, вода разорвёт бочку… Вот, так, понял…       Бочка продолжала кружить, наращивая радиус и параллельно вращаясь и вокруг своей оси, словно планета на орбите. Надо обязательно показать это директору, думала Анх, понять, как это работает… Прежнему директору, поправила она себя.       Сэм держал бочку в полуметре от себя и от края стены, размышляя, видимо, какие трюки ему под силу заставить её выполнить, и в этот момент Анх подошла и обняла его со спины. Он вздрогнул и распахнул глаза.       — …!!! — Росомаха в прыжке сграбастал профессорское тело и приземлился с ним метрах в двух от того места, куда с отчаянным грохотом приземлилась какая-то хрень, обдав их дождём холодных брызг.       Нора, почти вошедшая в дверь, не успела увидеть этого момента, она обернулась уже на грохот. И она не могла б поручиться, которое слово выкрикнул в полёте Росомаха, понятно только, что было оно, ну, нецензурным. Ужас догнал её как-то запоздало, вместе с холодом от попавшей и на неё воды.       — Что…       — Логан, слезь с меня, пожалуйста.       — Это… бочка, — Нора на трясущихся ногах подковыляла к поднимающимся коллегам. Раскрывшаяся в падении ёмкость докатилась до бордюра заросшего газона и остановилась там, на краю образовавшейся лужи.       — Бочка? И откуда она…       Росомаха непроизвольно поднял голову, проследив недавний путь своеобразного снаряда.       — Пойду по шее МакКою дам. Благо, не начальство больше. Сколько уже говорил ему про эту аварийную крышу… Замок навесил и расслабил булки. Даже бочку эту сраную оттуда так и не убрал. Вот, сама убралась…       — Боже… — на Нору вторично и полноценно накатило осознание произошедшего, — если бы… буквально чуть-чуть… — она ткнулась в профессорский бюст и просто разревелась.       — Ну, ну… — Ксавьер растерянно погладил её по трясущейся спине, — было б как-то глупо, после всего, быть убитым бочкой.       — Ладно, я б вам посоветовал потратить немного больше времени и зайти через главный вход. Дважды снаряд в одну воронку не падает, говорят, но говорят ещё много чего. Просто камнем по голове тоже обидно будет. А я пойду, подниму кое-какие незаслуженно забытые хозяйственные вопросы…       — …!!! — что именно бормотала под нос Анх, Сэм разобрать не мог, но определённо, что-то очень матерное.       Они сидели на кровати в её комнате — именно сюда она телепортнула их обоих примерно в момент матерного возгласа Росомахи.       — Там… они…       — Не пострадали, — выдохнула она, подняв всё ещё огромные золотые глаза, её грудь часто вздымалась, — мистер Хоулетт…       — Я потерял контроль…       — Это моя вина, я сбила тебя.       — Нет, не извиняйся. Было вообще идиотизмом выводить эту бочку за пределы площадки. Но это ж внутренний двор, там же обычно никого не бывает, да?       Тёмные пальцы девушки яростно теребили растрёпанные пряди.       — Обычно не бывает… Сэм, Сэм! Никто не должен узнать, что мы там были, слышишь? Для всех, абсолютно для всех мы с самого начала сидели здесь!       — Ну, мы всё-таки не нарочно это сделали…       Анх схватила его за руку.       — Не важно. Есть такие шалости, в которых можно и нужно признаться, есть такие, в каких нельзя. Бочка могла упасть сама, ты слышишь? Крыша же аварийная… Я не хочу даже думать, что эта женщина с нами сделает! Не хочу!       Он неловко прикоснулся к её плечу.       — Тише, тише. Ведь она же телепатка, она точно поймёт, что мы не нарочно…       — А прямо это будет иметь для неё значение! Она же из этих… Да и помимо того… Что от родителей мне будет головомойка, какой свет не видывал — это ерунда, хотя вообще — те, кто злит мою матушку, обычно долго не живут. Но меня они по крайней мере отстоят, сделают всё возможное. А ты…       — Что?       Анх закусила губу, словно то, что она собиралась произнести, причиняло ей вполне физическую боль.       — Ты скинул эту бочку. Да, не нарочно, и я могу это подтвердить, только будут ли меня слушать? Ты сын врагов. Вступятся ли за тебя? И если даже тебя не заберут — как на тебя будет смотреть вся остальная школа?       Что, невесело усмехнулся про себя Сэм, надеялся, что здесь это всё не догонит? Да, на самом деле не особенно. Но ради бога, зачем так быстро и так нелепо?       — А ты почему на меня так не смотришь?       — Потому что не могу.       — Потому что родителей не выбирают?       — Потому что ты хороший парень.       И Анх поцеловала его. 17 лет назад, июнь       — Ты понимаешь, — Сюзи растерянно перебирала пальцами по краешку сложенного вчетверть листа, — это, похоже… тебе.       Сюзи такая эталонная простушка — пухленькая, улыбчивая, болтливая. Такие люди, пожалуй, очень счастливые — потому что им не очень-то и много нужно от жизни. Горячо любимый муж, очаровательная крошка-дочурка, новые кастрюльки, эмалированные бока которых расписаны такими восхитительными цветами… Первое время Санни вводили в оторопь эти визиты, или правильнее сказать — налёты, когда Сюзи просто врывалась, весело щебеча обо всём подряд — и что у них там случилось за прошедшие пару дней, и что планируется в ближайшие, и что говорят по телевизору, и что бы нам, Санни, сегодня приготовить такое интересненькое, то-то мужчины обалдеют. Но это нисколько не раздражало, потому что довольно скоро Санни поняла две вещи. Во-первых — хотя Сюзи действительно была довольна той жизнью, которой живёт, и если и завидовала кому, то зависть эта была какой-то тёплой, доброй, больше похожей на восхищение, ей всё-таки не хватало общения. Во-вторых — и ей самой что-то подобное сейчас и было нужно. Это отвлекало от проблем, это поддерживало. Хорошие соседи, говорил отец, выгружая сумки с инструментом, грунтовками и шпаклёвкой, это даже поважнее, чем хороший дом, дом отремонтировать можно, человека — нет. Эти вот, даром что в своём хозяйстве дел невпроворот, при каждой возможности приходили помочь чем смогут, искренне восхищаясь, кажется, самим тем фактом, что и по этой стороне у них теперь есть соседи, что кто-то оказался столь отважен, чтоб взять участок, стоявший заброшенным со времён их сопливого детства. Конечно, точили на него зуб соседи с другой стороны, но прособирались вот, увели из-под носа, ну и правильно, жирно им будет. Ох, мёду в характер им это, как пить дать, не добавит…       У Сюзи с мужем после смерти его матери и тяжёлой болезни отца тоже была некоторая финансовая яма, пришлось немножечко влезть в долги, но ой, у кого в наше время долгов нет? Все как-то концы с концами сводят, как-то выживают, и мы выживем, куда денемся. Вон, лето как хорошо началось, яблочки должны уродиться добрые, картошка, опять же, а о сбыте Джефф ещё в тот год очень хорошо договорился… А что с покупкой бычка не срастается пока — ну и ладно, с другой стороны, меньше хлопот. В другой год купят, как раз и телушка подрастёт.       Вот так они болтали, сидя на кухне и поочерёдно осведомляясь, как там тушащиеся овощи и настаивающийся в коридоре обойный клей, и было легче переживать ту мысль, что это ведь та самая кухня. Примерно так, наверное, должен чувствовать себя путешественник во времени, проживший где-то целую жизнь и вернувшийся в тот самый момент, на котором покинул своё время. Нет ничего странного — участков в окрестностях Эндрюстауна продавалось не слишком много, и этот был самым дешёвым, а приходило ли ей на секунду в голову тогда, когда они расстилали на этом столе газету и готовили бутерброды, что однажды она сюда вернётся? Здесь, вполне логично, ничего не изменилось, разве что толстый слой пыли на тех местах, где она была вытерта при уничтожении их следов, почти сравнялся с таковым в других местах. Только в газовой плите, конечно, теперь есть баллон. Она сидит за тем самым столом и смотрит на ту самую дверь в коридор, на тот самый обожжённый косяк… И шкаф, в который они так по-детски, по-дурацки спрятались, вот он, пока стоит, хотя Сюзи, пожалуй, права, надо его на дрова. Иногда искушение упаковаться в его пахнущее пылью и плесенью нутро было таким сильным — потом вылезти оттуда и оказаться в той ночи, рядом с живым Керком, и, может быть, всё же найти какую-то другую дорогу, которая привела бы их к чему-то менее жестокому. Вспоминалась эта фантазия о матрёшках, о том, чтоб спрятаться друг в друге… Приехав сюда, взойдя по этому крыльцу, она поняла, что она и есть та матрёшка. Она одна осталась из тех, кого приютила заброшенная ферма когда-то, она одна обречена касаться этих стен, помнящих навеки умолкшие голоса, и спрашивать себя, была ли она, другая дорога, или это нормальная часть самомучений проигравших.       Теперь вся грязища уже вывезена, окна отмыты и украшены занавесками, и гостиная — она же единственная жилая комната — почти приведена в достойный вид. Насколько это возможно при условии, что на новую мебель денег нет и неизвестно, появятся ли когда-нибудь. Ничего, шкафы ещё крепкие, да и стол тоже добротный. Вот стулья пришлось немного чинить, теперь, покрытые заново лаком, сушатся на улице. В какой-нибудь достаточно жаркий день надо просто вытащить этот диван, просушить на солнце, Сюзи обещала пригнать Джеффа для помощи. Главное — за лето как-нибудь наладить отопление, иначе зиму им не пережить…       Об этом письме Сюзи рассказала сразу, как получила — письма в их доме это целое событие, а уж письмо со штампом Филадельфии, где у них нет никаких родственников — и подавно. Адресовано просто и незатейливо — Бернсам, ну так они третье поколение Бернсов тут уже, может, это родителей Джеффа какие-то давние знакомые? Однако и содержание ничего не прояснило — всего несколько строчек размашисто так, с такими отступами, что ещё б пара строчек влезла. «Вы, должно быть, удивитесь, что я вам пишу, — вещал некто, не соизволивший подписаться, — позже, надеюсь, я сумею вам всё объяснить. Пока не слишком располагаю временем, да и не знаю, в порядке ли ваш почтовый ящик. Желаю вам всем оставаться в добром здравии и прошу передать то же пожелание вашим милым соседям…»       И — никакого обратного адреса. Старик почерк не опознал, только предположил, что он изменён — так специально иногда пишут, с наклоном и преувеличенно аккуратно, когда не хотят быть узнанными. Не было странным, что она не пошла с этим письмом в полицию тогда — зачем беспокоить людей по такой-то ерунде, хотя тогда это и сделать было проще, полицейский наряд дежурил у свёртка на участок О’Рейли, бдили за исполнением судебных предписаний. Опрыскивая со стремянки вишню от вредителей, Санни видела белеющую вдалеке машину и покачивающиеся в неспешном разговоре головы. Как-то отец не приезжал три дня, и Санни уже еле держалась от того, чтоб подойти и спросить, если уж стремянку подержать не согласятся, так может, хотя бы могли б по пути на свою вахту заезжать в магазин и аптеку. Будет конфузно, если поднадзорные как-то тихо помрут тут. Но в самом деле, ни к чему такие истерики, ни к чему демонстрировать слабость. Отец приехал, привёз всё, что нужно, очень извинялся, что раньше было никак — хотя что он мог сделать, ездил он попутками, машину-то тоже пришлось продать… А вскоре и патруль сняли — Сюзи сказала, зуб даёт, это Гриссоны постарались. Им тут этот патруль на общей с ними дороге как кость в горле, они какие-то свои тёмные делишки вершат, и друзья в муниципалитете у них есть, Гейб Гриссон раз по пьяни что-то такое сболтнул. Официально, конечно, оказалось, что коли уж обеспечение исполнения решения суда отдано на откуп муниципалитету, то вот муниципалитет постановил, что строго говоря, про домашний арест в распоряжении суда не было, было про запрет передвижений, но можно это понимать как запрет покидать регион. В общем, ежедневно на это патруль выделять точно жирно будет, составить график инспекций да и всё.       — И вот, понимаешь, ломала я голову и вспомнила, как мы детьми баловались, игрались в шпионов. Ну и нагрела… Вот, полюбуйся.       А почему она не пошла в полицию теперь? Озвучивать этот вопрос, конечно, дело лишнее. Сюзи просто удивительный человек, со способностью додуматься до «невидимого письма» и не придавать значения очевидному. Когда слышит или читает в новостях, что там-то арестовали убийцу или наркоторговца, каждый раз ужасается — вот бедные соседи, жили рядом с преступником, и ни о чём не подозревали! То, что сама она живёт рядом с преступниками, при том не тайными, уже осужденными — от её внимания, видимо, ускользало. Хотя она ведь в курсе всего, да кто в нашей огромной и сострадательной стране не в курсе, процесс освещался на всю катушку. Но из всего, что слышала и читала, Сюзи сосредоточилась на истории о беременности и выкидыше, преисполнившись к соседке жгучим сочувствием. «Это, уж извини, что говорю такое, видимо, потому, что слишком рано. Организм не созрел. Ничего, ты главное, не расстраивайся, будут ещё у вас красавцы-детки». И никогда не задавала никаких вопросов о прошлой-преступной жизни — поди пойми, почему, при её-то любопытстве. Наверное, не хотела бередить раны. И наверное, в этом письме она не усмотрела ничего… что стоило бы показать полиции. И Санни, кажется, совершенно не удивилась тому, что увидела. В этих отступах действительно помещалось ещё по две строчки…       Потом они раскатывали на досохшем после тщательного мытья полу коридора рулоны, бдительно вымеряя отрезы, ободранные и прогрунтованные вчера стены выглядели сиро и страшно, очень хотелось их поскорее закрыть. Обои дешёвые до неприличия, но симпатичные, так что до лучших времён сойдёт. Этот пропылённый и там и сям отслаивающийся ужас хоть как пора было убирать, они, наверное, ещё при постройке были наклеены, да ни одни обои в Америке не висели так долго. В следующий приезд отец обещал привезти краски для дверей и косяков и, может, всякое сантехническое хозяйство — с удобствами тоже было всё сложно, что летом-то ещё переживаемо, а вот по осени станет тяжелее… Мама тоже всеми силами рвалась помогать, но куда тут пока, жилая комната одна, наверх даже заглядывать страшно, пока что оттуда только всю гниль вытаскали, а так сарай сараем. Но сейчас, разглаживая на стене первый отрез бежевого полотнища в мелкой вязи типа вьюнка, Санни не чувствовала дыхания хаоса с лестничного пролёта. В голову пыталось уместиться немыслимое — это Мина, Мина жива, Мина помнит…       Положим, это можно было предположить, что они окажутся здесь. Потому что возвращалась семья в Эндрюстаун, но там вечно жить у родственников не получится — понятно, мама с маленьким Ронни остаются там, пока тут ещё хотя бы одну комнату не доделают, и новое место должно быть где-то недалеко и притом быть дешёвым до стадии «почти даром»… Много ли вариантов-то? Найти где-то в справочниках соседей дело тоже несложное, Сюзи же сказала, они уже третье поколение Бернсов, а дальше написать наудачу, этим «приветом милым соседям» наведя на мысль, не новых ли поселенцев это касается… Риск велик, но и не слишком много она написала того, что могло б дать какую-то зацепку. И можно не сомневаться, в Филадельфии её разыскивать бесполезно.       «У нас всё хорошо…» — никаких пояснений, у кого это у нас, ну, можно просто вспоминать, кого из известных ей не поймали. Но уверенной можно быть только за Алекса, потому что его там вообще не было. Думала ли она о тех, кому удалось избежать обоих наиболее естественных итогов их авантюры — тюрьмы и могилы? На самом деле крайне редко. Было не до того. Шрам на руке поджил, вроде бы не болел, но пальцы постоянно его нащупывали, особенно когда никто не смотрит. Вот это — рубеж, отделивший её от всей прежней жизни, от всех, кто в ней был… кроме одного. Как наивно было надеяться так остановить распространение токсина — но ведь могло получиться, могло? Если б не злобный рывок, заламывающий окровавленную руку за спину, не упирающийся в загривок кованый сапог. То ли это от лихорадки метаморфоз трясло тело, то ли передавалась через военную экипировку дрожь паскудной радости. Победа, что ни говори. При глухой броне и шквальном огне нейротоксина ещё б вы не победили. Казалось ей в самом деле, что где-то в этом адском калейдоскопе она видела, что Мина погибла? Нет. В этом чувстве не было рационального. Как в попытке выпустить отравленную кровь…       Совсем немного оставалось доклеить, когда клей закончился, было решено — хрен с ним, доклеим потом, когда верхними комнатами заниматься будем, ну да, бесит эта проплешина, но что теперь, тут много что бесит вообще. Сюзи тоже сказала не расстраиваться — всё равно вон сколько в четыре руки-то успели, а всей работы, как известно, не переработаешь, это она по своему дому поняла. Пора и мужьям время уделить… Вот и Санни, проводив взглядом скрывшееся в рослом бурьяне голубое Сюзино платье, вернулась на кухню, выложила как раз подостывшие, дотомившиеся до нужной кондиции овощи и пошла, значит, уделять время.       До чего ж здорово звучит — муж. Солидно так. То ли как игра во что-то, чем мы никогда не должны были быть, то ли как неожиданно отвоёванное право на то, что нам никогда в жизни не светило. Она — замужняя. Свадебные фотографии не из тех, чтоб показывать по праздникам всем желающим и не желающим, но тут ничего не поделаешь. Зато муж в точности как надо, ворчал оный муж — лежит целыми днями на диване, можно в реестр недвижимости вносить.       — Вот и лежи, что, стабилизировали мало-мальски — так сразу на подвиги попёрло? Здесь пока никакой мужской работы и не назрело, денег на неё нет, видишь ли. А обои уж я и без тебя поклею, переживёт твоё мужское самолюбие.       И косяки и рамы покрасит, и полки в ванной прибьёт, ну, вот заколачивать аварийную часть второго этажа — это с отцом, конечно. Помаленьку, тихо и упорно, не так всё это и сложно, Сюзи права. Это ведь их дом. Какой есть, зато их.       — Зато на эту херню, что там тётушка твоей Бернсихи прислать обещает, есть, да?       — Заткнись и ешь. Херня как раз бесплатная, из списанного. Когда у лекарств срок годности кончается, их, если ты не в курсе, утилизовать положено. Ну, а что в списанной партии пары упаковок того-этого не хватает — на это, где надо, глаза закроют. Много не обещает — сильно-то просроченное всё-таки опасно употреблять, и часто не обещает — препарат дорогой, и сердечники в Индиане учтены, обычно всё раскупают. Но в нашем положении хоть бы что. Там на постоянку и не надо, курс скушал — полгода бегаешь. Ну и половина курса лучше, чем совсем нихрена.       — Ладно, сдохнуть сейчас — это слишком некоторым там незаслуженный подарок.       — Вот именно, этим соображением по жизни и руководствуйся.       Все их разговоры через двери он слышал, теперь сам, хмурясь, изучал скупые строчки письма.       — Ну, смысла в этом, конечно, чуть — ответить-то мы не можем…       Не сейчас — уж точно. Избежавший двух наиболее вероятных дорог не может позволить себе оставлять обратный адрес. Не раньше, чем убедится, что схема работает. Когда-то в незапамятно далёком прошлом они договорились — если их каким-то подобным образом раскидает судьба, тот, кто получит такое вот письмо, подаст в газету объявление, сигнализирующее, что всё чисто, хотя бы в одну сторону связь безопасна, и возможно, в одном из следующих писем будет адрес, на который она сможет написать ответ… Поди, можно будет попросить Сюзи, как поедет в эту самую Индиану, опустить там письмо…       «Наша жизнь теперь немного похожа…» — интересно, что она имеет в виду? Они на легальном положении осужденных и наказанных, она — всё ещё на свободе, только что представляет из себя эта свобода… Ну, мало ли в стране богом забытых дыр, где может укрыться тот, кому даже с учётом несовершеннолетия срок светит хороший. Каждое утро после завтрака, если не было запланировано с отцом или Сюзи каких-то других свершений, Санни выходила дёргать бурьян. Бурьян за столько-то лет нарос такой, что если б где-то проводился конкурс бурьянов, первое место занял бы без сомнений. И она заодно, среди всех, черпающих море ложкой. У Бернсов, которые по уши в долгах, хотя бы есть техника, и земля, которая культивировалась годы до них, а у неё только собственные руки, ну ещё лопата, против наиболее строптивых корневищ. Медленно, очень медленно прирастает освобождённая земля. И это полдела — бурьян годами тут семена рассеивал, на участке, который она расчистила первым, сразу по приезде, теперь прополки не оберёшься, вот где-то здесь должна быть морковка, если память не изменяет… И что-то подобное происходит сейчас в жизни Мины? Бог знает, зачем, но ей на самом деле хотелось об этом узнать.       — Но по крайней мере, теперь ты знаешь, что не последняя.       Да, он понимает. Ей и озвучивать не надо, он понимает по её лицу, когда она смотрит на этот потолок, под которым они засыпали почти полным составом — только Тамары не было. Где-то в ванной блуждал хруст, с которым ножницы грызли лохматую косу Магды, в оконных откосах зияют дырки от гвоздей, которыми были приколочены доски, в щели которых осторожно выглядывал Куго. В плитке теперь стоит баллон, но это та же плитка, в которой горел огонь Керка. И люстра — та же, на которую смотрела засыпающая Мина.       — Жаль, нет у меня прямо общего фото. Где мы все — и Магда, и Куго, и Тамара. Как, знаешь, снимок отряда в руках последнего солдата. В принципе такой даже мог существовать — на той проклятой базе девчонки постоянно кого-нибудь фотографировали, запрещать им было б подозрительно… Но я не помню, снимал ли кто-то нас всей компанией, честно, не помню.       — Видимо, нет, иначе б мы об этом уже знали. После всей этой судебной шумихи они явно кинулись рыться в фоточках, надеясь, что удалили не всё, где не их прекрасные морды. Журналюги и за смазанное какое-нибудь спасибо скажут.       Да, не последняя. И от этого такая дикая смесь облегчения и тревоги — она не последняя матрёшка, и может быть, вовсе не ей придётся ею стать. И думается — зачем, зачем оно, это напоминание о прошлом, зачем знать о том, что не ей одной пытаться как-то упокоить это прошлое внутри.       Тут никому ничего не надо объяснять, может, и правда лучше б была смерть. Чем превратиться не просто в человека, а больного человека, из сокрушающего любые преграды — в обузу, которой жрать в постель приносят. Слушать через стенку, как женщины с бодрым гиканьем двигают шкафы, смотреть на рыхлую массу, в которую превратилась гора мышц. Ладно б сердечную мышцу чаша сия миновала… Но раз уж смерти не случилось — надо барахтаться, столько, сколько получится. Жить со всем этим — с виной за тревоги и разорение семьи, с этими проклятыми инспекциями. Главное — что вместе. Это действительно главное. Действительно на многое можно было пойти просто для того, чтоб быть вместе, не гадать — сможет ли она хотя бы получать какие-то вести о нём. Ведь в самом деле, разве кто-то из них выбрал бы просто беспамятство, жизнь с чистого листа? «Хотя бы вместе, — думала она, обнимая его на грани сна, — и будем вместе до конца. Никто не отнимет тебя у меня, мой Джаггернаут».