Звёзды злодеев

      Над поверхностью воды поднялась узкая ступня, увенчанная тихо шелестящим пенным облачком. Совершенно восхитительное в своей простоте ощущение. Что-то из детства, когда можно было проваляться в ванне пару часов (если она в этот момент не требовалась матери, то вряд ли что-то другое могло тому помешать). Ассортимент того, что можно было в эту ванну ухнуть, был тогда, конечно, немного поскромнее…       Но по-настоящему оценить все эти купальные ритуалы способен только взрослый. Эту самую возможность расслабиться и забыть обо всём, словно вознесённый купидончиками на весенние пышные и сладкие облака, ценишь тогда, когда знаешь — забыть обо всём невозможно. Нужно вылезать, счета сами себя не разберут. Что крайне досадно ввиду отсутствия какой бы то ни было памяти — что это за счета.       Логан, никогда, в принципе, не претендовавший на эталон тактичности, спросил сегодня, что необычнее ощущать вновь — ноги или волосы. Больше-то ничего необычного, действительно! — зло подумала в этот момент Нора. Второй её мыслью — неявной, таким неоформленным ощущением — был ужас от представления, что такие роскошные локоны можно обрезать. Она восхищается ими, хоть признаваться ей в этом и не хочется.       Запотевшее зеркало плакало конденсирующейся влагой, там, за этой дымкой, длинноволосый силуэт совсем не казался призраком, как, наверное, должен был. Нет, по эту сторону зеркала было слишком хорошо известно, что нет никаких призраков, нет и не будет. Ксавьер сдёрнул с вешалки огромное, с небольшую простыню, полотенце и невольно поёжился от перспективы встречи с более холодным воздухом за дверью ванной. Да, к волосам тоже надо привыкать. Чем длиннее волосы, тем дольше они сохнут.       У Чармед Фэнтези, конечно, никакой надобности терпеть даже такой смешной дискомфорт не было. Вот он, на полочке, именно для этих случаев фен. Ксавьер обхватил его изящную рукоятку и замер, нахмурившись, размышляя о том, не прокололся ли он уже где-нибудь куда фатальнее, или это как раз в самом ближайшем впереди. Да, да, он не создан быть шпионом, вчера в кругу друзей он говорил это с улыбкой. Логан, правда, не преминул почти не ядовито напомнить, как кое-кто во времена оны видел себя со своим бесценным даром на службе родному государству. Кому-то подобному на эти темы и ёрничать, думал в это время Хэнк и вовсе не ядовито — сам-то большую часть своей богатейшей истории, служа этому или другому государству, руководствовался в наименьшей степени патриотизмом. Для таких вещей одной телепатии как раз совершенно недостаточно, сказал Уортингтон, и как же он был чертовски прав. Имея во всякую минуту возможность залезть в мозг кому угодно, сложнее сосредотачиваться на такой прозе жизни — запоминать самые мелкие, незначительные на первый взгляд детали. Не просто что говорил и что говорили тебе, обязанности, привычки и желания свои и не свои. В первый же вечер здесь он сгрёб часть явно лишнего для него арсенала с полок и затолкал в настенный шкафчик, чтоб не мозолило глаза. Почему кажется, что фен среди этого барахла тоже был? Ну, странный вопрос, не сам же он из шкафчика обратно вылез. А коли так — из каких соображений он оставил его здесь? Ведь воспользоваться не пришло в голову ни разу. Тут бы, может, и повод поверить, что призрак Чармед Фэнтези в последнем акте упрямого цепляния за жизнь возвращает фен туда, где ей привычнее его видеть, и наверное, эта мысль была б легче и приятнее, чем понимание, что не ко всему он достаточно внимателен, не всё ему подконтрольно.       Чёртов фен. Да он даже не сообразил бы, как им пользоваться. Как разработчики всех этих волшебных устройств умудряются каждый год придумывать что-то новое? Сколько всего того, без чего вы непонятно, как раньше жили, можно встроить в фен? Вот эти три кнопки на рукояти — включение и соответственно две скорости, а вот эти, возле головки — для чего? И этот ободок в начале рукояти, кажется, поворачивается… Та-ак. Ксавьер помотал головой, не веря тому, что видит. Шнур питания у самой рукояти тускло и зловеще сверкнул потаённым металлом. Да, да. На протяжении примерно 7 см изоляция расходится. В ванной комнате от водяного пара, конечно, тепло, но озноб прошиб. Одного касания к мокрой руке или мокрым волосам могло хватить. С каждым годом наши приборы всё качественнее, всё безопаснее, как мог у фена, который не выглядит ни старым, ни дешёвым, случиться подобный смертельно опасный конфуз?       Без посторонней помощи — никак. Изоляция разрезана. Старательно, искусно, кажется, тонкая полосочка изолирующего материала вырезана — для увеличения вероятности судьбоносной встречи провода и мокрых волос. Ксавьер с трудом подавил порыв нервно расхохотаться. Нет, это уж слишком, слишком…       Все прочие провода в квартире были на всякий случай пересмотрены, чай согрет и выпит, фен лежал на стеклянной глади журнального столика и, разумеется, молчал. Думается, отпечатки пальцев искать бесполезно — действовал непрофессионал, но не до такой же степени. И самое поганое было даже не то, что смерть, нелепая и ужасная, прошла так близко. А то, что не было готовых ответов.       Коллеги отметаются сразу — если б кто-то в АНБ хотел смерти майора Гарфилд, с высокой долей вероятности, некролог бы уже вышел. Вот так они точно не действовали б. Какой-либо иностранной разведке, исходя из имеющихся сведений, это пока незачем, и те из них, что вообще могли что-то знать о майоре Гарфилд, действовали б опять же иначе. Ну, нельзя сбрасывать со счетов какие-нибудь чисто человеческие, более простые мотивы. Какая-нибудь соперница, о которой он по понятным причинам знать не знает, какой-нибудь пока не пойманный и не посаженный враг государства… Не настолько сложно проникнуть в этот дом и эту квартиру тому, кому это будет действительно важно. Собственная безопасность для доблестных служащих, разумеется, важна, но не настолько, чтоб отделять себя от опекаемого (и поднадзорного) народа непроницаемым бастионом, а без того, кто не сумеет защититься от незваных гостей, ряды только чище и сплочённее будут. Ксавьер прикрыл глаза, снова давя лёгкую истерику. Отлично неделька начинается, говорят о таком. Сначала проклятая бочка чуть не убила, потом фен…       Так. Он резко выпрямился, глядя на фен невидящим взглядом. Была эта вспышка бредом? Конечно, была. Только вот если принять этот бред — всё становится логичным и понятным. Спрашивать, неужели его обожаемые дети на такое способны, нелепо хотя бы в силу того, что это не его обожаемые дети. Его не было в этом мире дольше, чем эти дети на свете живут, он не знает их душ, а они не знают, что в волчьей шкуре скрывается их добрый пастырь. Именно дети на такое и способны — неумелые, отчаянные, на всё готовые, чтоб защитить школу, ставшую им домом. И если кто-то в этом виноват — то это он, пока не придумавший, как открыть детям правду, чтобы при этом ситуация не вышла из-под контроля. Сообщить педсоставу, по идее, надо — только вот, при невозможности прямо сейчас открыть всё детям, нужны ли им дополнительные бесплодные тревоги?       Иногда непростой разговор сам находит тебя раньше, чем ты успеваешь к нему подготовиться и настроиться. Всё то время, пока Викки с боевым кличем атаковала отцовскую спину, пока Джон проявлял чудеса ораторского искусства, уводя беседу за столом подальше от темы его успеваемости, этот разговор топтался где-то поодаль, терпеливо выжидая. За годы выучиваешься такое чувствовать, ещё задолго до этого самого кошмарного из женского арсенала — «нам нужно поговорить». Не по напряжённому взгляду или тону, а по каким-то мелким, едва уловимым движениям, по чему-то между словами — что можно б было сравнить с цветом бумаги, на которой эти слова напечатаны. Так зверь в воздухе, в каких-то электромагнитных колебаниях чует приближающееся землетрясение раньше, чем упадут первые камни. Иначе б он, зверь, не выжил. Если б кто-то спросил, по каким таким признакам он ориентируется — он бы, конечно, не смог ответить. Это что-то инстинктивное, расшифровке не поддаётся. Обычные люди не лишены этого начисто (имеется в виду — все не звероморфы, не только немутанты), но слишком хорошо помнят, насколько они не звери. И чувствуют что-то подобное, наверное, во сне, когда видят вроде бы привычную обстановку, но каким-то образом точно знают, что здесь что-то не так. Что-то в воздухе, в будничном звоне вилки о тарелку, в лёгком повороте головы…       У него давно не было в таких случаях желания звякнуть вилкой как-то особенно резко и спросить, в чём дело. Это тоже сложно объяснить кому-то. Просто всему своё время — обсуждению новостей, ужину, просмотру новых рисунков и поделок Викки, и этому разговору. И в этом меньше всего от расхожего семейного лицемерия «не при детях». Хотя да, именно что не при детях. Что бы ни происходило, в этом взрослые сначала должны разобраться между собой.       Однако дело осложнялось тем, что никаких догадок о предмете предстоящего разговора не было. Серьёзно, никаких. Достаточно заметных косяков за последние полгода он за собой припомнить не мог. Разве что, как и последние два серьёзных разговора, речь пойдёт не о его косяке, а о «Логан, пора признаться — я так и не смогла починить то, что сломали мальчики». Да что там, их вообще можно назвать идеальной семьёй, сказал как-то Уортингтон. Даже скандалили, первые годы совместной жизни, как-то в ключе «кто кого больше любит». Ну, этому крылатому знатоку чужих отношений, никогда не заводившему собственных, конечно, виднее. Если б он эти свои сентенции про образцовые семейные отношения не при Дрейке ещё изрекал. Да, вот, пожалуй, одна из всегда безотказных причин поссориться — её возвращение в школу, которое должно уже однажды состояться, хватит, в самом деле, и Дрейк как одна из причин, почему этот момент снова откладывается. Дрейк, которому давно пора смириться, и формально он вроде как смирился, но поверить в это способен разве что Вагнер, который вообще доверчив как дитя, ну и сам Дрейк временами. Кто бы мог подумать, да, что этот типичный хороший мальчик окажется таким… постоянным. Такого вообще в реальной жизни не бывает. И дальше закономерно следует его злость на себя, за ощущение себя какой-то безжалостной скотиной по отношению к Дрейку, и не менее закономерный ответ Мари, что вот поэтому она и не вернётся — чтоб он совсем себя с дерьмом не съел на её глазах.       Ну вот, закрылась дверь спальни. Ну, раз, два, три…       — Логан, нам нужно поговорить.       Отлично, начали.       — Да, я слушаю.       Спальня выглядит по сравнению с остальным домом контрастней некуда — в гостиной остались от предыдущих хозяев шкафы с кучей всяких безделушек, в комнатах детей, понятно, игрушки, а в спальне что вообще может быть нужно, кроме кровати? Ну ладно, одёжный шкаф, на антресолях которого можно к тому же прятать от детей то, что должно пока побыть для них запретным плодом. Но больше — точно ничего. Кровать — вот центр и смысл спальни, а иногда центр и смысл всей существующей вселенной. Но раз такое дело, можно пока удержаться от того, чтоб рухнуть на неё в позе морской звезды, а чинно сесть на краешке. Чем бы это ни было — очередной пакостью Скотта (хотя не обязательно Скотта, Джон тоже вполне перспективной паскудой растёт) или какой-то внеплановой поломкой в доме, чреватой внеплановыми покупками — прояснить это поскорее и успокоиться.       — В общем, Логан, я хочу услышать твою версию.       Она сидела на другом углу кровати, в пол-оборота, сгорбившись, маяла в руках телефон и выглядела сейчас как-то по-детски. Так искоса, настороженно и жадно смотрела она на него когда-то давно, когда на неё только обрушилось то, что тогда было слишком. Слишком сложные вопросы для такой юной головёнки, слишком странные чувства для такого юного сердца. И как тогда, хотелось просто сказать ей, что все проблемы решаемы. Он уже вагон таких решил. Но сейчас — не получится. Не получится с тех самых пор, как он уже не смотрит на неё с позиции взрослого на малолетнюю соплю — и слава богу, на самом деле.       Он не сдержал полустон-полурык. Изображение на экране было смазанным, но вполне идентифицируемым. Очень даже хорошая у какого-то малолетнего говнюка камера.       — Ну, и какой гениальный папарацци это прислал?       — А отрывание ему ушей что-то действительно изменит? Логан, я надеюсь, ты не считаешь меня дурой. Я за 17 лет так и не освоила образ изнывающей от безделья и потому ревнивой жены, вряд ли у меня это уже получится. Я просто хочу знать, что было на самом деле, и знать, почему я не знаю этого до сих пор. Ты же знаешь, как это выглядит со стороны. Твои взгляды на неё заметили дети. И вот это… Понимаешь, сложно поверить, что можно вот так споткнуться и совершенно случайно упасть на человека противоположного пола. Но и в то, что внезапно нахлынувшая страсть не могла уложить вас больше никуда, как только на раздолбанную плитку внутреннего двора, мне верится ещё меньше. У меня нет объяснений, Логан. Но я знаю, у тебя они должны быть.       Он сполз на пол и присел перед ней на корточки, взял её руки в свои, повернул к себе экран со злосчастным фото, отвернул обратно. Вот уже это может быть ответом на вопрос, почему — она, даже если б не было сотни других ответов. Такое доверие, такое спокойствие, такое непритворное желание именно знать, что происходит с ним и в нём. В это до сих пор, если честно, трудно поверить.       — Бочка. Чёртова бочка с водой. Которую чёртов Хэнк так и не убрал с крыши.       — Бочка?       На её лице сейчас то самое выражение, которое имеет сотню смысловых оттенков разом. Удивление, интерес, недоверчивая радость, смутные догадки, недооформившиеся вопросы. Её лицо вообще очень редко можно описать каким-то одним словом, такое оно живое, как сама природа. Такое юное. Примерно раз в пару лет она спрашивает, сильно ли она постарела, и в этой девичьей улыбке робости столько же, сколько лукавства. Слава богу, она знает, слышала много раз, что она никогда не постареет. Никогда, пока он рядом.       — Да. Я не знаю, поверишь ли ты, что именно там и тогда она упала сугубо в силу законов подлости, наверное, об этом лучше спросить Хэнка. Он физик, а не я, он тебе даже вероятности рассчитает. Вот тут, кстати, — он показал на правый нижний угол экрана, — видна разлившаяся вода. Ну, будем считать, что обмен «Логан, я всё знаю» и «Дорогая, я всё могу объяснить» состоялся?       И та самая улыбка расцвела на её лице.       — Хотелось бы. Но ведь я не всё знаю.       Одно время, к счастью, недолгое, она действительно очень переживала из-за того, что их различает. Как-то раз у него вырвалось, что они не могут точно знать сейчас, стареет ли она, в следующую секунду понял, что сморозил. Кажется, она поняла его как-то иначе — как предположение, что она была нестареющей, до того, как отказалась от своих способностей, и теперь грузилась из-за того, что такая несправедливость жизни могла иметь место. А он грузился потому, что не мог понять, почему он так сказал. Потому что забыл? Забыл, что ингибитор выключил всё, что отличало её от обычных людей? Разве о таком можно забыть?       Но они нашли ответ на этот вопрос. Сами создали его. Времени на это хватило бы и тем, кто меньше любил бы друг друга, чем они.       — Там остались ещё какие-то взгляды, да? — вздохнул он.       — Мы же это всё когда-то обсуждали. Ты любил кого-то до меня, ты будешь любить кого-то после меня.       Не забыл. Просто, с высоты своих почти 150 лет, которые иногда не ощущал вообще, а иногда ощущал особо обострённо, мог смотреть на всё только так. Слишком своеобразно. Он помнил, что люди, за немногими исключениями, стареют. Он не был с кем-то весь срок, чтобы наблюдать превращение ребёнка в старика, а именно это ему и предстояло. И при всём понимании, что именно так и произойдёт, он в это просто не верил. Все стареют… Но она — не все. Все умирают… Только это не является обязательным следствием старения. Какое-то будущее, в котором её уже не будет, где-то впереди маячит своей гнусной мордой, но вот здесь и сейчас его, этого будущего, ещё не существует, и не может существовать.       — Но не одновременно, Мари, не одновременно. Это мы тоже уже обсуждали. У нас идеальный брак, Уортингтон херни не скажет.       — Да, она, во всяком случае, не младше меня, — она говорила это с улыбкой, лучше всяких слёз показывающей, как важно ей не оставить камня на камне от этих домыслов, — но она рыжая. Она, Логан, рыжая.       — Ага, и телепатка. Мари…       — Любовь делает человека слепым и эгоистичным, но всё же в меру. Я не про себя, не про то, что ты можешь меня оставить — если ты решишь это сделать, я тебя удержать всё равно не смогу. Я просто боюсь за тебя, Логан. Я про то, что старые раны, они… старение — это не просто количество прожитых лет. Это биохимия, тут я с доком согласна. И твои раны тоже не стареют. И если ты меня оставишь — я не обещаю это пережить, но если кто-то использует твою боль в своих интересах — этого я не переживу точно.       Сколько лет они не вспоминали про Джин Грей? Было невозможным не говорить о ней первый год — всё, что их окружало, и все, кто их окружал, так или иначе напоминали о девушке, ставшей катастрофой отнюдь не только в сердечном смысле. Было естественным говорить о ней в пару последующих лет — просто потому, что между ними вообще не должно было быть чего-то недосказанного. «Я ничего не могу поделать с тем, что в моей жизни просто не было равной по силе любви, — говорила Мари, — о которой я могла б говорить в ответ, моей сумасшедшей любовью стал ты. Но вот представляя, что ты любил её примерно так, как я тебя, я не могу ожидать, что никогда не буду слышать о ней — потому что это как предложить тебе быть собой только наполовину или дышать через раз».       Любил. Именно он научил её прошедшему времени — в принципе нет ничего невозможного в том, чтоб продолжать любить мёртвых, но наверное, если они умерли как-то иначе. В том прошлом, где Джин Грей ещё существовала, ничего огромнее этой любви не могло быть, и эта любовь ушла вслед за своим объектом по принципу притяжения сверхмассивных тел. Когда пожар гаснет, какое-то время ещё воздух напоен горьким жаром и невозможно ступать по раскалённой земле. Но потом этот жар рассеивается, на землю проливается прохладный целительный дождь, и пепелище ещё долго может хранить следы бушевавшего огня, но на нём поднимутся новые ростки, распустятся цветы, разольются реки. Неизбежно.       Эта дурацкая фотография, действительно, предлог, который хорош в своей дурацкости. Они там обсуждали слишком серьёзные вопросы, чтобы задумываться, как выглядят их склонённые друг к другу головы со стороны. А какие выводы он сам сделал бы на месте ничего не понимающей детворы? А на месте Мари? Называя её своей умницей, он не имел в виду, что она не может ошибаться, но сейчас она была права — просто потому, что того факта, который всю эту правоту перечёркивал, она не знала, и не знала — из-за него. Потому что как о таком сказать-то.       — Мари, это профессор. Он сохранил своё сознание в Церебро, и когда она попыталась подключиться — он просто захватил её тело. Заменил её сознание своим.       Он перевёл дух, вглядываясь в её всё больше округляющиеся глаза. Всем тем умникам, что говорят, что правду говорить лучше, потому что легче, стоило б побывать на его месте.       — Я понимал, что должен буду как-то рассказать тебе об этом, но честно, не представлял, какими словами. Это для начала следовало уложить в собственной голове. Прости. Я должен был.       Он ждал, а она гипнотизировала телефон невидящим взглядом.       — Логан… Господи…       Чарли много имел сказать брату на это его «что б вы без меня делали», но не говорил. И не только потому, что вести себя здесь и сейчас стоило как можно тише. Как ни прискорбно признавать, сучонок и в этот раз оказался прав. Да, можно было ещё минуту позубоскалить, что это у мозга компании хорошая мысля приходит опосля, но тут справедливости ради надо признать — никому из них она не пришла вовремя тоже. А ведь должна была, хоть в одну голову должна была, пусть не в его, его действительно в последнее время не лучшим образом варит. Может, и вообще не стоило вовлекать его ещё и в эту авантюру, но как же мы обойдёмся без звероморфа, с его нюхом, глазом и бесшумной поступью… Который, правда, уже одно дело зафейлил, не преминул проворчать Скотт. Ну, вот может, обошлись бы самым умным и красивым в семье? Ладно, ладно, смысл злобствовать теперь-то. Теперь надо не зафейлить хотя бы это. Не заслужил Скотт такого подарочка.       Пикетт предлагал всё же прощупать почву на предмет подключения ещё кого-нибудь. Идею эту отвергли — просто из соображений безопасности, увеличивать количество заговорщиков — это всё-таки некоторый риск, но теперь об этом тихо жалел каждый. Размерами лаборатория МакКоя, может, была и невелика, ну, меньше, чем требовал размах научной мысли, зато вот с лихвой искупала содержанием. Здесь, как на восточном базаре, определённо, было всё. Оставалось проникнуться ещё большим уважением к человеку, умудряющемуся бочком-бочком протискиваться между перегруженными всевозможным добром столами и стеллажами, в таком-то возрасте, и не уронить ничего такого, что оставшаяся половина школы восстановлению подлежать всё равно не будет. И вот теперь Скотт стоял на стрёме — одним глазом на дверь директорской спальни, чуть приоткрытую, призрачно сияющую светом от окна, другим в коридор — ну, вероятность, что кому-то ночью что-то понадобится в директорском кабинете, невелика, но всё же — и думал, что заагитировать, к примеру, Фили было б совсем не дурным вариантом. Фили — он мог бы вытянуть сюда только голову, и в случае какого-то шухера притянуть её обратно и тоже шустро юркнуть за дверь лаборатории. А вот он ещё не факт, что успеет. Ну да успеть всего в три рыла обшарить всю лабораторию в поисках этого образца хотя бы до рассвета — это чудо ещё большее. Вряд ли там предусмотрены указатели «образцы нейроингибитора хранятся вон там». Но всё же это как-то реалистичнее, чем ждать от источника этого нейроингибитора радостной готовности нарушить вынужденное молчание.       Лаборатория запирается на довольно хитрый кодовый замок. По идее. В дни визитов комиссий она действительно запиралась, а в обычной жизни МакКой нужды в этом как-то не видел — после уроков у него и мисс Уилсон вырабатывается некоторая пресыщенность колбами, приборами, графиками и чертежами. Его может и среди ночи привести в лабораторию какой-нибудь очередной вопрос к летучемышиным митохондриям, и зачем ему при этом лишняя возня? Скотт, конечно, похвалялся, что сможет взломать код в крайнем случае, МакКой годами привычек не меняет, но кажется, и он был рад, что проверять не пришлось.       Коридор не был полностью тёмным — огромное зеркало, висящее на стене больше потому, что какой-то антиквариат, чем по практической надобности, ловило свет от окна и передавало его дальше, тёмной полировке откосов и дверей, но обычным человеческим зрением здесь только и можно было не поприветствовать лбом стену да вообще заметить приближающийся со стороны лестницы человеческий силуэт. А вот глаза звероморфа могли и идентифицировать этот силуэт… Драгоценных несколько секунд Скотт просто не верил, что эти глаза его, впервые в жизни, не подвели. «Когда успел?.. где был?..» — мысли пронеслись таким же вихрем, как он до двери лаборатории. Один взмах руками — все фонарики погашены, все замерли там, где стояли. Ни вскрика, ни шороха — к счастью, это они сумели уяснить и сообразить вовремя. Лёгкую панику, конечно, Скотт затылком чувствовал — от всех троих тел исходила почти осязаемая волна этого «на сколько мы тут заперты?» Увы. Теперь надо ещё дождаться, пока он точно уснёт. Неосторожный шаг, покосившийся стол — и можно начинать завидовать мёртвым. Пикетту и Айерсу-то ничего, МакКой, вопреки прозвищу в прошлом, не такой уж зверь, а вот с некоторых звероморфов тут отец шкуру спустит…       Однако МакКой не пошёл в спальню. Скотт, припав к маленькому круглому окошку в двери — пришлось для этого немного привстать — наблюдал, как бывший директор усаживается за стол, включает компьютер, нетерпеливо барабанит пальцами по столешнице в ожидании загрузки. Вот что ему приспичило именно этой ночью? Чего мирно не спать в своей постели, видя десятый сон? И какой же бес внушил ему, Скотту, эту самую провальную в его жизни идею, что найти нейроингибитор в лаборатории это разумнее и реальнее, чем попросить о помощи его источник?       Зрение-то звероморфа, конечно, острое, но больше чем наполовину экран загораживало плечо старого доктора, и что он там открывает, что копирует на флешку — разглядеть, увы, не удалось. А нафантазировать можно многое, с учётом обстоятельств-то. Просто переносит информацию, не предназначенную для глаз доброжелателей из АНБ (хотя такой информации на компьютерах, доступных комиссиям, и раньше не хранили) или передаёт кому-то, кому она, напротив, зачем-то нужна… Ясное дело, им никто не доложится. Когда было иначе. Как бы ни сильны были дети, как бы ни были полны готовности помочь и даже какие бы высокие результаты ни показывали на тайных тренировках — им что-то действительно серьёзное открывают в последний момент. Традиция, мать её. Но всё же как-то успокаивает, если преподы действительно что-то тишком-молчком предпринимают, а не покорно сложили лапки и склонили головы перед амбициозной полоскательницей мозгов.       Как потом предположил Скотт, всё это продолжалось минут 10 — часы, из всех, были у Чарли, глянуть на них всё это время он не мог, так как руки были заняты вынутым из одного из холодильников огромным боксом, который он не успел поставить на какую-либо поверхность, а теперь не решался, не уверенный, что получится беззвучно. Айерс, правильно истолковав его вытягивания шеи в сторону руки, пантомимой выказал предложение снять их телекинетически, Чарли одной мимикой послал его с этой идеей — если уронит, звук услышит не только МакКой. Даже Уилсон из ангара прибежит узнать, что случилось. Наконец бывший директор поднялся, потягиваясь скорее удовлетворённо, чем устало, сунул коротко блеснувшую флешку в карман, выключил компьютер и вышел из кабинета. Скотт снова повернулся к товарищам, жестами показывая, что опасность миновала, но частично — пока он не отойдёт достаточно далеко, шуметь всё-таки нельзя. Поставить грёбанный бокс, аккуратно, конечно — можно, но не более того. Даже о том, кто это был, он решился им сообщить не ранее, чем сам осмелел настолько, чтоб выскользнуть за дверь лаборатории, прислушаться (принюхиваться бесполезно, за столь короткий срок маккойский запах не успел бы выветриться настолько, чтоб можно было определить, не ждёт ли их как раз там за дверью хрестоматийный отеческий нагоняй), прокрасться до этой самой двери и убедиться — доктор ушёл, путь свободен. Айерс попытался артачиться, что, мол, раз уж так — надо завершить то, за чем пришли, Пикетт высказал пару нелестных гипотез о сексуальной разборчивости его предков — в лаборатории по самым скромным прикидкам около двух десятков хранилищ всяких биопрепаратов, и кстати, часть хранилищ тоже на кодовых замках, Чарли подытожил, что кажется, одному гению стоит выдавать не более одного гениального плана за неделю, встречный какой-то бракованный получается. Скотт даже огрызаться не стал — крыть-то нечем. Ползти по тёмным сонным коридорам в таком упадке духа — можно пожелать врагу…       Ошибочно, конечно, было б думать, что в этот час спала вся школа, кроме четвёрки неудачников и того, кто заставил их пережить несколько не самых приятных минут. Мина Марко с Мэл Уэст ещё после того, как разбежались с Эшли и перебрались в свою комнату, сколько-то посидели над задачками по клятой химии, а потом и просто заболтались. Благо, завтра воскресенье и никуда прямо с самого утра не надо.       — Вот не знаю… Мне жаль эту Эшли, и мне даже хочется, чтоб преподы что-то придумали… Но верится слабо. Вспоминать, что когда-то планировалось принимать в школу человеческих детёнышей, сейчас совершенно некстати.       — Потому что никто их сюда не отдаст?       Луна была где-то с другой стороны, по крайней мере, в это окно не заглядывала, но некоторый призрачный свет в комнате был — от стоящего на тумбе «домашнего планетария», транслирующего на потолок Млечный путь, да от телефона Жабы, периодически пиликающего сообщениями. Когда оживший экран озарял лицо хозяйки зелёно-голубым светом, было и инфернально, и смешно. Мина старалась не думать о том, что завтра уже воскресенье. Конец этой недели. А на следующей мисс Гарсиа обещала им с Сэмом телефон. Настоящий телефон, в их распоряжение, для связи с семьёй… лучше не думать об этом заранее, да. Это слишком прекрасно, чтобы истязать себя предвкушением.       — Да не так чтоб прямо… Всё-таки образование тут дают качественное и это так или иначе признают. Но понятно же, какая ж заботливая мамочка отпустит деточку туда, где вокруг будут ходить страшные мутанты аж толпой. Есть, правда, и не заботливые. Есть, в конце концов, такие категории, у которых иных путёвок в жизнь нет и не предвидится. Но тут ещё другой щекотливый момент… С финансами уже не так всё здорово, как в самом начале. Тут бы на своих хватало.       Мина кивнула.       — Ну да, а родители детишек с периферии жизни в общий котёл ничего не внесут, кроме огромного человеческого спасибо. Это кроме того, что вообще не так много тех, кто был бы категорически за. Здесь многие счастливы именно тому, что окружены исключительно «своими», никаких косых взглядов, страха, отвращения и прочих бурных эмоций. Видно же.       Жаба быстро отстучала что-то на клавиатуре телефона и повернулась.       — Ага. Это мне те люди… Ну люди и люди. Жалко их разве немного, никаких способностей, никакой индивидуальности, как так жить. Мне и тем, кто тут с началки, легко, короче. Но вот тот факт, что всякие наблюдатели-благожелатели сюда тогда не то что зачастят — они тут, блин, поселятся — он, короче, не позитивит никого. Ну не собираюсь я доказывать, что не буду целовать их драгоценных деточек.       — Что, Эшли не в твоём вкусе?       — Увы, но нет. Я вообще, знаешь, в таком качестве обычных людей не рассматриваю. Да, вот хоть фашисткой меня считай после этого. Потому что ну блин, подобное притягивается к подобному, это нормально. Собрат-мутант как минимум лучше понимает тебя, чем человек. Другое дело, что это ж должен быть кто-то, хех, неубиваемый… А пока я таковых не знаю, то и говорить не о чем.       Мина перевернулась на спину, заложила руки за голову.       — Забавно… у тебя ж яд вроде этого… как у каких-то тропических лягушек?       Жаба даже приподнялась, опираясь на локти.       – Ну батрахотоксин к нему ближе всего, да, а что? Забавным это, по правде, впервые на моей памяти называют.       — Не обращай внимания, несложная, но своеобразная цепь ассоциаций. Я думала о семье. О своей семье, о семейной истории, и конечно, о той, в честь кого меня назвали. О том, что единственное, что отличало её от всех людей — это нечувствительность к некоторым природным токсинам. Это ведь, кстати, МакКой выяснил. Нет, правда, как он удержался от того, чтоб проверить это экспериментально? Так вот, если б она оставила потомков — это могло б быть именно то, о чём ты говоришь.       «Но она из тех, кто никогда не постареет…»       — Иногда интересно, — мурлыкнула Жаба, снова кликнув по телефону, но видимо, не заинтересовавшись тем, что там увидела, — сколько народу хотело б расспросить тебя, но не решится. Повезло мне с соседкой.       — Тебе интересно? Действительно?       — Я всё-таки девчонка, хоть и лысая и вообще суровая. Шучу, да, и шутки у меня плоские. Просто знаешь… есть что-то капитально неправильное и даже порочное в этом, зная-то её роль в жизни МакКоя… и тем более зная, что она умерла, будучи немногим старше нас. Но да, именно интересно.       17 лет назад, август       Глаза привычно распахнулись с первыми трелями будильника. Распорядок — великая вещь, дрессирует организм просто залюбуешься. А распорядок тут давно устоявшийся, и будней касается, и выходных.       Неловко откатилась на свою половину кровати, потом тут же вскочила на ноги — так как-то проще. Скорей за дело — подкатить стойку капельницы, склониться к маленькому холодильнику с препаратами, коснуться проспиртованной ваткой локтевого сгиба, скользнув пальцами по череде бледно-синих цифр. Не останавливаться на том, что она снова обнаружила себя, проснувшись, обвивающей рукой его грудь. Наверное, в рамках борьбы с этим невольным нарушением личного пространства опять отляжет на диван, завоёвывать лавры индийских йогов — сквозь истёршийся, искрошившийся поролон пружины впиваются в тело до синяков, а синяки и без них есть, чему оставлять. И будет мучиться там, пока он не велит ей вернуться — потому что лёжа рядом, ей самой будет спокойнее, что у него не случилось ни остановки дыхания, ни сердцебиения, ни ещё какой внезапной напасти, пусть держит руку на пульсе. Потому что говорить, что его такие неслыханные домогательства вовсе не травмируют — уже понятно, что бесполезно. Сжечь бы этот диван к чёртовой матери, но денег на покупку какого-либо ещё спального места нет — первостепенные статьи расхода это аренда, еда и лекарства, которые она отказывается говорить, сколько стоят.       Введя в манжету капельницы всё, что полагается, Мина ставит крестик в вычерченном от руки табеле, висящем на стене, у окна, и каким-то извиняющимся тоном объявляет, что пошла в душ. А может быть, и не извиняющийся у неё тон, так кажется от неизбежных мыслей — чем ещё заниматься под капельницей, кроме как думать — что она ещё кучу раз не внемлет призывам найти что-то более продуктивное, на что тратить свою жизнь. В тот же миг она, чертыхаясь, врывается обратно, роняя по пути футболку, в которую собиралась переодеться, и спрашивает, какую книгу ему дать. Или кроссворд? Или просто включить музыку? Или он предпочтёт ещё подремать? Громкое тиканье настенных часов, наверное, может, как метроном, ввести в транс. Часы настолько старые, что можно шутить, что в доме минимум два антиквариата — он и эти часы. Представляют собой мрачного вида сову с бегающими туда-сюда, вместе с качанием маятника, зрачками. В лапах — электронное табло. Если прежние хозяева засыпали под взглядом этого настенного чудовища — значит, тиканье таки помогало. Но сейчас оно, конечно, потонуло в сольной партии трубы горячего водоснабжения. Она, парадоксальным образом, старше холодной, потому что холодную однажды в жизни даже меняли (сведенья из авторитетного источника — мистера Грина, который эту замену и производил), а горячая, как и бойлер, ремонта не знала со дня установки. Первое время они боялись, что на этот трубный глас сбегутся соседи с вопросом, какому тут Гавриилу повыщипать перья.       Душ тут отвратительный. Помнят ли эти стены поздравительную речь Трумена по поводу окончания войны, Мина не уточняла, но дом в целом производит именно такое впечатление. Но зато ни у агентства, ни у администрации, вообще ни у кого никаких лишних вопросов, потому что найти желающих на подобные объекты входит в топ редких удач и достижений, обычно они становятся грузом на балансе агентств, вызывая тихое бешенство у риелтеров и чуть менее тихое у соседей, потому что участок зарастает сорняками, да ещё и заброшенные места манят подростков не самого образцового поведения, как мёд мух. Вот, кстати, да, если б ещё и у соседей никаких вопросов не возникало. Но люди в подобных богом забытых тихих городишках патологически любопытны. И всё под соусом самых лучших намерений и соседской взаимопомощи — собственно, если б не соседи, то и этой кровати, и много чего ещё у них не было б. Унаследованной с домом мебелью (включая этот самый проклятый диван) лучше всего было б просто растопить печь. Воду и слив на кухне Мина в относительный порядок привела (смеситель всё равно подтекал, но не критично), а ванная требовала других сил, других средств. Сокрушениями по этому поводу, каждый раз, Мина и оборачивала их общую, мягко говоря, неловкость, когда первый месяц он ещё не мог принимать ванну без её помощи. Для себя она не подстилала полотенце на ободранное дно, она по-быстрому принимала душ. Без всех этих солей и прочей алхимии. Для себя у неё был только «набор нищеброда», как называла это она сама — шампунь, он же гель для душа, плюс дезодорант, одной и той же марки для малоимущих.       Бодро запищала мультиварка. Мультиварку презентовала соседка Эми — женщина вообще широкой души. У неё сия устаревшая, но ещё вполне рабочая бытовая техника простаивала без дела после того, как сын привёз из города великолепное современнейшее чудовище, в многофункциональности которого Эми продолжала разбираться до сих пор. «То, что доктор прописал при моей кулинарной немощи, — радовалась Мина, — кашу приготовить может, овощи потушить, а шеф-повара из меня уже ничто и никогда не сделает». Даже программировать к определённому времени можно, правда, не со всеми блюдами канает — что-то за несколько часов лежания в чаше и испортиться может.       Каша сегодня овсяная с персиком. Сама Мина овсянку исторически недолюбливала, но после полугода подполья, уверяла, сожрать готова всё, даже то, что сама приготовила. А овсянка полезная. Чем именно — Мина не вникала, предпочитая упражнять мозги инструкциями к ноотропам, а не такими мелочами. Она и во время завтраков и ужинов порой пролистывала что-то на планшете. Хотя возможно, просто перечитывала своё — она действительно немного подрабатывала копирайтингом, в хозяйстве никакая копейка не лишняя.       В рабочие дни после завтрака Мина, покидав тарелки в раковину, убегала — напарник Тед часто ждал её у ворот, улыбаясь так широко, словно идти им предстояло на вручение президентской премии, а не седлать старенький, ревущий, как носорог в брачный период, мусоровоз, чтобы до обеда успеть объехать не только этот городишко, но и два соседних. Напарник Тед — вчерашний уголовник, для него эта работа — необходимый старт, поработав здесь и получив приличные рекомендации, можно уже посвататься грузчиком в какой-нибудь магазин. А кто ещё сюда идёт, печально вздыхал шеф Ли, студенистой фигуры существо, в перерывах между бурными выяснениями каких-то рабочих вопросов по стационарному телефону, Рузвельта, может, не помнящему, но Эйзенхауэра — запросто. По крайней мере, кто за неё будет держаться, кроме тех, кого подумаешь, держать ли. Работа тово… тяжёлая и дурно пахнущая. Мина была всячески согласна, как ни старательно жители завязывали мусорные мешки — грузовик пропитался истинным запахом цивилизации настолько, что первые дни её выворачивало ещё на подходе. Что поделаешь, идеальный вариант иногда выглядит именно так — вакансий в маленьких городках вообще не завались, тем более таких, куда принимают кого угодно без всяких вопросов. Правда, в качестве побочки — мистер Ли, чего доброго, подаст прошение о прижизненной канонизации сотрудницы. И подписи среди горожан соберёт. Нет, правда, не настолько это и ад, во времена юности мистера Ли, когда сам он работал на мусоровозе, пластиковые мешки ещё не очень в ходу были, мусорки — обычно общие на два-три дома — просто опрокидывали в кузов, иногда немного просыпая содержимое за борт. А там, в кузове, стоял поверх этой воняющей горы такой мусорный бог в спецовке и с вилами. Самый морально стойкий тип в Америке, после патологоанатомов. А сейчас что… Сейчас о введении раздельного сбора поговаривают, но на стадии разговоров это останется ещё долго, ближайший завод по переработке пластика, к примеру, настолько не ближайший, что компании это будет просто невыгодно. Но гниющего мусора год за годом меньше, с тех пор, как энергичные хозяюшки освоили дао компостных грядок. И уже лет 30 как для работников по окончании смены предусмотрен душ, и даже с закрывающимися кабинками — что очень кстати для Мины, с её дополнительными причинами избегать лишнего эксгибиционизма.       Но сегодня выходной, и завтра тоже, а выходные это дни, на которые напланировано даже больше, чем на будни. Сегодня до обеда будут садо-огородные работы, после обеда, если останется время от небольшой уборки — работа над статьёй, до сдачи время ещё есть, но лучше не затягивать, а уже поздно вечером, под покровом темноты, напарник Тед привезёт обещанный профнастил для ремонта крыши. И вот завтрашний день — это прежде всего крыша. Ну вот так, потому что Теду за этим профнастилом ещё съездить, и потому что не факт, что он его приобретает каким-то законным способом. Хотя смысл той секретности, ремонт крыши это не то, что можно сделать тайно. В замене стропил кто активно, кто в форме горячего сопереживания участвовало несколько соседских домов — ну невозможно ведь со стороны наблюдать, как девчонка пытается удержать здоровенную доску, мужчины мы или кто. Мина отказывалась, хорохорилась — заплатить за такие серьёзные работы как подобает ей нечем, а быть в неоплатном долгу она не хочет. Кто-то и отставал, ограничившись какой-то мелкой или разовой помощью — одолжить дрель или стремянку, подержать доску с другого конца, да и просто стаскать эти чёртовы доски на чердак.       Дольше всего не отставали ближайшие соседи, стимулируемые деятельной и сострадательной Эми. Не то чтоб сугубо из сострадания — может, сын её Джон видов на Мину и не имел, сложно сказать, о чём этот молчаливый темноволосый парень думал, а вот Эми именно на что-то подобное и рассчитывала. Джон учится в университете, может, никого там себе пока не нашёл (отмалчивается на все расспросы), но ведь чего доброго, найдёт, а девчонкам из больших городов Эми не доверяла, они продажны и легкомысленны, и ладно, если мозги попудрят и бросят, а не втянут в какую-нибудь авантюру. Да и этот Тед, всё чаще ошивающийся возле дома «бедняжки Рэйчел», её беспокоил — может, в глубине души он парень и хороший, но просто так в тюрьму не садят, для Рэйчел это не пара, нет. А ведь может и добиться своего — так и сяк, без крепкого мужского плеча бедной девочке не выжить. Надо отдать должное, самой Мине она эти соображения высказывала нечасто и в крайне обтекаемой и деликатной форме, но в более прямой она слышала это от других соседей, продавщиц в магазинах, аптекарши миссис Тайлер, и вот только у себя дома ей этих разговоров и не хватало.       — Как ни крути, с меня помощи никакой — я тебе со своим тремором только картошку могу посолить.       — О, отлично, терпеть не могу это делать.       — Мина, ты не остановишь естественных процессов. Моё время закончилось, и это мои проблемы, что умудрился дожить до такого возраста. Ты тратишь время и силы на то, что не имеет смысла.       Глубокий вздох.       — Не имеет смысла?! Нет, нет, что не имеет смысла, это снова вас спрашивать, действительно ли вы ожидали что-то типа того, что я сейчас сложу посуду в раковину, вещи в чемодан и уеду греть своё тело на какой-нибудь калифорнийский пляж. Вам просто нравится говорить время от времени что-то подобное, потому что вы считаете это правильным и всё такое. Не можете же вы вот просто взять и смириться с тем, что переубедить меня не удастся. Хотя не понимаю, почему. Вот почему просто не принять то, что есть, как данность бытия?       — А что есть, Мина, что? — голос такой спокойный, полный ласкового превосходства, словно не о себе говорит и не такие ужасные вещи, — чудом живая развалина, которую самое правильное б было придушить во сне подушкой? Может, это тебе пора принять данность бытия? Или ты чего хочешь дождаться — сенильной деменции и энуреза?       — Прекратите сгущать краски. Вы сейчас будете отрицать, что изменения есть, и при том в лучшую сторону?       — О да, действительно. Ты стала отпускать меня в туалет и ванную одного, без опасений, что я могу упасть и добавить ко всем проблемам ещё какой-нибудь сложный перелом. Ложку держу сам и уверенно. Что ещё для счастья нужно-то.       Руки, тёплые и влажные и пахнущие яблочным гелем для мытья посуды, робко накрывают его руку.       — Для счастья, сэр, именно это и нужно. Я вижу, что нервная проводимость восстанавливается — значит, я права, я всё правильно делаю. И всё, что мне нужно — это продолжать это делать. Я прекрасно понимаю вас, это мерзко и унизительно — такое вторжение в личное пространство, такая зависимость от кого-то в бытовых мелочах. Но как видите, это временно. Но мой генерал, не могу не спросить — вы, когда соглашались со мной уйти, действительно рассчитывали, что мне надоест через пару недель?       Да, бесполезно. Как и любые вопросы — чего она ждёт, на что надеется в конечном итоге. На то, что ей удастся чудо — вернуть ему силы не только общечеловеческие, но и особые? Или её устроит компромиссный вариант под лозунгом «мы заслужили немного покоя и обычного человеческого счастья»? Пора бы понять, что молодым бесполезно пенять, на что они тратят свою молодость, на словах они понимают, что она конечна, но только на словах.       Так что — дальше у нас по расписанию огород. Огород небольшой — не больно-то много Мина успела, когда они приехали сюда в конце мая, у всех всё уже было посажено, а она воевала с укоренившимися тут за много лет сорняками ещё долго. И сейчас не вполне ещё закончила свою битву.       — Посидите здесь? Что-нибудь принести? — и тут же тушуется — не для того три минуты назад был разговор об успехах, чтобы она унижала сейчас его такой чрезмерной опекой, обращением как с ребёнком или инвалидом.       Вторжение в личное пространство, вот о чём она будет думать каждый раз. Нормальные девчонки хотели б, чтоб их носили на руках, а ненормальные сами носят на руках, в самом прямом смысле, да ещё и извиняются за это. За то, что прикасалась к самым интимным местам его тела, когда помогала мыться или переодеваться, за то, что снова просыпалась на его груди. Ну не меч же между нами класть, отшучивался он, у нас его и нет. Она не позволяла себе «лишнего», нет, не позволяла. Она винила себя в самом факте, что прикасалась к нему, что это не было для неё чем-то тяжким, что она на секунду позже, чем следовало, обрывала себя, когда погружала свои пальцы в его волосы. И здесь она устроила для него всё наилучшим образом — кресло-качалку с пледом, столик, куда приносила ему книги или чай.       — Мина…       — Тссс, — она приложила палец к губам, — заборы, может, и далеко, но не дай бог… Во имя вашей жизни, сэр — Рэйчел, Рэйчел. Нельзя позволить ни малейших поводов для подозрений.       — Тогда и тебе не следует обращаться ко мне «сэр», ты что, хочешь, чтоб они думали, что я тебя лупил и ставил на горох?       — Простите, сэр, вы правы, я постараюсь быть осторожнее.       В разговорах с другими людьми она, конечно, называет его отцом, этот режим держится у неё безупречно, но что делать дома? Он сам запретил называть его по прозвищу, она никогда не решится называть его по имени. Да это, наверное, и хорошо…       Листья у огурцов опять пошли какими-то пятнами, ну чем ещё этот проклятый овощ не доволен? Впрочем, на сами плоды это, кажется, не влияет, Мина срывает два и передаёт ему. Потом нарвать ещё пучок зелени, и салат на обед обеспечен. Но августовский редис — это извращение, ворчит она под нос, так и норовит задеревенеть и уйти в дудку. Не стоило его сеять, нет. О, вот и кабачок очередной поспел, пойдёт на ужин… Он, распихав огурцы по карманам, выпалывал упрямые сорняки в межах, пока она таскала лейки — одну просто с водой, другую с очередным удобрением для строптивых огурцов. Над забором всплыло круглое, румяное лицо Эми.       — Привет, Рэйчел, добрый день, мистер Тельман. Что-то вы ни свет ни заря уже тут. В выходной-то день отдохнули б уж.       Мина, опрокидывая очередную лейку на грядку, ответила что-то в ключе, что их огород подходит под оговорку про единственную овцу, упавшую в яму.       — И то верно, — живейше согласилась соседка, — тут денно и нощно трясёшься над этими грядками, ровно над детьми родными, а тут сколько времени земля без хозяина стояла… Ну да с другой стороны, и земле своя суббота нужна. Я, собственно, о чём — Рэйчел, милая, у вас с морковкой всё хорошо?       — Так нет у нас морковки, миссис Хансон, не взошла. Ну то есть, три морковинки и взошли. Мы съели уже.       — Ой, и правда, ты ж говорила. Ну что сказать, памяти вообще не стало, старость не радость. Понимаешь, дала мне Тереза хорошее средство от этих морковных паразитов, так ведь действует, не поверишь — действует! Вот уже пятый день смотрю — чистая морковка! Так что — мало ли… Вон жуки эти — когда картошки нет, так они и помидорами не брезгуют, проклятые, может, и эти так. Говорят, из-за пестицидов…       Этот крайне содержательный и серьёзный трёп продолжается всё то время, пока Мина выпалывает траву в колючих зарослях у забора, заодно складывая в баночку спелые ягоды. Эми — неистощимый кладезь житейских мудростей, услышанных по телевизору или вычитанных в журналах для домохозяек. Как-то интересно у неё недоверие ко «всякой химии» и «науке, которая на многое ответов, между прочим, не знает», сочетается с окрашиванием волос и этой самой многофункциональной мультиваркой. Впрочем, типично.       Обед — это не только время очередного приёма пищи, но и время очередного укола. Не все витамины можно получить из свежего салата, пусть и выращены его ингредиенты под бдительным руководством Эми. Очередной крестик в табеле, очередные пометки в ежедневнике, где она отмечает замеры давления, сахара… он как-то спросил, не планирует ли она оборудовать лабораторию на дому, потом заподозрил, что именно этой мыслью она и загрузилась.       Бойлер как раз достаточно прогрелся, чтоб можно было набрать ванну. Погружаясь в пахнущую хвоей и чем-то ещё обладающим почти магическими, если верить аннотациям, свойствами, воду, стараясь не сбить проклятое полотенце на дне, он слушал, как она, чертыхаясь, собирает пылесос. Мина не легковерна, но эти соли, пены и масла берёт, просто на всякий случай. Если они хоть немного, действительно, тонизируют, витаминизируют и противодействуют всяким артритам — то и это славно.       У пылесоса ровно одно достоинство — он всё ещё работает. Его откопал в своём неистощимом гараже мистер Грин и сам страшно удивился, что сей агрегат ещё жив. Собирать и разбирать его целая проблема, тянет плохо, официально — бесшумный, по факту — пищит тонко, оглушительно, мозговзрывательно. Лучше б гудел, честное слово. От его использования Мина уставала больше, чем от перекапывания неокультуренной пока части огорода, поросшей густыми, цепкими корневищами пырея. Хорошо, что у них всего один ковёр, плохо, что такой здоровенный. Пару раз она вытаскивала его на улицу и капитально мыла — такое действо занимало полдня минимум — грязищи с него текло солидно, но каждый раз так не намоешься. Периодически вой адской машины прекращался — то ли ввиду опасности перегрева Мина её отключала, то ли чтоб прочистить трубу, в которой удивительно быстро застревал мусор, то ли прислушивалась, всё ли там в ванной хорошо. Так что когда он вышел — закончено с ковром ещё не было.       — А может, ну её к чёрту, эту пыль? — скользнула тоскливым взглядом по шкафу, переехавшему сюда от всё того же домовитого мистера Грина, год не находившего в себе силы ни разобрать и пустить на растопку, ни куда-то уже приспособить оказавшуюся не у дел мебель, — не столько её… Да, иронично, что я сейчас работаю над статьями по домоводству. Хозяйка я просто образцовая.       Круговорот фигни в природе, как выразилась она сама. Берёшь пару книг рецептов, старых отрывных календарей, полное собрание изречений кого-нибудь типа той же Эми — и стряпаешь, стряпаешь. Потом эти статейки читают кумушки, включая Эми, и с важным видом передают молодёжи, включая Мину.       Около восьми вечера выбежала ещё на раз полить — прожаренная щедрым солнышком земля воду пьёт как губка, вот, пожалуйста, вид такой, словно утром и не поливали. Огурцы укоризненно скукожили листья — иди-ка ты, Эми, со своей субботой, тем более что истовая религиозность соседей это сугубо твои домыслы. Снова по-быстрому ополоснулась — из огорода вернуться чистой просто невозможно, пыль в кожу так и въедается, а старенькая стиралка, сменившая невесть сколько хозяев, каждый раз при включении заводит песню «господи боже, ну какого ж чёрта просто не оставить меня в покое».       Хотелось бы знать, как Тед планировал соблюсти таинственность — неизвестно, что было громче, рык грузовика, на котором они с Джоем приехали, грохот перетаскиваемых листов или бодрый мат двух джентльменов, оные листы, неделикатно оттеснив Мину, перетаскивавших. Листы действительно явно были в употреблении, гнутые и коцанные, но не стоит и говорить, это лучше, чем то, что находится на крыше сейчас. Вряд ли этого хватит на всю аварийную площадь, но больше, извинялся Тэд, пока нету. Принял благодарность в стеклянной таре и с восторженным «ну, мы в запой» отбыл. Мина выдохнула. Запой был плановый, но дополнительно простимулировать не лишне — это некоторая гарантия, что завтра Тед не явится предлагать услуги кровельщика, сантехника, сексуального удовлетворителя…       — Ты надеешься вечно так же успешно держать его на расстоянии?       — Да. Помощь его я принимаю тогда, когда просто не могу не принять — вот как сейчас, крышу нам чинить всё-таки надо, дожди на носу. И плачу за неё, бухлом или таблетками от головы — что-то на такой случай у меня всегда есть. Да и проблем, в чью грудь излить страдающую мужскую душу, у него вообще-то нет, доступными женщинами что ли наши благословенные края оскудели?       — Но мужчин привлекают недоступные, — улыбнулся он.       Мина ответила одним только мрачным взглядом, прихватила ночную рубашку и вышла переодеваться. Не переодевается при нём, видимо, из той же щепетильности — никаких попыток соблазна, господи прости.       Действительно интересно, где она такую ночную рубашку нашла. По идее, такое можно встретить только в католическом приюте. Практически под горло, рукава почти до локтя, подол ниже колен. И материал довольно плотный. А ведь ночи всё ещё очень жаркие…       А может, просто скрывает от его взгляда корсет. Ещё безумнее — и ещё вероятнее. Будто он действительно может забыть о такой пустяковой детали.       — У кого-нибудь здесь могут найтись достаточно мощные клещи.       — Но у меня не хватит сил их сжать. Кого попросить о помощи? Теда, Джона? Мистера Грина?       — Ты растёшь, Мина. Как скоро он врежется в твоё тело?       Он уже врезается. Он видел эти синяки в вырез футболки, когда она помогала ему мыться, и она поняла, что он видел, потому что в следующий раз, несмотря на очевидное неудобство, была в водолазке.       — Я не расту. Проблемой было бы, если б они захватили ваш коммуникатор и догадались отследить меня, но раз этого не произошло — больше беспокоиться не о чем.       — Человек растёт до 25 лет.       — В основном вширь, ага. Если жрать умеренно — за пределы корсета не выйду. Явить этот корсет взору аборигенов — вот что точно было б глобальной ошибкой. Я за последние полгода немного прокачала мозги, но я не в состоянии придумать убедительную версию, как он на мне оказался. В младенчестве заползла и так выросла?       Ночь какая-то даже душная. Может быть, обещает завтра грозу? Это спутало б все планы, крыша-то ещё не готова. Но не должно, если верить Эми, исполняющей на добровольных началах роль новостного канала для не имеющих телевизора соседей (о том, что у них есть ноутбук с интернетом, она, конечно, не знала).       — Приоткрыть окно?       — Да, пожалуй, можно. Мотыльки, правда, опять же, налетят…       В лапах мрачной совы зажглись нули. По стёклам тихо поскрёбывали, колеблемые едва ли ветром, скорее какими-то птицами, ветви сирени, в куст которой выходило окно. Именно в куст — так он разросся за время бесхозности дома. Деятельная Эми науськивала мужа проредить этот куст там и сям, но Мина добро пока не давала — когда они только въехали, сирень ещё цвела, и стоило открыть окно — вносила тяжёлые гроздья, источающие облака аромата, прямо на стол, за которым она обычно работала. А солнце… не позарез ей в комнате солнце, на работе, пока, неловко размахиваясь, швыряешь пластиковые мешки (максимум — 20 кг, но всегда найдётся умник, которому правила неписаны) в кузов, этим солнцем успеваешь насладиться по полной.       — Комары налетят — вот это б было проблемой, под таким тонким покрывалом мы б от них не спаслись. К счастью, их ввиду жары мало стало.       Да, ветра, хоть ты плачь, нет. Стойкая духота в комнате вытесняется ночной прохладой не слишком быстро, да и не такая там прохлада — за день земля успевает раскалиться порядочно. Вот и сон никак не идёт. Мина, сперва жавшаяся на краешке, несколько раз перевернувшись с боку на бок, оказалась ближе к нему, снова отодвинулась.       — Мина, это безумие. Ну что ты, прочитала пару статей о том, как ремонтировать крыши…?       — Да. И потом по итогам личного опыта смогу свою написать.       Единственный источник освещения в комнате красит их обоих в мультяшно мертвячью расцветку. Но толку говорить, что ей, юной, это совершенно не к лицу. Много уже было таких разговоров.       — Если ты оттуда сверзишься — как рентген тебе делать, с этим корсетом?       — Страховкой я вообще-то озаботилась.       Пока не спит, она щепетильно следит за тем, чтоб не выйти за границы своей подушки, а вот когда наступит осень — так ли легко это будет? Окна-то тоже довольно худые, а на их ремонт надежды уже нет. И сказать ей об этом — значит получить сдержанные сокрушения, что привезла его в не самые, действительно, подобающие условия, а никак не признание, что будет естественным держаться ближе к источнику тепла, какой уж он есть.       — Если тебя ещё сверху какой-нибудь доской пришибёт…       — Увернусь. Больничный в мои планы не входит, преждевременная кончина тем более.       — Потому что некому завещать такое счастье, как уход за развалиной былого величия?       Соседняя подушка отзывается терпеливым вздохом.       — Сэр, я осознаю, что не мне, никогда не имевшей способностей, здесь открывать рот. Но даже если предположить, что вы правы — почему, бога ради, это должно касаться меня? Пока я не могу найти нужных слов — я могу, по крайней мере, найти нужные действия и совершать их.       Он приподнялся на локте, протянул другую руку к проступающим под тканью очертаниям металлических полос. Нет, в самом деле, какого ответа он ждёт от неё? Какого такого стратегического планирования — не о задачах ближайшего момента, а о том, что дальше, что кроме капельниц, крыши, огурцов и сомнительных карьерных перспектив мусорщика, что через год, пять лет, десять, разве это когда-то было её задачей? Она может только делать только то, что хочет и может, и сколько ни говори, что это безумие — надо признать, что это безумие началось задолго до отцветающей яблоневой аллеи. Как и то, что спрашивая её, он знал, какой ответ услышит.       — Я уже не могу снять с тебя это, — пальцы скользнули по груди, по нижней полосе корсета, — но всё остальное — могу.       Рука зачерпнула и потянула вверх подол рубашки, нырнула под него, обхватывая покрытое горячей испариной бедро, нашаривая край тонкой полоски ткани. Она дёрнулась, хватая губами воздух, как утопающая — и встретилась с его губами. Кто начал этот поцелуй, кто ответил — он не мог бы сказать, он был просто ошеломлён той жадностью и тоской, с которой она снова и снова впивалась в его губы, будто боялась, что сон оборвётся трелью будильника, той дрожью робости и какого-то молитвенного восторга в обхватывающих его плечи руках. Когда она позволила себе обнять его, до этого лета? В той камере с салатово сияющей рамкой, когда страх не оставил места никакой сдержанности… И как-то некстати подумалось об одноглазом лисе, который всё знал и предпочитал наблюдать — чем всё закончится. Интересно, в самом же деле…       Она приподнялась, облегчая ему задачу стягивания мешающего предмета одежды, позволяя втиснуться между разведённых бёдер — так естественно и немыслимо, для невольных и настырных фантазий, не для жизни. Разве можно быть к подобному готовой? Как люди вообще… как у них всё это получается, все эти движения и звуки? Как можно физически выразить то, что совершенно невыразимо? У неё вырвался даже не вскрик, а громкий выдох, когда его пальцы скользнули по отчаянно ноющей плоти, когда внутренней стороной бедра она почувствовала, как он стягивает нижнюю часть пижамы. Его поцелуи обожгли висок, щёку, шею, она прижалась губами к его запястью, дыша прерывисто и часто от осознания, что чувствует именно это, что её обнажённой плоти касается та часть его тела, на которой она никогда, видит бог, не позволяла себе задерживать взгляд. И что она знает теперь, каково оно, это медленное, но несомненное движение внутрь.       И настраивать себя на полагающийся дискомфорт не пригодилось. Разве это боль? Это вот этого боятся? Не после выстрела Магды, не после кулаков Бейгла, не после дождя из игл. Нет, это болью называть даже неприлично. Откуда вообще берётся это представление, что этот рубеж должен восприниматься как что-то тяжёлое, травматичное даже, при всей добровольности его пересечения? Быть может, она какая-то ненормальная женщина, но она не ощущала, что что-то теряет, не ощущала сомнений. Да, смятение, неловкость — от того, что не знает, что делать, путается в собственных неумелых движениях, и благодарность за то, что ничего от неё, вроде бы, и не требуется — просто помнить, как дышать, когда он входит полностью, и выдыхать, расслабляя хватку пальцев на горячем, взмокшем хлопке, когда он подаётся назад. Люди называют это близостью — вот зачем, можно ли было желать стать ещё ближе, чем, волей необходимости, была? Одно время она, может, и желала оказаться от него как можно дальше, но не имела воли к осуществлению этого желания. А потом сделала всё, чтобы загнать себя в эту ловушку окончательно, поэтому теперь ничего, кроме как отчаянно стискивать его плечи, уже не могла.       В эту ночь она впервые заснула в его объятьях, прижимаясь к груди в распахнутых полах пижамы, чувствуя, как его пальцы скользят вдоль полос корсета — прикосновение несравненное по многозначительности и интимности…