Звёзды злодеев

      — Это… старое что-то, — промямлил Айерс, и сник под сразу несколькими насмешливыми взглядами.       — Ты у нас, Энди, конечно, стараешься поспевать за трендами, но классику-то маленько знать надо! Это ж грёбаная «Жёлтая подводная лодка»!       — Да хоть серо-буро-малиновая, нам-то что? Ну, всем понятно, что док и сам тот ещё антиквариат, что ж ему ещё слушать?       Скотт махнул рукой.       — Всё, этого можно укладывать, мозг уже спит. Что там слушает док — здесь вот вообще значения не имеет, тебе не кажется, что это вот на плейлист как-то слабо похоже? Думаю, всё, как Пикетт и сказал — где-то стояла прослушка, но всего улова — играющая за стенкой музычка. Грустненько.       — Так… может, здесь и стояла? В смысле… твою ж мать! — мысль, что все их беседы возле маккоевского компа тоже таким образом могли быть записаны, была какой-то неприятной.       — Тут в дополнительной информации к треку кое-что значится, — хмыкнула Жаба, — не так чтоб понятное на первый взгляд, но рискну утверждать — это координаты. И если не ошибаюсь… — она метнулась к вкладке браузера, — точно, два в Атлантическом и три в Тихом.       — Чего тихом? — захлопал глазами Пикетт, успевший потерять нить повествования.       — Океане, блин! Это такая очень большая и очень солёная лужа, в которой подлодке, аха-ха, самое место… Так, если мы правильно поняли, что это координаты, где было записано вот это…       — Я, кажется, поняла, что это, — подала голос долго молчавшая Валери. На сей раз на неё в некотором шоке вытаращилась даже Жаба.       — Не только здесь популярны конспиративные теории, — улыбнулась та, — точнее, просто всякие странности. Вилли рассказывал. Он состоял в виртуальных сообществах, которые собирали и обсуждали… всякие необычные явления, скажем так. Некоторые из них функционируют и теперь.       — Ага, мы в одном таком учимся. Ладно, продолжай.       Валери забралась на стул с ногами, обняв колени.       — На самом деле, если почитать эти сообщества — остаётся удивляться, как кто-то может считать наш мир нормальным. Столько всего, не укладывающегося в законы физики и логики… Глубоко я в это не погружалась, потому что… старалась крепко держать связь с реальностью, как я считала на тот момент. Но в то же время немного успокаивало, что не у одной меня протекает крыша, и с этим как-то живут, вполне даже состоявшиеся люди, с работой, с семьями, там отнюдь не только школьники сидели… В общем, там было довольно структурировано всё — странные визуальные явления, звуки, ощущения даже — ну, необъяснимо холодные или горячие зоны, слышали, может… Конкретно аудио — это звуки, которые неуместны в данном месте и времени, либо источник не выявлен, либо сам характер звуков… Голоса мёртвых из радиоприёмника, сломавшегося ещё при жизни этих умерших, стук в стену, который слышат с обеих сторон этой стены, если вы понимаете.       — Валери, чо мы тебя раньше к себе не приглашали? — Скотт запустил пятерню в пакет, выгребая последние чипсы, — знали б, что ты так умеешь байки травить…       — И были там записи пойманного на частотах, на которых там и тогда никто ничего не мог передавать. Иногда это были сигналы, заблудившиеся во времени — радиопередачи или переговоры десятилетней давности… Там даже были какие-то научные объяснения, как такое может происходить, я на тот момент, конечно, ничего не поняла. И были записи, слитые кем-то из экипажей подводных лодок, пойманное на частотах, свойственных некоторым морским животным, только вот это странно напоминало человеческую речь.       — Ой, — махнул рукой Айерс, — я даже примерно рассказать могу, как такие штуки делаются. Был приятель, знавал кадров, которые так прикалывались, немного прикалывался сам, правда, больше с фото. Кое-где я ему даже помогал — ну там, подержать что-то, чтоб без рук… Слили им, ну как же. Склонные сливать на серьёзной работе не работают.       — Да неужто? — глумливо улыбнулась Жаба, — а вот эти, например, фоточки, они как сюда попали, учитывая их статус? С каждой серьёзной работы кто-то что-то сливает, на этом мир держится. После одного даже не самого выдающегося слива у нас Гарсиа появилась, кстати.       — Так, ребят, от темы не отходим! Я лично хочу уже услышать, это дельфины говорить научились или что.       — Не, дельфины ни при чём, — пожала плечами Валери, — люди там вот именно что серьёзные, все версии были проверены. Странности, глобально, две — первое это что во всех этих случаях, а их было около десятка только тех, когда удалось сделать и слить запись, и ещё сколько просто словесных свидетельств, что на таких-то координатах, на такой-то глубине что-то слышали — на расчётном расстоянии источника звука никаких судов обнаружено не было, либо это были суда, технически неспособные к подобной передаче… Да, там всё было рассчитано, и вот именно что во всех случаях в том месте, откуда вероятнее всего шёл сигнал, не было вообще НИЧЕГО. Ни корабля, ни передатчика, ни говорящего дельфина. А второе — большую часть из этих записей сейчас вы в сети не найдёте. Примерно через неделю было удалено всё. То есть, не то что прямо удалён — ошибка воспроизведения, не работают кнопки, вроде бы обычные баги для таких вот форумов, которые чаще всего на самых богатых на глюки серваках… Но блин, ВО ВСЕХ случаях. Кто-то, конечно, скачал, заливали снова — через некоторое время то же самое. У некоторых, кто заливал, начинались какие-то технические или даже личные проблемы, они по месяцам в сети не были, некоторые возвращались уже только с других аккаунтов.       — Типа, мистика? — прищурился Скотт, — проклятая аудиозапись?       — Ага, мистика, — хохотнула Жаба, — самого высшего сорта. Вот так выглядит настоящее, профессиональное сокрытие чего-либо. Без обысков, изъятий и запугиваний. Череда случайностей, которые выглядят-то до жопы странно, только хрен ты что докажешь. Довольно занятно, если учесть, что эти записи теперь вот они, перед нами. Вместе с фотографиями, большая часть которых не была опубликована.       Судя по физиономии Пикетта, конкретно он уже перешёл в режим ожидания «технических или даже личных проблем» для всей их компании и теперь размышлял, какими словами извиняться перед семьёй за то, что не выработал в погоне за неприятностями какой-то всё-таки умеренности. В глазах Айерса читался по-прежнему живучий скепсис, а в глазах Скотта — напротив, разгорающийся азарт.       — Так, осталось понять самую малость… ПОЧЕМУ. Если нужно что-то максимально непохожее на секретные разговоры, так вот это оно!       — Энди, так тупить — это у нас вроде не твоя работа. Ясно же, что дело не в самих записях, а в том, где они сделаны. Вот в этих координатах, и в том, что отправителя вычислить не удалось. Такая совершенная система камуфляжа — вполне себе сфера заботы АНБ, тебе не кажется?       — Кажется, только я вообще-то не об этом слегка! Распевание песенок — это немного не то, что можно перехватить с корабля-невидимки по идее, а? Уж по крайней мере, песенок на английском языке? Так вот не кажется ли тебе, что всё это какой-то малопонятный розыгрыш? В конце концов, где наши доказательства, что вся эта чепуха была записана именно там, что там действительно никого не было и так далее?       — Так-то он прав, — согласился Пикетт как-то, пожалуй, нехотя, — каждому сообщению о всяких там необъяснимых явлениях сразу верить… В то же время, наплести и поумнее можно. Почему в самом деле не изобразить перехваченные переговоры русских? Русская подлодка-невидимка — это ж какая бы истерика всех накрыла!       — Не, Россия — это сейчас не актуально. Лет 5 назад они по оборонной части ещё пыжились, а сейчас уже и не пыжатся, всем очевидно, что экономика в жопе. Сейчас во всей херне обычно подозревают Китай, который 5 лет назад скатился было в жопу, но вовремя перезагрузился. Ну и Корею, это давняя традиция. Хотя думаю, обладай Корея чем-то подобным — мы б тут давно уже говорили по-корейски.       — Мало ли, может, дезу распускают. Обычно страны делают вид, что сильнее, чем есть на самом деле, но бывает и наоборот — мнимая беззубость, провоцирующая на какие-то выпады, тоже иногда свои плюшки даёт, можно если что вообще изобразить, что ты ни при чём… С русских как раз станется.       — Так, эксперты по внешней политике, что будем делать с тем фактом, что АНБ стало к нам критически близко? И если до этого ещё можно было считать, что никакими интересными для них секретами мы не обладаем, то теперь…       Всё собрание обратило к Мине одинаково тоскливые взгляды. Вот спасибо, да, а ведь действительно получалось какое-то время об этом не думать.       — Значит, надо не вспоминать об этом при ней. Не знаю, как, и реально ли это. Надо, и всё тут. Человек не способен контролировать свои мысли ровно до того, как это становится вопросом жизни и смерти. Придётся учиться.       — Золотой ты человек, Скотт, по части формулирования задач. Сам-то сможешь?       — Я — как раз смогу! — вздёрнул подбородок заслуженный заводила команды, — в моей голове столько всякой херни происходит — насмотрится такого, что заречётся лезть!       — Пятисекундка самокритики, — хмыкнул старший брат, думы которого были куда менее веселы — быть пойманным на размышлениях об этих спёртых файлах это провал, но на размышлениях о двух парах конечностей на одни ключицы — тоже ничего хорошего, а где взять какую-то третью тему для искреннего интереса?       — Парням, думаю, проще, — тонко улыбнулась Валери, — их мысли, в конце концов, могут принять определённое, природно-естественное направление. Ну, а я могу занять свою голову ревностью насчёт Сида, то есть, на самом деле это не ревность, в смысле, я же не допускаю, что он действительно может бросить меня из-за неё, просто раздражает, когда парни так безвольно пялятся в сторону, с которой им ничего не светит. А у кого тут парней нет, тем что делать? Короче, научиться время есть. Аж до завтра. Завтра ж у нас первый урок с новым преподом…       —…почему не принять это как… — на язык просилось какое-то более подходящее слово, но Роуг была в той стадии опьянения, когда с дикцией серьёзных проблем, может, ещё нет, а вот готовности торговаться с памятью за то самое подходящее слово — уже нет, хочется, чтоб речь текла как реченька, ровненько вслед за мыслью, — искреннюю заботу, без подвоха? Всё-таки он действительно устроил нам маленький праздник.       Она полулежала, подпирая кулаком голову, и тыкала палочкой для еды сердито хмурящегося мужа — кажется, то, что он не чуял за дверью или где-нибудь у стены, вне поля видимости, подслушивающего-подсматривающего Уортингтона, раздражало его больше, чем если бы чуял. Как и все коллеги, Росомаха, конечно, помнил, что первое время крылатая паскуда был даже невыносимо стеснительным и робким, только в его восприятии это было первые два дня, а не первые почти два года. Такая вот разница в восприятии времени, да. Хотя даже вопроса нет, что сделало его тем, кто он есть сейчас. Тот самый тяжёлый период в их жизни как организации, да для большинства и в их частной жизни — когда приходилось ежедневно подавлять в себе порыв просто убежать куда-то за край земли, где не будет каждый предмет вокруг напоминать о пережитых потерях, когда ещё не было уверенности, что всё не рухнет буквально в ближайший момент, потому что не хватит сил, не хватит мозгов… Потому что победа, доставшаяся настолько дорогой ценой, не оставляла ни малейшего привкуса того, что это победа, выжить ещё не равно победить, иногда это — принимать горькое наследство, и не испытывать радости от своей правоты, говоря: это не конец, ребята, готовьтесь, они отряхнутся, вылижутся — и возьмутся за нас. Именно Уортингтон стал тогда оппонентом его пессимизму — сперва робким, малоубедительным, но на самом деле хорошо, что хоть такой был. Парню, которому скоро исполнялось 20, который испытывал сложноописуемую эйфорию принятия своей мутации, который, происходя из богатой и влиятельной семьи, получал почти всё, чего желал, верить в «теперь всё будет по-другому» было и естественно, и неизбежно. Его ждало разочарование, да — прав оказался тот, кто слишком хорошо знал силовые структуры, изнутри, так сказать, но это разочарование, против ожидаемого, не сломило его, уже нет. Он сам по себе ещё не имел веса и влияния, но он использовал все связи семьи, чтобы защищать эту новую, такую важную для него жизнь, и это повышало и его уверенность в себе, делало его тем, кто он есть сейчас. Невозможность отвадить незваных гостей отсюда раз и навсегда рождала злость, вера и благодарность коллег за поддержку не позволяла этой злости разрушать его самого. На самом деле была зависть — в этом юнце ещё жила юношеская борзость, жила, кажется, и теперь.       — А сам тем временем сидит, остроты на будущее выдумывает. Вот интересно, у Вагнеров тоже трое, им так не достаётся…       — Так ведь они планировали остановиться на двоих. Кто когда при планировании предполагает близнецов-то.       —…видимо, злить Шторм боится больше, чем меня. Хотя через пару лет ещё вопрос будет, кто школе дороже обходится — мои трое или её двое.       — Наших к тому времени тут будет четверо, и что-то мне кажется, Викки — ни разу Анх не аналог, уже сейчас — и в будущем таковой не станет. Надеюсь, мне всё это безобразие простят, когда-нибудь.       Он обернулся с показательно недоуменным выражением лица.       — В смысле? Почему тебе?       — Ну потому что это из-за меня же, — она, смеясь, откинулась на спину, увлекая его за рукав к себе поближе, — их столько.       — Из-за тебя, точно? А я так, рядом постоял?       — Из-за моей неосторожности…       — Мари. Мы это уже обсуждали.       Да, такие истории хорошо читать в качестве анекдотов, а быть их героями — немного другое. Кто тут взрослый серьёзный дядя, не сумевший устоять перед домогательствами малолетки, тому и следить за своевременным пополнением запасов презервативов. Он и следил… Всякие случайности обычно дурацкими и бывают, но чтоб настолько!       — Вот что, казалось бы, мне стоило положить ещё и в аптечку? Ну, я же был уверен. В кои веки, твёрдо что-то помнил. Что у меня в карманах этого добра навалом.       — Но джинсы-то постирала, не проверив карманы, я!       — Ага, а из ветровки вытащил что-то прикольное, яркое и шуршащее вообще Чарли, давай на него всё свалим! Бросил ветровку на краю его манежа — я…       Падла Уортингтон, которому специально эту историю, кстати, никто не рассказывал — от кого узнал? — потом говорил, что радоваться надо, парень с младых лет проявляет интерес к контрацепции, правда, пока какой-то неправильный…       — Но настояла-то в итоге я…       Ну да, да, это он помнил. До ближайшей аптеки, когда ты в палатке на озере — далековато, тогда уж, честно, проще сразу сматывать удочки, всё, наотдыхались, и вообще, не обязательно же с одного раза прямо сразу… Ага, во-первых, не один это был раз, если уж на то пошло, во-вторых — не обязательно, конечно, однако ж вот.       — А уступил — я, хотя должен был подумать…       — Ладно, хорошо, виноват ты. Мог бы и не быть таким идеальным.       Её пальцы скользили под тканью успевшей расстегнуться рубашки, и неуместно мирно-детское ощущение щекотки переходило в другое, уже уместное, статическим электричеством разбегающееся по всему телу. Чего ж не поговорить — и про биохимию, и про что кому не надоело, немного есть на свете вещей, которые никогда не надоедают, ну, не дай бог дожить до того, чтоб надоели. Змей как-то сказал, что вот ему бы Шторм жить отдельно нипочём не позволила, он ответил тогда, что они б, может, тоже много чего не позволяли, но надо когда-то и работать, разговор был шуточный и это понимали оба, вот на кой в тот самый момент было вырулить этому пернатому выродку? А ему такие шуточки категорически вредно, он потом своими сыпет неделю, не меньше. Тоже беззлобными, чего уж там. В том числе при Дрейке, а что бы его смущало-то.       — Мари, это примитивная лесть. Идеала не бывает.       — Как это не бывает — вот же ты.       А на какое-то время, помнится, почти убедил себя, что готов уступить её кому-нибудь, ведь юным девочкам полагается любиться со сверстниками — это любой взрослый, серьёзный дядя, со снисходительной улыбкой взирающий на подростковые влюблённости, скажет. Если не вспомнит, что милый, положительный мальчик-сверстник однажды в жизни у неё уже был, и если б именно это было ей нужно — она б, наверное, искала возможность пробираться в палату к тому коматознику, а не заводила то же самое, мутантскую версию. Ради Бобби она отказалась от способностей? Возможно, ради Бобби она действительно могла принять такое решение. А вот жить, не жалея об этом решении — только ради него.       — Да, должен был уже привыкнуть, что стесняться в выражениях вообще не в твоей натуре.       — Да мне тоже пора бы привыкнуть, — её руки сплелись у него на лопатках, — и как-то пресытиться… А вот никак пока. Когда я тебя вижу — у меня что-то такое внутри просыпается, зверское.       С кем поведёшься, ухмыльнулся он. Угасающий закатный свет возвращает тот февральский поздний вечер, если честно уж — ночь, когда это зверское внутри окончательно объяснило им, что к чему. После долгого холодного ливня к вечеру подморозило, и несмотря на включенное отопление, это чувствовалось. Особенно в тех помещениях, где были одинарные и довольно хлипкие окна, вот как в этой башне. У дока на паршивую погоду разнылись кости (много неудобств в мутантском существовании, а вот в человеческом есть, например, такое), у Шторм разболелась голова и она рано легла, Вагнер толокся при ней — принести лекарства или ещё чего, так что работу, сочетающую в себе нудность и срочность, больше было свалить не на кого. Дрейк и Уортингтон тогда ещё членами педсостава были очень условными — один по факту ещё учащийся, другой новичок. Без дела, впрочем, не остались — наводили порядок в оранжерее. А он вот торчал в архиве — проводил первичную, черновую сортировку некоторой макулатуры, параллельно по длинному списку выкачивая из сети видео, необходимые доку для какой-то презентации. Следовало ещё не запутаться в стопке совершенно одинаковых с виду съёмных дисков — какой для биологии, какой для физики, какой для астрономии… Примерно около полуночи (на часы он не смотрел) он смирился, что его суровости-закалённости не то чтоб не хватает, но хочется приберечь это качество до более достойного случая, и отправился вниз за чем-нибудь тёплым. И на лестнице столкнулся с ней, как раз закончившей на кухне и решившей принести ему откопанное в складских недрах, невесть как попавшее в эти широты верблюжье одеяло. И забирая это одеяло, он прихватил отворот махрового халата, тыльная сторона руки скользнула по её груди. Казалось бы, такая случайная мелочь, казалось бы, ему не 15 лет, чтоб вспыхивать от одного прикосновения, даже если секса в жизни не было уже… непростительно долго, в общем.       А по-настоящему страшно то, что она могла — могла совершить эту одну из самых страшных в жизни женщины ошибок, связать свою жизнь не с тем, кого на самом деле любит. Потому что ему это казалось правильным, а то, что кажется правильным любимому человеку — не пустой звук. Порадоваться надо за тех девчонок, что гнут свою линию невзирая ни на что и на здравый смысл тоже, у них по итогам целее психика. А Мари вот не такая, она рассудительная, она старалась скрывать, не докучать, и сама в иные минуты прямо согласна была, что да, пройдёт, перерастёт, переключится… Потому что Бобби хороший парень, объективный факт. Правда, когда объективными фактами любовь-то образовывалась… А таких советчиков ведь до чёрта, вполне искренне говорящих, что самая лучшая любовь она из дружбы как раз и получается, правда, не готовых объяснить, чем она от просто дружбы отличается, как между друзьями выбирать того, с кем идут под венец, а то не единственный хороший парень в школе-то, даже если и принять, что среди хороших — лучший. Почему, вот откуда это благостное дерьмо в людях? Оттого разве, что сами на страсть не способны? Так вроде чёрта с два, Уортингтон, хоть тогда ещё полностью в бесстыжего зубоскала не вылинял, помнится, вполне вслух потребовал его переселить, потому что в соседстве с Шторм и Змеем он, простите, ладно что не высыпается — того гляди, удавится от зависти.       Но не случилось. Случилась эта ночь, холодная, сиротливая, злая, выгнавшая его на поиски тепла — и он очнулся от шороха, с которым разворачивалось чёртово одеяло, в кулаке, которым он опирался о стену, оказался зажат один его край, а другая рука была под халатом, дополнительным барьером между холодной стеной и тёплой, нежной девичьей спиной. И очнулся не самое правильное слово, потому что было несомненно, что это цепная реакция и её не остановить, и процесса перемещения в эту самую проклятую башню он, например, вспомнить не мог, и барахтаясь на этом чёртовом матрасе (какой это нахрен матрас, это спортивный мат неспортивных, правда, параметров!), не очнулся тоже. Видимо, он просто подхватил Мари на руки, обернув этим самым одеялом… А может, было и наоборот, кто знает, смеялась Мари, покрывая поцелуями его живот, неделю, что ли, спустя, в процессе обсуждения его очередной капитуляции перед собственным звериным нутром…       Ладно б, был пьян. Сколько алкоголь жизней сломал и устроил, сколько безумств им если не оправдывалось, то хоть извинялось как-то. Нет, здесь все были трезвы — если только пьяны в самом пошло-мелодраматичном смысле, а что, тут и такие выражения себе можно позволить, раз сплестись в рычащий и стонущий от восторга и ужаса перед самим собой клубок — позволили. Это не отключение сознания, а переключение, капитуляция. Или что-то помимо сознания, как все животные рефлексы наших тел – если над каждым из них думать будешь, то умрёшь. Над чем тут думать, шепчет оно в чуткие по-звериному уши, всё за тебя уже решили беснующиеся гормоны, твои и её. Её оправдывает возраст, вопреки всему, что там взрослые головы считают, определённый для любовного безумия, а его… А нахрена ему какие-то оправдания, столько раз, на столько ладов, назвали животным – всё, надоело спорить. У животных всё вообще проще некуда, и если тебя выбрала самка – моральные терзания ты устраивать не будешь. Что, если б он и дальше изображал, что её желание (зверь такие вещи чувствует острее, скрывай там, сдерживай…) его совсем никак не трогает, медаль бы ему выдали? Столько разговоров, что лучше всего быть собой, следовать своей сути – так в чём проблема? Он и последовал, он, наконец, от всей души, от всей голодной тоски последовал. Благо, эти пути мать-природа проложила тысячи лет назад, придумав нам на радость половой процесс, всего-то надо – отдаться этому потоку, знающему, куда тебе надо, что для тебя хорошо. Легко – как падать. Царапки её ноготков с его плеч регенерация стирала мгновенно, но внутри-то, по нервам, этот огонь бежал дальше, внутри-то всё не то чтоб там пело, как это иногда называют — голосило дурниной, как же он вот именно этого всего хотел, как же её неловкие, неопытные движения хороши и правильны, как же горячо, тесно, сладко, как без этого вообще можно жить, и зачем…       …Потому что тут более одного сопливого подростка, шипел потом, неловко пытаясь вернуть брюки на бёдра одной рукой, нашаривая кнопку на чайнике — другой. Надо было тогда уж в собственной жизни проводить тот же принцип, который внушал некоторым тут нихрена не понимающим, когда надо смириться, что тебе ничего не светит, и найти успокоение в варианте приземлённее и доступнее — и не привело бы поди продолжительное воздержание, кое есть ни что иное, как идиотическая любовная блажь, к этому вот. А она — из кокона одеяла одна головёнка торчала — вещала, что по-настоящему важно сейчас только одно, что он, выскочивший вот так голым и взмокшим прямо на сквознячок у окошка, простудится. А он там, у этого стола у окна, толокся именно для того, чтоб вот как раз обеспечить им по чашке горячего зелья с имбирём, а на самом деле — чтоб придумать, что сказать, потому что сказать было нечего. Обещать уехать, исчезнуть, как был порыв в первый момент? Мало сказать, что позорное бегство никого и никогда не красило. В такие-то времена? Ладно, можно не смотреть в глаза Зверю, Шторм, Змею, свалить тихо, поджав хвост, но помнить-то он эти глаза будет. И время тянулось, а слова всё не шли, слова были почему-то только у неё, зато у неё их было много. Что конечно, она понимает, как важно ему считать, что он глубоко и единолично виноват, только вот шиш, в его глазах она может быть сколько угодно соплёй зелёной, а биологически она — половозрелая особь женского пола, испытывающая к некой особи мужского пола нечто столь однозначное, что проигнорировать это невозможно, физиологически. Что ей сейчас слишком бесстыдно хорошо, потому что теперь она точно знает, что этот укол стоило принять, потому что теперь, каких бы разумных и страшных слов они друг другу ни наговорили, она знает, каковы его губы, руки и прочие части тела, а это стоит любых последующих кар земных и небесных. Что она сейчас пообещает ему что угодно — что ни единой душе ничего о произошедшем не скажет (и так не собиралась, лишнее это знание кому бы то ни было вообще), что не будет на него смотреть и не будет его трогать, вообще целиком утонет в предстоящих экзаменах, одного только обещать не собирается — что будет без него счастлива. Нет, Логан, этого не будет.       Он не он бы был, если б принял всё это сразу и безоговорочно, он спорил, конечно, спорил… Но в чём-то пришлось капитулировать ещё прямо тогда, а остальные свои смехотворные бастионы разнёс потом сам. Потому что глаза у неё, может, и горной лани, а сердце — хищного зверя, такого же, как он сам. И другие пути для этого сердца возможны были до того самого сраного бара в погребённом под снегом краю географии, где она взяла след — того, что ей близко, того, что ей нужно, чего она не упустит. Вот это он осознал, когда, неделю или около того спустя, у него вырвалось это самое «я тебя не отпущу».       Фэн обсуждала чужую личную жизнь редко. Зато если делала это — спасу просто не было.       — Она не только в гости. Она вернётся. Увидишь. И начнётся…       Сара вздохнула, составляя в тележку ещё столбик опустевших тарелок. Они с Фэн сегодня вечерние дежурные — это не то чтоб повод для восторгов, но в конце концов, загрузить посуду в посудомойку невелик труд, а болтать в процессе ничто не мешает.       — Прямо грубо, конечно, звучит, но тебя-то это волнует почему? Ладно б, ты была влюблена в него, но это, кажется, было только со мной и только на первом году обучения… Ты ж не влюблена?       Фэн соизволила оторваться от сверления, взглядом искоса, спины Дрейка, и перейти к следующему столу и размышлению, приткнуть куда-то одинокий кусок хлеба и забрать вазу, или хай ещё стоит.       — Я, Сара, не влюблена ни в кого — удивительным образом, чаша сия меня вообще миновала. Это другое. Знаешь ли, есть некое сродство между противоположностями, некое особое отношение водяных к огненным или огненных к ледяным… Я когда доклад готовила, отметила это — без удивления отметила, это было то, что я внутри себя знала.       Сара смерила возведённую ею башенку из составленных друг в друга стаканов опасливым взглядом.       — Прямо интересно. Я-то думала, это особое отношение исчёрпывающе описывается формулой «как кошка с собакой».       Фэн закатила глаза.       — Лабрадорша мамы Аннемари и две её кошки всю жизнь прожили душа в душу.       — Да я верю, наш пёс тоже относился к кошке с почтением фаната, но выражение-то не на пустом месте возникло. Лабрадоры вообще… их природа создала гипертрофированно дружелюбными, это не показатель ещё.       Тележка была в принципе заполнена, пора выкатывать. Посудная — её иногда зовут моечной, но это всё-таки неправильно, потому что занимают её не только посудомоечная машина и ванна для мытья чего-нибудь крупноформатного, типа суповых кастрюль и противней, но и шкафы для всего этого добра — сразу по соседству с кухней, спасибо той доброй душе, что картинки-указатели прикрепили, иначе новички первое время путались и по рассеянности входили за другую точно такую же дверь — в холодильную камеру.       — А люди вообще сложнее кошек и собак. Да, часто противоположности друг друга бесят. В то же время, есть и в этом раздражении понимание… его описать сложно. Огненные бывают разными, но какими они точно не бывают, так это спокойными. Хоть меня, хоть Алмонда возьми. Наблюдение подобного спокойствия, подобного постоянства раздражает… и рождает сочувствие.       В висящем на холодильнике меню на завтра уже что-то подписано на испанском. Айерс, дежуривший вчера, сказал, что бабка очень быстро во всём разобралась — «а что тут разбираться-то, я-то думала, в современных машинах кнопок поболе будет». В задохлой деревеньке у двух задохлых рек на всю братию два автомобиля, два телевизора (один сломанный, но ведь он есть!), ни одной микроволновки — готовят всё больше по старинке, стирают либо на руках, либо в древних механических стиралках, а что, привычно, нормально. Но любую новую на своём жизненном пути приблуду сеньорита Медина встречает с таким же олимпийским спокойствием, как засуху, наводнение или какой-то ещё прикол стихии. Жизнь приучила к испытаниям.       — Да мистера Дрейка кому не жалко, тут у тебя, извини, ничего уникального не получится. Правда, не поспешно ли ты судишь по себе, ни в кого не влюблявшейся, и Алмонду, метящему в первые бабники, о непостоянстве-то… А так, как у Дрейка, мало у кого бывает — слава богу, наверное. Грешным делом спросить хочется — да что он в ней нашёл. Ну, симпатичная, и наверное, даже очень хорошая, но разве о ней одной можно так сказать?       Из некоторых тарелок надо ещё вытряхнуть недоеденное в цистерны для биоотходов, это, пожалуй, самая неприятная часть, но тоже переживаемо.       — Всё дело в том, что такая у него натура.       Вот машинка и завела свою обычную музыку — деловитое-басовитое гудение с нотками перезвона тарелок и стаканов. Пора за следующей партией — как раз всё домоется и даже подсушится. Сара ещё раз промахнула салфеткой тележку, благо, не нагруженную её выкорячивать в довольно узкий дверной проём всё-таки полегче.       — Но чего прямо такого случиться может — не знаю, всё же люди взрослые и не истерички. Да может, наоборот должно хорошо быть, может, он как раз убедится, что ничего уже к ней не чувствует, всё-таки прошло столько лет, у неё дети выросли, сколько можно уже, в браке не всех на столько хватает.       — Хочу заметить, Хоулеттов пока хватает.       Сара выпучила глаза и замялась — в кухню как раз одновременно с ними, только со стороны столовой зашла Нора Гарсиа, сменить иссякший чайный термопот на свежий, услышала ли? — а Фэн и ухом не повела. Дескать, пусть думает, что послышалось. Сара всё же подождала, пока они снова окунутся полноценно за защитную завесу всеобщего шума-гама, прежде чем вернуться к перемыванию преподавательских костей.       — Да, удивляться только и остаётся… Но должно ведь иногда и так быть. Люди когда женятся, собираются любить друг друга всю жизнь, по идее. Страшная тема, если задуматься. Я совсем не уверена, что могла б кого-то любить всю жизнь. Вся жизнь — это слишком долго.       — Ты смотри, мексиканец-то как акклиматизируется.       Взгляд Сида, скользнув по указанной композиции — Хесус Медина с двух сторон обсел Шеннон Мэй и Элизабет Ли, те только головами вертели, заливисто хохоча — вернулся к Бобу совершенно равнодушным.       — Ну, пока это не касается Валери, мне-то что.       Боб, украдкой почесав плечо — под сложенными в покое крыльями они почему-то регулярно зудели, что-то в веществе слюдяного покрытия вызывало раздражение кожи, но носить их всё время развёрнутыми чревато травмами — хмыкнул.       — А тут как знать, касается ли. Ты тут Валери видишь? Я нет. Может, для третьей его копии экскурсию проводит. Хотя мало ли, Хоулетта я тоже не вижу… первого-то.       — Вот хорошо, что уточнил! А то и второго тоже нет. Слава богу, хоть третий здесь, так бы я точно от ревности с ума сошёл.       Третьего Хоулетта просто почему-то братья пока не включают в свои авантюры. Надо же на чьём-то фоне чувствовать себя всеми такими взрослыми. Ну и надо же кому-то поддерживать в родителях веру, что у них не одни только отморозки получаются. Но думается, это вопрос времени, по количеству драк по крайней мере он их догоняет, хоть и не всегда выступает зачинщиком.       — Да ладно, не кипятись. Хотя Пикетта тоже, кстати, нет… Мог бы и попсиховать вместе со мной, друг всё-таки.       Сид обернулся к нему с ленивым зевком.       — А почему тебе просто не подойти к Шеннон? Что, простые решения не для тебя? Парня у неё нет. Во всяком случае, ПОКА нет. Может, стоит поторопиться?       Боб явным усилием воли заставил себя отвести от обольстительной блондинки с лучшим, по крайней мере до смены директора этот постулат никто не оспаривал, бюстом в школе унылый взгляд.       — Парня у неё нет, но эстетические запросы-то есть. Давай, скажи, что тебя Валери любит за выдающиеся душевные качества, с такой рожей чо не говорить.       Сид закатил глаза. Ну да, если поставить рядом их двоих, выбор, любой скажет, очевиден. Боб не только крылья насекомые имеет, он и с лица, прости господи, немножко комар.       — Извини, в психологи я тебе точно не записывался. Рожа, знаешь, не моя заслуга, таким родители родили, извиняться за это не буду. Но у Фили ж с Кресвелл как-то получается, хотя его тоже не назовёшь лицом с обложки.       Боб хотел ответить, что лицом с обложки не назовёшь и Сару, кожа у неё не очень хорошая и зубы не так чтоб ровные, но решил, что это будет неправильно — всяко не в сравнении с ним.       — А у тебя, дебил, крылья. Крылья — это обычно для девчонок привлекательно, по крайней мере, если они сами без крыльев. Ну или просто смени объект воздыхания. Вон — одна сидит. Или что, предубеждение имеешь?       Боб опасливо стрельнул глазами в указанном направлении — где через два места от Хоулетта-младшего, что-то эмоционально рассказывающего Кэрол Хан и Айше Нурмухаммад, беспечно потягивала через соломинку сок, явно не тяготясь одиночеством, Радда Зобар.       — Ага, имею. Эта для меня тоже слишком хороша.       — А то она как раз удачно одна живёт…       — Ага, Айерс уже тоже говорил, что отличный вариант — как будто у тебя каждый день новая девушка, разнообразие… И никто не скажет, что видел её с другим, опять же. Что-то знаешь, не. Так будешь думать, знаешь ли ты её лицо на самом деле…       — …Да вот кстати, давай дальше тему противоположностей разовьём. С Сомом понятно — держится хладнокровно, но как он на тебя посматривает иногда, я замечала, да. Ну, он вообще с причудами, для него нормально… Я шучу, шучу! А вот что насчёт этого Марко?       Фэн закусила губу.       — Сложно сказать. Мы особо не общались пока.       Сара ответила не сразу — после того, как проползла под столом, собирая уроненные столовые приборы. Поскольку за этим столом никого уже не сидело, поручить эту благородную миссию было некому. Здесь, пожалуй, и скатерть уже можно свернуть, но это потом, в следующий заход…       — Понятно, они тут без году неделя.       — И в последнее время я его подозрительно часто вижу с Анх. Вот, прямо сказать, неожиданно и непонятно.       Мелкий Хоулетт крайне галантным движением сгрузил в тележку тарелки — свою, Айшину, ещё кого-то из отбывших соседей. Да, скоро придётся отвыкать звать его мелким, раз у него, оказывается, есть сестра. Эх, а она ведь помнила, как Хоулетт-самый-старший припёр это чудо в школу. Вёл по коридору, пытаясь сохранять максимально каменное выражение лица. Понятно, педсостав был в курсе, что у него и третий сын имеется, а для учеников пресс-конференций по каждому увеличению когтистого семейства не собирали. Даже средняя группа пакостно хихикала ещё недели две, что там у старших творилось — и представить сложно, уши горят от самой мысли.       — Да уж, увлечься Анх — это…       — Да это как раз нормально. Лично на мой взгляд. Она выглядит… экзотично, но какой смысл, когда есть экзотика, выбирать между обыкновенными? Другое дело, что её поведение, её стиль жизни до сих пор вообще… Айерс сегодня тоже сказал — надо же, что-то человеческое в Анх всё-таки есть. Очень глубокая мысль, надо её обдумать. Так вот, если ради него она изменила своему образу начинающей стервы — значит, что-то в нём определённо есть, и это, конечно, будит любопытство. Как он вообще такой получился…       Благо, обоих, надо заметить, здесь не наблюдается. До их отбытия с предыдущей тележкой ещё были, шушукались за тем столом. Теперь вот, улизнули. Вряд ли, что-то думается, решили в тишине алгеброй позаниматься.       — Ну, мне кажется, этот процесс для людей и мутантов плюс-минус одинаковый.       Фэн развернулась, держа в одной руке сразу три стакана, по пальцу на каждый, плотно прижатыми друг к другу.       — Сара. Ты, может, не помнишь ту лекцию МакКоя, а я вот помню, она ведь в моей жизни здесь первая была. Повторение, умножение… в наследовании способностей.       — А, ну-ну-ну. Типа, что есть новообразование, это вот как у большинства тут, кто от обычных родителей родился, есть повторение — это Хоулетты лучший пример, все в папашу пошли, есть видоизменение, но в известных пределах…       Как ни наловчись лавировать, таких моментов не избежать — мелкий Рой, неуклюже выбираясь из-за стола, опрокинул стакан с какао, забрызгав рукав Фэн, которая как раз собирала лишние столовые приборы — Фэн чуть не подпалила ему лохмы, но ограничилась подзатыльником.       — Да-да, в каком ты шоке была, когда раскопали, что вы с Фор родня.       Семилетка Энни, напуганная, видимо, этим фиаско Роя, протянула тарелку, пропищав разом «спасибо» и «пожалуйста», Сара улыбнулась ей как можно более ободряюще. Надо ценить то время, пока дисциплину среди малышни ещё можно поддерживать выражением твоего такого взрослого лица, пройдёт ещё года 3-4 — неизвестно, как они будут зубоскалить на тему того, с кем там тебя видели целующейся.       — Пятиюродные — это считай что уже и не родня, Фэн.       — Ага, пожениться, если что, вы всё равно можете, я ж не об этом. Я о том, как через много поколений один и тот же ген может проявиться абсолютно одинаково или как будто по-разному, но если приглядеться — механизм один. Вот Фор видит волны, которые невозможно видеть, и слышит, которые невозможно слышать. Нечто подобное было у твоего деда, который славился своим мастерством настраивать радио и чем-то там отличился на войне таким… что даже сформулировать внятно не сумели… А ты видишь людей насквозь, то есть по сути — испускаешь волны и принимаешь обратно, интерпретируя результаты их взаимодействия со встреченной материей. Это в преобразованном виде та же самая способность.       — Хи-хи, ну да. Так в чём вопрос-то, применительно к Марко?       Фэн в процессе погрузки тарелок уронила с одной надкушенный кусок пирога, едва не выматерилась, но сдержалась — дети рядом всё-таки.       — Ну вот смотри. У них родители оба мутанты, хоть и бывшие, но это, мы уже знаем, несущественно… И вот его сестра — это как раз пример простого наследования, у неё нечеловеческая сила, какая была у отца. Но как она упоминала, она может стирать в порошок не только единственно от приложения очень большой силы, но и за счёт воздействия на какие-то линии напряжения… То есть, она чувствует эти линии напряжения и именно туда направляет некий импульс. А это уже родственно способности её матери, какая она была. То есть всё-таки умножение, похоже. А он? Вода-то тут при чём?       Сара наморщила лоб.       — Ну не знаю… тоже какими-то импульсами воздействует, видимо?       — Вот и мне интересно. Наверное, и МакКою интересно тоже. Какое-то видоизменение способностей родителей, просто пока непонятно, по какому принципу, или тут всё же случай новообразования, может же такое и у детей мутантов иногда бывать, или… ну мало ли, что у них там за прадедушки были, они, может, и сами не знают…       Сара присвистнула в шутливом ужасе.       — Ох ты и ботан всё-таки. Парнями, Фэн, надо в ином плане интересоваться вообще-то! В первую-то очередь!       Вскоре после того, как сеньорита Медина с бодрыми весёлыми окриками погнала малышню спать, из-за стола выбрался и МакКой.       — Пойду, тоже позаигрываю с Морфеем. Режим у меня в последнее время такие кульбиты выделывает — то сплю всю ночь как убитый, то под утро едва удаётся глаза сомкнуть… Не получится — так почитаю. Благо, это уж всегда есть, что.       Ксавьер, аккуратно обогнув Шторм, организующую мужа и Нору на дальнейшую уборку, догнал его в дверях.       — Пройдусь тоже с тобой. Если наша бессонница совпадёт по фазе — поболтаем, как в старые добрые времена.       МакКой обернулся с понимающей грустной улыбкой.       — Дети?       Гомон голосов малышни, уже скрывшейся из виду, ещё дробился от полировки панелей долгим, качественным эхом. Сзади окрики Шторм тонули в гуле вопросов, возражений и прочих многообразных реакций. Шум мыслей был примерно раза в три богаче и неразборчивей, в нём беспокойство Шторм о завтрашних повседневностях (кто утренний дежурный? Фили? Не проспал бы… Какого чёрта Санта-Марию с этой экскурсией понесло именно завтра, ничего, что немецкая группа не попадает?) тонуло под паникой выпускников по поводу алгебры, мотив, связанный с первой парой нового преподавателя, ещё надо было суметь отыскать, но он был, да.       — Что дети? Да не особо-то… Дети больше, вполне закономерно, заняты всё же друг другом, чем моей сомнительной персоной. Что-нибудь придумаем, Зверь, что-нибудь придумаем. Наверное, раздача конфет или выезд в Диснейленд не гарантия успеха, но ведь и хуже не сделают, да?       Посмеялись. Погрустнели. Когда-то он много объяснял другу, на протяжении многих лет объяснял, что привык слышать, как дети поспешно и сердито меняют вольное течение мыслей в его присутствии, но МакКой, конечно, забыл эти объяснения, не держал их в активной памяти, по крайней мере. Что изменилось? Тогда от любимого учителя старались укрыть первые эротические фантазии и недовольство придирками мистера Саммерса, сейчас от нежеланного вторженца — первые эротические фантазии и недовольство придирками мисс Уилсон. Ну и мечты о том, чтоб попробовать на ненавистной фигуре такие-то боевые приёмы или такое-то оружие — между делом, иногда, фоном. Надо полагать, они вдоволь об этом надумываются в уединении. Для него, в общем, не было открытием, что люди, узнав, что рядом телепат, начинают суетливо перепрятывать свои мысли, словно кошельки при приближении кого-то неряшливого и с затуманенным взглядом. Он хотел ещё сказать, что в общем фоне уловил и некие жизнеутверждающие нотки, кто-то из средней группы рассуждал в ключе «ну, если преподы её нормально приняли — видимо, всё нормально, зря только перепсиховали»…       — Нет, Диснейленд, думаю, это по части Алекса, — Хэнк остановился возле лестницы, поглядел на неё с шутливым прищуром, как на противника в спарринге, — ко мне сегодня подошла эта девочка, Радда, представляешь? Попросилась завтра тоже в эту экскурсию. Сказала, до эволюции ей ещё далеко, по доброму ей бы вообще в среднюю группу, с её пробелами в образовании, а в этом музее она, оказывается, и не смела мечтать побывать…       Не спросил, разве она не знает, что он теперь такой же преподаватель, как и все остальные, чтоб не огорчаться ответом вроде «подошла к тому, кого боюсь меньше». И сейчас старается не думать об этом, но отзвук дрожит, как эхо уже убежавших детей.       — Хэнк, это нормально. Она нелегальная мигрантка. Дети законопослушных граждан пока не вешаются на меня гроздьями, а она — должна?       — Я разрешение дал… Нелегитимно, конечно, но так подумал, ты уж мне простишь. Потому что ну, а чего б я достиг отказом? Пусть девочка получит то, о чём мечтала, раз мечтала. Лишать её возможности жалеть, что не присутствовала на твоём уроке, я тоже не вправе. Мечты и сожаления часто идут рядом… То есть, мне очень хотелось в том момент верить, что ты его проведёшь как…       Смазанный образ времён почти нереальных, мифических, ещё волосатый образ — МакКой его тоже поспешно смахнул из мыслей.       — О, как глубоко ты забрёл в своей ностальгии, друг мой. Не надо, не надо, были у нас и позже замечательные времена. И ещё будут. Это кроме того, что ты смущаешь меня, если ты понимаешь, о чём я.       Кажется, верит, или делает вид, что верит. Что порождает неловкость напоминанием о тех днях — которые он и сам вспоминал, как раз сегодня заходил в библиотеку. Есть в школе места, которые за эти годы и косметического ремонта не видели, постоянно извиняется Логан, но вот библиотека пережила даже капитальный. И пандусов там больше нет, и не хочется думать, с какими чувствами они тогда осознавали это — им больше не нужно устанавливать эти пандусы… Тогда пандусов ещё не было, много где. А в ванной ещё не было поручней…       Лучше об этом, чем об этом нелепом и трогательном стыде, за ворочающееся подспудно чувство зависти к другу, не просто вернувшемуся с того света — вернувшемуся в молодом, здоровом теле. В такой зависти сознаться и самому себе постыдно — тело, конечно, молодое и здоровое, но, гм, не самое подходящее по ряду параметров. Но даже если сам верил, что на свой возраст, на свои перспективы смотришь смиренно и трезво — ты не умрёшь прямо завтра, да, у тебя наверняка ещё годы в запасе, только есть подозрение, что пальцев для исчисления этих лет хватит, и разуваться не потребуется, что от жизни даже в общем-то устал — когда на твоих глазах кто-то получает второй шанс, слишком остро понимаешь, что у тебя такого шанса нет и не может быть. И хочется найти слова, нужно найти слова — чтобы успокоить друга и в этом, но пока подходящих слов нет. Пока можно только делать вид, что не заметил, не услышал. Это, действительно, не самая большая проблема сейчас.       — Скажи, — Жаба отложила телефон, — я хоть как-то могу облегчить твоё состояние сейчас?       Мина обратила к соседке тоскливо-виноватое лицо.       — Наверное, нет. Никто этого не может. Мне просто нужно перекипеть. Ты не обязана это понимать вообще… Жаба, блин. Я не имела иллюзий насчёт неких структур, насчёт которых ни у кого в нашем обществе нет, кажется, иллюзий… Но вот это… Я могу понять сторону противника, правда, отчасти я это могу. С их точки зрения они устраняли угрозу, уничтожали террористов, всё правильно. Уничтожали чисто террористическими методами! Где же открытость, щепетильность и прочие декларируемые качества? Ха, вон даже Гиена, у которого уж точно никаких оснований для симпатий к Братству, сказал, что это просто фиаско. Потому что если б они обложили террористическое гнездо с земли и с воздуха, заставили злодеев выйти с поднятыми руками или даже положили — их бы на руках носили просто. Почему не сделали? Потому что понимали, что кишка тонка?       За столом вообще-то происходила имитация учебного процесса — конкретно Жаба доделывала работу, которую задолжала Уортингтону (и была обломана в светлых надеждах сдать её Санта-Марии, крылатый садист заявил, что с учебными долгами как с супружескими — никакой передачи, никакой реструктуризации, сдаётся тому, кто выдавал задание), гуглила список мутных лично для неё терминов, прерываясь на попризывать форс-мажорные обстоятельства, прекращающие взыскание долга, и на похохотать над чем-то, присланным Алмондом. Мина, приткнувшись на своей кровати сбоку, мусолила табличку с углеводородами — для самоуспокоения, что она тоже учёбой занята. Работа по географии, если честно, не доделана, но можно хотя бы надеяться, что так сойдёт.       — Ну, в целом, да. Полагаю, очередное возрождение Братства их, мягко так говоря, деморализовало. Ведь после такого-то уже не должно было быть никакого возрождения. Да, это сложно принять как есть. Так-то все мы не маленькие и понимаем, что для достижения своих целей человек не погнушается никакими методами, была б цель достаточно лакомой. Но вот именно что цель-то тут вроде как — уничтожение идеологического противника, и надо максимально подчёркивать неприемлемость и его идеологии, и его методов. Чтобы восторженные граждане прямо наглядно видели, где хорошие ребята, а где плохие. И они это прекрасно понимали — официально несчастный случай, как видишь. Пришлось отказаться от лавровых венков и церемоний награждения. Но на что не пойдёшь ради людей, ради добра, ради всечеловеческого братства*.       Мина вскинула бровь в немом вопросе — последнюю строчку Жаба пропела.       — В продолжение темы старых песенок, хе-хе. Что, не знаешь? Да, совсем молодёжь классику не уважает. Хотя эта помоложе того, что мы недавно обсуждали… О! на неё, между прочим, есть клип-самоделка, какой-то лихой народ состряпал ещё чёрте когда… точно не установить уже… Ну, наложили нарезку из новостей, видеообращений — их и теперь ещё кое-где в сети можно найти, полные версии, в смысле… Удаляли его, конечно, постоянно — под предлогом нарушения авторских прав, а то и прямо «нежелательного контента». Ещё б не «нежелательный», на «человек умрёт, но не его идеи» морда Магнето крупным планом. Хотя там и на «мечтах о совершенном человеке» раз его морда, другой — Мистик… Ну, я решила не гадать, где его в очередной раз искать, и скачала себе. Сейчас… Всё что угодно, только не Уортингтон, да.       Мина, чего уж там, заинтересованная, вытянула шею, но Жаба предпочла пересесть с телефоном к ней на кровать. Сама она на экран телефона почти не смотрела — а смысл, сотню раз видела, а вот полюбоваться реакцией дорогого стоит. Вроде бы, очевидно, что поделка очень любительская, склейка видна, субтитры новостей обрезаны криво, не говоря о том, что исходное качество кусков видео очень разное, а переходы выполнены… со всем старанием выполнены, короче. Но…       — До чего ж с душой сделано, — отмерли наконец губы, всё это время пребывавшие взволнованно приоткрытыми — как бывает, когда забываешь делать что-либо ещё, кроме как смотреть, даже моргать. Слова эти были сказаны с явным пониманием их недостаточности — тоже, в общем, чувство известное, когда хочется то ли тоненько пищать, сжавшись в комочек, то ли напротив, вскочить и зайтись в бурных овациях, выбрать сложно, а в следующую секунду смущаешься этого эмоционального всплеска и только довольно гудишь — «Да, здорово». И чувство скромной гордости, тепло заворочавшееся внутри, тоже было знакомо, разве что сейчас было посильнее испытанного некоторое время назад в комнате росомашат.       — Приятно иметь дело с людьми, которых в наш пресыщенный век ещё есть чем впечатлить.       — Ты ж мне его скинешь? На телефон? Вроде, память должна позволять…       — Какой разговор вообще! Было б исторически несправедливо, если б у меня этот клип был, а у тебя — нет.       Мина, откинувшись на подушку, смотрела в потолок горящими глазами — так горела смесь, уничтожавшая корабли в море и повергавшая в смертный ужас средневековых воинов, и так же горели губы, повторявшие:       — «Скажи, что мы далеко зашли»… И те, и другие далеко зашли…       17 лет назад, октябрь       Как-то сказал Множитель, что книгу б написал на тему использования природных ландшафтов в злодейской деятельности, если б эта самая деятельность время на то оставляла. Теперь-то у него это время есть, может быть, напишет? Иногда хотелось презреть рассудочные соображения и сагитировать кого-нибудь на поиски Множителя. Останавливали два довода: что лишённый способностей, он может не видеть для себя места здесь, и не факт, что пример нескольких ребят, которые нашли, убедит — кто-кто, а Множитель свою способность боготворил, и что не вперёд ли тебя в процессе этих поисков найдут, понятно, кто, чем ты достигнешь цели. «Моё такое мнение, — говорила Лили, — если он вообще захочет вернуться — то вернётся, когда будет нужно. Сидит где-нибудь, зализывает раны, возвращает силы, вот и не мешайте ему». С этим оптимизмом можно было поспорить — очевидно ведь, что способности возвращаются у высокоуровневых, и то постепенно, и ещё не факт, что вернутся в полном объёме. Но спорить никому сейчас в голову б не пришло. Лучше воодушевляться примерами Магнето и Мистик, чем думать о том, как хищники диких земель догладывают косточки Множителя, это тоже как бы очевидно.       В общем, обходимся пока без книжки, и материала для неё поднакопим. База в средней части Аппалачей, буквально в самом сердце — так просто и так гениально, что нужны объяснения, почему мы этого не сделали до сих пор. Сама природа даёт здесь весь потребный стартовый капитал, начиная с дармовой энергии водопада и ветра, который в ущелье, где одна из посадочных площадок планируется, всегда хоть какой-то есть. Саблезубый, которому тесно оказалось в роли исключительно снабженца, заявил, что пусть не в ближайшее время, но солнечные панели он подгонит, это однозначно. «Это на случай, если водопад иссякнет?» — не преминул ухмыльнуться Пиро, получил подзатыльник и некую вариацию сентенции про корзину и яйца, обильно украшенную матами. Главным инженером проекта был Алекс, разрабатывать его начал ещё в сектантских выселках, дорабатывал уже после личной разведки, ну, а Саблезубый, естественно, вносил там и сям правки, потому что не бывало такого, чтоб один у другого всё сразу одобрил без всяких придирок. Разумеется, за одобрением каждого рацпредложения ходили к шефу, поднимая настроение не себе, так ему. Если б где-то устраивали конкурс террористических баз, говорила Мина, так я б поняла, чего вы так гоношитесь. Но признавала, что вырисовывается прямо конфетка, это и по сухой абстракции чертежей Алекса понятно было, по фотографиям, которые добросовестно привозил Саблезубый в каждый визит в лесной дом — листал на смартфоне, аж язык прикусив в восторге — тем более, а уж вживую…       — Что, теперь поняли, где я дважды подвеску убивал? Хо! Сюда не всякий бешеный олень заберётся! Нормально, я считаю. Тяжело нам — тяжело и врагу.       — Ну, нам-то будет легче, когда каким-то приличным корытом разживёмся, — хмыкнул Пиро, оглядывая пёстрый лесистый склон, немного пообтрёпанный октябрьской погодой, всё решительнее намекающей на наступающую зиму.       — Да вертушку-то я присмотрел, без вертушки самому уже обломно. Зато воздух какой! Раз вдохнёшь — лет на 10 помолодеешь. Ну, в моём случае незаметно будет, а тебе, щенок, лучше дышать пореже.       Выход, который на чертеже помечен буквой А, в реальности с трёх метров не увидишь — по крайней мере, если не знать, куда смотреть. Но сейчас следы разумной жизни тут специально разыскивать не надо — перед входом приличная площадка примята, поставлены навесы-склады для стройматериала, земля щедро пересыпана древесной стружкой. По краю, под кронами — вагончики, в которых обитают часть ребят-работничков. В принципе, и внутри уже условия жилые, водоснабжение налажено, почти вся электрика налажена. Венди, конечно, дай волю — она все помещения вагонкой обошьёт, все, которые не кафелем…       Венди, собственно, обнаружилась в одном из ангарных помещений — командовала бригадой монтажников, раздавая мотки кабеля, коробки, шарниры, гайки и бодрые весёлые матюги. Поприветствовала Магнето и Мину по-мужски крепким рукопожатием.       — Счастлива чести познакомиться лично, сэр. Надеюсь, вы просто с инспекцией, не с вещами? Тут пока не всё готово. О тебе я тоже наслышана, девочка. Хорошо, что ты тоже здесь. Если решусь оставить этих оболтусов без присмотра на полчаса, согласуем с тобой отделку твоей комнаты.       Мина проводила взглядом скудно одетого, зато обильно увешанного всякими техническими приблудами парня, с нечеловеческой ловкостью взметнувшегося под потолок, где темнели очертания рельс и лебёдок. Парень тоже из саблезубовских «почти нормальных» — не признаёт почти никакой одежды и нуждается в максимально подробных инструкциях, что и как ему делать, но в остальном-то золотой парень. Да, в люди с ним не выйдешь, ну так нам ведь и не надо.       — Уверяю вас, как вы сделаете — так и хорошо будет. Та работа, которая делается здесь, важнее, чем наличие у меня какой-либо комнаты вообще.       — Не смущайте Мину. Её требования к комфорту за последние пару лет претерпели такие деформации, что я не знаю, исправимо ли это теперь.       Венди рассмеялась хрипловато, но мелодично. Венди Саблезубый тоже на фото показывал, но там она обычно была в профиль и издали, а оказывается, очень симпатичная женщина, выглядящая даже неожиданно цветущей для своего возраста и истории. И глядя на неё в спецовке и с выбивающимися из-под каски соломенными вихрами, представить хоть элегантный домашний халат, хоть вечернее платье не сложно. Но главное-то Саблезубый упомянул сразу — Венди человек.       — Как будто что-то действительно экстраординарное. На вас работает немало людей, просто обычно не ведая того и, или, по меркантильным соображениям, а я — несколько более осознанно, вот и всё. Возможности мои скромны, но зачем-то я своё образование получила и какую-никакую карьеру построила. Что могу, что успею — сделаю. К годовщине Джона точно закончим.       Джон, муж Венди, своими особенностями не тяготился, и она тоже любила его таким, как есть. Но он любил не только её, но и свою работу. И на него давили, и просто он сам считал, что вполне естественно пойти на такие небольшие жертвы, если они поспособствуют понижению градуса накала между мутантской и немутантской частью общества. Он был мирным парнем, бедняга Джон. И они ведь так уверенно и убедительно заявляли, что эта сыворотка совершенно безопасна… Что ж, такова жизнь, индивидуальные реакции бывают. Бывают на всё — ореховую пасту, укусы насекомых, лубрикант, вакцины. Это ведь не повод объявлять всё это вне закона, верно? Аллергия на орехи у тысяч людей, аллергия на сыворотку оказалась у одного, зато именно он оказался любимым мужем Венди, немного не дожившим до 30летия свадьбы. Наверное, неправильно винить в этом производителей и всё человечество, виноват маленький фельдшерский пункт, самонадеянно взявшийся за распространение сыворотки среди жителей и отдыхающих маленького городка в живописном краю, у них не было средств экстренной реанимации для случаев, когда счёт идёт на минуты, кто ж мог знать, кто мог хотя бы предположить? У Джона для его 56 лет было невероятное здоровье, он был сотрудником Национального парка, отличным пловцом и скалолазом, форы молодым давал. Но Венди стала вдовой раньше, чем была готова, и не в том дело, что никакой компенсации ей, оказывается, не полагалось — в самое труднодоступное место они могли б засунуть свои компенсации, дело в том, что они сразу поспешно именно это и сказали, когда Венди, через три дня как-то вспомнив слова человеческого языка, позвонила на эту горячую линию. Что они не несут ответственности, сыворотка одобрена, сыворотка безопасна, ваш Джон принял её добровольно, его и вините. И ещё двое суток Венди сидела у окна, глядя на газонокосилку, которую Джон так и не убрал в сарай — уберу мол, как вернусь из пункта, делов-то — отходя только в туалет и ещё за рюмкой коньяка. Думала о том, что уж хорошего адвоката найти ей ума и хватки достанет — и она может ошкурить их как липок, и компанию Уортингтона, и муниципалитет, и ту конкретно тварь, что там сидела на телефоне (понятно, отвечала то, что ей велено, но всё равно тварь!). Во сколько оценить человека, которого полюбила, как только он вырулил из-за куста рододендрона и приподнял шляпу? Суд не приговорит всех этих людей за непреднамеренное убийство, хотя именно его они и совершили.       Венди считала себя всю жизнь хорошим человеком. Она рано осиротела, и это сделало её чуткой к людям. Она всегда помогала школьным подругам, прекрасно понимая, что долги они отдадут тогда, когда никогда — к ним судьба не была так милостива, пусть станет милостива её руками. Она принимала на работу крупно проштрафившихся на предыдущем месте — и иногда это доверие не оправдывалось, но бог с ними, потери были небольшими. Она была не слишком усердна в молитвах, но жертвовала местной церкви. Она так и не решилась на усыновление, но взяла щенка из приюта и он прожил у неё до естественной смерти в почтенном возрасте. Но сейчас Венди обнаружила, что она совсем не добра. И было б действительно здорово выбить из них такие суммы, какие только способны написать судьи в своих документах, а потом просто раздать их бедным мутантам — ей самой деньги не нужны, а небесный глава церкви нашей ни за какие пожертвования не спустится снова на землю, чтоб совершить ещё одно воскрешение. Не деньги потерять они боятся, хотя и это тоже — они боятся скандала, самого этого иска, самих этих слов — их панацея не безупречна, от неё кто-то умер. Если она сделает так — она хорошенько прополощет их имя, но и своё тоже. А есть и другая идея, ради которой стоит затаиться, видимо смириться… Самая известная организация мутантов-экстремистов потерпела поражение, но ведь они не единственные, правда? Человека можно уничтожить, но не его идею. Да, никто не виноват в гиперчувствительности одного конкретного организма, у всех остальных-то всё хорошо, по крайней мере, так бодро уверяют газетные полосы… Но если б не эта сраная сыворотка — Джон был бы жив. Если б не вся эта антимутантская истерия — Джон не принял бы эту сыворотку и был бы жив. Вот это имело значение, и больше ничто. И помогая всем этим мальчишкам и девчонкам, которым повезло ускользнуть от правосудия и волшебного укола, укрывая их в затерянных в нехожих местах домишках, обеспечивая подержанными тачками и оформленными на подставных лиц телефонами, она отвлекалась от этих мыслей, от пустоты на второй половине кровати, от вопроса, какого ж чёрта, её не убил рак обоих яичников, она победила, врачи, знакомые с историей болезни её матери, восхищённо цокали языками. Для чего? Чтобы пережить Джона? А потом ей повезло выйти на Алекса, а потом она узнала, что пусть не ей, но судьба ещё оставляет возможность для чудес…       Отличные ангары, довольно крякал Саблезубый, перетаскивающий истерично позвякивающие дверцами шкафы, только в больную голову пришло б такое, а в АНБ головы здоровые — значит, не найдут. Но и за штурвал кого попало не посадишь, однозначно. Нырнуть в это ущелье и вписаться в одну из пещер, солидарными усилиями практически доведённых до проектных требований — это определённых талантов требует. Тренировок… Пробников в смысле неубиваемых пилотов-то найдём, есть тут некоторое количество, где б ещё неубиваемых машин найти?       За ангарами сразу — склады оружия, запчастей и прочей полезной фигни, там сейчас и хозяйничает, вдохновенно матерясь, Саблезубый — кто-то всё же установил что-то, что он просил без него не устанавливать, ох, огребёт этот кто-то… Дальше — КЦ, тоже уже почти законченный, там сейчас Лили и Стефани, стоя на столе для совещаний, меняют лампы — плохие повесили, мерцание дают. Как же фантастически повезло Лили — не попасться, не лишиться способностей. Стефани оказалась менее удачливой…       — Да и хрен с ним, — бодро говорила Лили, — стрелять не разучилась, это важнее. А освещение мы, видите, и так наладили хорошее, ха-ха. Да и это, знаешь… Надежду так просто не убьёшь, особенно глядя на некоторые тут вдохновляющие примеры. Шеф, раз так — я там где-то гайку уронила, не подадите? Вот интересное дело с этими уровнями, поди пойми логику матери-природы. У Лу какая силища была — и всё, так и глухо. Хотя тоже как знать, может, времени больше надо. А у Софит вот дня три назад видела вот тут вот выше локтя бледный такой огонёк пробегал — знаете, как будто фонарик светит где-то далеко за шторкой. Она-то не видела — не извернёшься так, да и быстро он проскользнул. Но было же. Говорю тебе, было!       Мина покачала головой. Во что-то верить надо, это правда. Здесь их несколько таких, «уколотых» — кто решил, что всё равно в деле, потому что чисто человеческие навыки никуда не делись, да и жизнь простого обывателя не светит и не манит. И в каждом из них первая весть о том, что способности ещё могут вернуться, вызвала бурю, и с тех пор они жадно ловят каждую крупицу информации, пристально наблюдают за собой и друг другом. Не понять этого тем, кто укололся добровольно, говорила Стефани — говорила, пока в команду не пришёл Росс. Он как раз из добровольцев. Пожалевших на второй день. Что ж, лишний технарь в хозяйстве не лишний.       КЦ, говорит Саблезубый, будет и столовой. Потому что всё равно каждый раз за перекусом дела обсуждали. Вот под кухню отгородили угол, дверь поставили — готовка всякая, заявил Алекс, с компами и проекторами несовместима. В подвале всё со всем совмещалось, добро, хоть сортир отдельно был, но на то оно экстремальные условия. Саблезубому поспорить очень хотелось, но с этим-то конкретно не поспоришь, поэтому просто обосрал и подбор техники, и её компоновку. Алекс в долгу не оставался, долго прохаживался на тему того, что не разглядел тонкую душу хозяюшки в брутальном теле, а то б на него эти задачи и свесил, пусть бы потом претензии выслушивал.       Отсюда налево — медблок, прямо — проход к жилой части и далее к тому самому выходу А, а направо — спуск вниз. Вниз, под реку, несущуюся по дну ущелья и метрах в трёх отсюда низвергающуюся водопадом. Генераторная, собственно — пещера, скрытая завесой этого водопада. Там же, внизу, и залы для тренировок, и ещё кое-какие полезные помещения, и выход В поблизости от водопада. Хорошая это штука — природные пещеры, которые пообтесать до требуемых параметров, добавив переходы где надо и возведя стены там, где они нужны, оказалось куда проще, чем было в скале в океане. Алекс, когда узнал, что здесь возможны аж два этажа и для этого даже не придётся слишком надрывать пупки, едва от радости не плясал. Саблезубый, которому его технический гений вот так сразу принять было сложно, исползал этот комплекс вдоль и поперёк, придирчиво высчитывая все поправки — где вырубать ещё ступеньки, где простыми вентшахтами не обойдёшься, воздух нагнетать придётся, где и как устроить привод механизма, сдвигающего каменные стены, скрывающие от гипотетического случайного туриста истинную величину и значение маленького симпатичного грота. Нет, если знать, куда смотреть — можно, можно заметить эти стыки. Но никто не заметит. За что спасибо всем иллюстрациям к сказкам о пещерах с сокровищами и тайных ходах в старинных замках — в человеческом сознании прочно утвердилась предельно простая геометрия, прямоугольники и квадраты, то есть прямые линии стыков. Странно ли, что искатели приключений (или не искатели, но внезапно их нашедшие) довольно быстро находили, на что нажать или что повернуть, чтоб привести в действие секретный механизм. Саблезубый и его ребятки матерились в процессе, конечно, на трёх языках, но больше от азарта и предвкушения результата — они обтесали проёмы и плиты дверей таким образом, что эти стыки ложились в сети трещин так, как тут и были. А запускается механизм, в духе бездуховного 21 века, с брелока. На случай его трагической утери или непоправимого повреждения — ручной режим тоже предусмотрен, и его нипочём не повторить случайному гостю. Обитателю, если за ним гонится сожравший брелок голодный гризли, тоже не повторить, ворчал Алекс, но тут он покуда был бессилен — переводить на биометрию, пока состав населения не утвердился окончательно, он не решался. К тому же, у некоторых тут биометрия была нестабильна и могла измениться в случае возвращения способностей. В конце концов, соревнование в мерах безопасности не обязательно заканчивать с заселением, смеялась Венди, старое доброе видеонаблюдение никто ведь со счетов не списывал, и она всё для него, между прочим, привезла.       В общем, пока что из виденного Миной, обычные двери — с ручками, на петлях — были только у медблока, кухонной части и туалетов. У большинства жилых комнат ещё не было дверей вообще, но можно было полагать, хотя бы у части из них тоже будет несколько сказочный антураж.       — Это похоже на наивную надежду, что мы тут надолго, — Мина погладила гудящий бок машинищи, от которой толстенный кабель уходил в зазор под потолком, чтоб дальше змеиться сетью проводов по всему комплексу, — это немного грустно даже. Меня охватывает лёгкая злость от того, что мы оставили тот кухонный гарнитур, полку в ванной и наши замечательные украшенные шкафы бесстрастному протоколированию их камер. Хотя вряд ли такому уж бесстрастному, наверное, созерцание повседневного быта кого-то вроде нас должно смущать умы, по роду деятельности не допускающие всяких поэтических мыслей.       — О чём из оставленного там ты больше жалеешь?       О чём? О фотографиях, которые она успела распечатать, чёрт знает зачем? О том действительно замечательном платье, подаренном Мистик? О новенькой бутылке шампуня — о, сколько она злилась о ней там, в их убежищах… О об этих милых священных вещицах, сперва напоминавших Керку о Тамаре, потом им о Керке.       — Ни о чём, сэр. Всё, что мне действительно нужно — здесь. Вещи — дело наживное. Обустроимся лучше прежнего, говорит Саблезубый, да не только говорит, но и делает. Грусть и злость не мешает мне радоваться тому, что здесь и я могу приложить сколько-то своих скромных сил. Хоть, кажется, в основном-то я путаюсь под ногами — узкоспециальными навыками похвастаться не могу, а завинчивать гайки и без меня есть кому. Но хоть мусор поубирала…       Да, хотя бы порядок в комнате оставила практически образцовый. В том доме тоже… за исключением того, что простыня-то, проклятая, так и осталась в стиралке! Жить теперь с таким стыдом…       Она прошла ближе к светлому неровному окну, занавешенному тяжёлой шторой стремительно срывающихся с высоты потоков воды. Чем не наглядная демонстрация могущества природы. Вода, такая мягкая и податливая, в сочетании с земным притяжением превращается в сокрушительную силу, способную дробить камень. А в сочетании с человеческим гением — в киловатты энергии. Здесь немного уже касается щёк мелкая, лёгкая водяная взвесь — довольно освежающе после царящего в технических помещениях жара от машин, никаких кондиционеров пока что, не до того… А там, снаружи, эти миллионы мельчайших капель подхватывает ветер, бросает этот холодный шлейф на травы и деревья вокруг. «На случай, если водопад иссякнет», пошутил Пиро. Да, когда-нибудь иссякнет, ничто на свете не вечно, просто что-то умирает много позже поверивших в его бессмертие. Но сейчас это невозможно представить. Эти потоки рушились и рушились тут раньше, чем первый белый переселенец дошёл сюда, чтоб остановиться, почувствовав, как суровая, заскорузлая после всего увиденного и пережитого душа завозилась, затрепетала, как птенец в гнезде, перед этой красотой. Раньше, чем демиурги в животном или птичьем обличье воздвигли первых краснокожих, давших имя этим горам и многим другим местам на карте. Неужели и тогда они, эти потоки, были так полновесны, мощны? Или ещё мощнее? Столетья прошли, перекроили человеческие карты, истлели кости и первых переселенцев, и встретивших их добром ли, войной ли местных, электрические машины сменили паровые, вот на дверях у нас магнитные замки вместо засовов, с ума сойти… А вода всё не кончается, всё так же с силой бьёт в блестящие внизу камни, и ветер подхватывает громкую, горделивую песню горной реки, и несёт над деревьями, сменяющими свой наряд с летнего на осенний или наоборот. Мы здесь не навсегда, да. Человеческая жизнь — она почти во всём не про навсегда. Мы краткий миг в жизни этой реки, но хочется надеяться — не самый паршивый миг.       — Мина, Мина. Такая деятельная, так панически боящаяся бесполезности. Алекс очень хорошо сказал о том, что маленькие дела вовсе не маленькие, даже не знаю, получится ли у меня так же хорошо, при этом не повторяясь. Но гайки завинчивать, пожалуй, буду я — я по этому занятию несколько соскучился и полагаю, у меня это просто очень хорошо получается.       Мина прикрыла глаза. Вода, какие б преграды перед ней ни вставали, не мытьём так катаньем их преодолеет. Размоет почву, продолбит камень, сгноит дерево. Ставят люди плотины из бетона — ну ладно, не в этом веке, так в следующем и им несдобровать, обещает вода, вызов принят. Так же однажды просочатся, прорвутся и слова — много их внутри, не нашедших себе пока подходящей формы. О том, что у него почти получились прямо такие интонации, как надо — как будто вовсе нет этого горького смысла, что вот, хоть гайки он завинчивать способен. Что ж, ребятишки Саблезубого чуть ли не в ладоши хлопают — им, дикарятам, многое в диковину. О том, что не надо спрашивать её, неужели действительно верит, что он будет пересобирать танки на глазах охреневающих солдат в карусели и выстраивать пули в воздухе всякими обидными для врага словами. Верит — а какое основание полагать, что способности, раз уж вообще возвращаются, вернутся не полностью, дескать, вот тебе утешительный приз? Посмотреть хотя бы на Мистик… О том, что каждый раз корсет как будто резонирует — и она может поклясться, что сила растёт — если, конечно, это не дрожь её собственного возбуждения… Не произнесла ли она что-то из этого вслух?       Она распахнула глаза с коротким вскриком — не от этой мысли. А от того, что корсет на ней разомкнулся. Верхний обруч заскользил вверх, струясь, извиваясь, как свернувшаяся кольцом змея, обхватил руки, стягиваясь, сковывая их, но не сводя вместе до конца, дотёк, постоянно меняя ширину и плотность с быстротой и подвижностью, немыслимой для твёрдого материала, до ладоней, вернулся на запястья… А нижний — вниз, преодолевая преграду плотно облегающей тело ткани с успешностью воды.       Она бы упала, несомненно — но верхняя часть распавшегося корсета, обвивающая руки, не позволила. Она дышала бы жадно, пьянея от этого неожиданного освобождения — если б не вьющаяся по бёдрам живая железная лиана. Пьянеть приходилось от понимания, что сюда, даже если вдруг чего понадобится, никто не войдёт, покуда не следует, и никакого лишнего для себя звука, благодаря каменной толще стен, шуму машин и водопада, не услышит. Лишь бы Саблезубый там не успел в основательную истерику впасть от того, что автоматику заклинило — хотя может и вспомнить собственные скабрезные шуточки, все по списку… Самое время было вспомнить одну из них, про сгон-то. Когда между ног скользит гладкий и ласковый металл. Такое не должно быть приятно, у живого тела прикосновение чего-то твёрдого и холодного вызывает отторжение. Но… но как сказал тут один великий нелюдь, что может быть достаточно диким для нас?       С силой, сказала как-то Лили, особенно повезло — или не повезло, как посмотреть — тем, у кого она такая, что инструкцию в 10 листах написать можно. Вот она что — вдарит кулаком и бетон в крошку. Вдарить можно посильнее, послабее, все варианты. Так же и у Софит. И иное дело те, кто может, например, не только автомобилями во врага швырять, это-то и она может, но и собрать этот автомобиль, располагая чертежом и грудой стальной арматуры. Вот это сила. Без преувеличений, божественная. Натуральный религиозный экстаз же вызывают эти веточки, птички и прочие узоры. И Мина было согласна, за исключением того, что свой экстаз религиозным бы не назвала. Не сочетается с таким понятием это волнение внизу живота. Сильно так внизу. Там, где гладит, мелко дрожа, железный язык. О таком она мечтать всё-таки не смела, нет. Слишком это… нескромно, непристойно? Она не видела его, находящегося где-то за спиной. Вообще ничего не видела — мозг, кажется, отказался от поддержки самого затратного органа чувств. Хватало б сил хвататься за извивающееся металлическое кольцо, зафиксированное сейчас в пространстве куда более устойчиво, чем она сама.       — Что ж, — его голос прозвучал неожиданно совсем рядом, — кажется, я могу доставить тебе удовольствие в любом случае.       Гладкое, уже куда более тёплое от жара её тела медленно и точно очерчивало рельеф плоти.       — Неужели вы могли в этом сомневаться, сэр…       — …Естественно, учитывая, что ты рассчитываешь обитать здесь же.       Пиро развернулся и едва не сверзился с конструкции из двух коробок, которой он пользовался по нехватке стремянок.       — Мистик, я понимаю, что тебе нравится говорить мне гадости, но ты их выбирай как-то удачнее!       — А что гадкого я сказала? — деланно удивились из угла.       Комната Мистик была из тех, что по внешнему краю комплекса, по склону, в силу этого здесь была возможна такая роскошь, как окно. Прямо вот отверстие, прокопанное-прорубленное в грунте и камне, света дающее, ввиду сохранённых, сколько возможно, для маскировки кустов, немного, но всё же какая ни есть и инсоляция, и вентиляция, и эстетика. Вот в этот вырубленный и пообтёсанный проём Пиро сейчас вставлял оконную раму, в то время как Мистик в углу отмеряла место для будущих розеток с тем, чтоб дотягиваться до них, не вставая с кровати.       — Потому что ни на что я не рассчитываю. Я, может, и дурак, но по другим случаям. Но я сказал, что на мой взгляд кровать лучше поставить туда, потому что мне действительно так кажется и потому что монтировать её вроде как мне.       — Мне ещё раз сказать, что я прекрасно смонтирую сама, без сопляков, которых сносит отдачей от баллона с монтажной пеной?       Рама опасно покачнулась, Пиро выставил руки, возвращая её в положение, в котором ей полагается быть.       — Мистик, чтоб тебя! Если хочется на мне отыгрываться за всё, что тебя в жизни не устраивает, найди другой повод, а? Меня сюда Саблезубый послал, чтоб сделать вот это всё по списку, иди ему и выкати свои претензии!       — Я ж послать могу ещё дальше и качественнее, чем Саблезубый!       — Кто сомневается-то… — выставив временные крепления, Пиро встряхнул баллон. Снесёт отдачей? Ну посмотрим сейчас…       Именно в этот момент паскудной раме угодно было, своротив одно из этих креплений, опять поплыть. Он не то чтоб не был готов, одну руку выставил. Во второй-то был баллон. Рядом упёрлись ещё две руки — синие. Снова, спасибо тебе, боже, синие.       — Слушай, шёл бы ты отсюда, добром прошу!       Пиро, изогнувшись между руками Мистик, прижал обратно свороченное и впился в зазор трубочкой баллона. Да, пена полезла как попало, где больше, чем нужно, где меньше, на подоконник клякса шлёпнулась… А, плевать. На протяжении его наблюдений максимально образцово пенила только Венди — опыт, сказала, большой, скольки умельцам показывала, как правильно, а у Мистик в любом случае он главный рукожоп, так что всё в соответствии с ожиданиями.       — Неа. Да, вот так и стой. Я в курсе, что не мастер на все руки, спасибо, не напоминай. Но мне ничего не остаётся, как учиться вот так, самым некомфортным образом у тебя на глазах. Всё равно у тебя, считай, вип-номер, так хоть я что-нибудь испорчу, чтоб не завидовали слишком.       Переступая через её руки, запенил периметр рамы сверху. Положение, конечно, нервное немного. Ай, за жопу она его что ли укусит.       — Только устряпай мне голову этим дерьмом! Долго мне так стоять, козлина?       — Пока не затвердеет! Я-то тобой хоть вечность готов любоваться. Пока доводчик у двери подрегулирую…       Мистик тихо зашипела — но что сказать, дёргаться сейчас не в её интересах, потом ещё его работу над ошибками созерцать. Спускаясь, он скользнул рукой по её спине — и ребёнок не поверил бы, что нечаянно, впрочем, прикосновение было достаточно сдержанным, умеренным. Почти, почти… У неё снова синяя кожа, снова красные волосы. Но она всё ещё выглядит старше, чем год назад, и тело, пока сохраняющее человеческие, искажённые, несовершенные черты, задрапировано закатанной в рукавах мятой спецовкой, такой же, как у него.       — Надеюсь, ты получаешь от этого достаточно сильное удовольствие, и оно стоит того, что я тебе потом устрою! — она обернулась на него, усевшегося на ящик у двери и раскладывающего необходимые инструменты и детали.       — А как же. Если б не устроила, я б беспокоиться начал. Однажды, может быть, ты меня даже убьёшь. Но раз всё ещё не убила — видимо, ещё не настолько достал. И какую-никакую пользу и я могу приносить, в нашем положении сейчас и более бестолковыми кадрами не разбрасываются.       На морде такая нахальная ухмылочка, за какими обычно прячут страх и неуверенность. Раза три намеревалась намылить Магнето шею за то, что затащил к ним этого придурка — вот зачем? Чисто Ксавьеру назло?       — Я понимаю, у парня, управляющего огнём, и не может быть всё хорошо с самосохранением. Но что ж настолько-то?       Опять выдал гримасу, которая должна показать, какой он крутой и изведавший жизнь.       — Всё нормально у меня с этим. Раз живой до сих пор. Мистик, я не буду говорить, что если б не кое-что, ты знаешь, что, я б за тобой не бегал и не домогался. Думаю, и бегал бы, и домогался. Я всё-таки хоть и сопляк, придурок, недоносок — но мужского пола вот это всё, это значимо. По-моему, если мужчина может рядом с нравящейся ему женщиной держать себя в руках — значит, так себе женщина. А ты — не так себе, поэтому извини. Но было-то именно так, как было. Тут именно тот случай, когда девушка сама виновата, уж прости такой шовинизм.       Надо было сказать что-то едкое. О том, что если уж ему так понравилось, мог бы обратиться к оригиналу. Она, правда, на эту тему и тогда прошлась, но ведь было время придумать что-то вообще уничтожающее, и не то чтоб думала она исключительно о другом, иногда и к этому эпизоду возвращалась. Но немного тяжело было рукам, и это заставляло думать о том, что как ни старалась она в тюрьме не потерять форму — всё-таки потеряла вот. А чего она хотела, после этого проклятого шприца. Довольно того, что и такая она вызывала уважительные присвистывания.       — Пиро, я была пьяная! И разозлённая… Мог не подворачиваться мне под руку в такой момент. Мог уйти раз десять! Ну в том, что ты идиот, я не виновата!       — Ага.       — И я несколько на иной эффект рассчитывала…       — Не сомневаюсь.       — Пиро, ты больной извращенец!       Ещё шире и глумливее лыбу выдавил.       — Дорогая, тут таких полбазы. Давай анонимный опрос проведём, кто НЕ мечтает с тобой переспать? Я имею в виду, среди мужского населения. Хотя я б на всякий случай и женское не отбрасывал. Извращенцем я был бы, если б действительно мог забыть, что это ты. А я не забывал, ни единого мгновения.       «Это мне за то, что издевалась над Черепахой», — мелькнуло в голове. Так легко, с такой-то способностью, играть с людьми, и не всегда безобидно. Не так часто в жизни она просчитывалась, зато это бывало обычно грандиозно. Вот как тогда. Теперь не она его стремает напоминанием, а наоборот. Да и поделом.       Нет, черту перешёл он, он! Что-то ж он сказал тогда такое… Не лапал тогда ещё, нет. Но сказал — такое, чего не пропускают. Проучила щенка, как же… Нет, он даже вздрогнул, но больше от неожиданности — так же, как если б она выпрыгнула из-за угла с криком «бу». Безотказный же вариант — явить перед зарвавшимся сопляком его «обожаемого» учителя истории. Должно было охладить, отрезвить, отпугнуть, должно. А сработало как вызов. И зачем сейчас об этом вспоминать. И так душновато, так ещё в жар кинуло.       — О, это успокаивает. Иначе б пришлось поставить вопрос о твоём возвращении. Заниматься налаживанием ваших отношений, раз уж случилось вскрыть такой нарыв…       Её голос дрожит. Едва заметно, но когда ты на ком-то натурально повёрнут — то замечаешь такие вещи. Тут ведь даже не получится сожалеть, что не достигнув ожидаемого, действительно, эффекта, не ретировалась вовремя. Удовольствие получила, другое, чем должна была от его вытянувшейся рожи, это, видимо, самое в этой ситуации поганое.       — Девушку, говорят, удивлять надо. Удивил же? Чтоб бояться упасть в твоих глазах, надо было сначала подняться, так что — что я терял. Если б убежал с воем — ты б, конечно, была довольна… а я — нет.       Какой-то краткий миг его первого замешательства она, действительно, была довольна — это мелькнуло на образцово небритой физиономии такой краткой вспышкой, которую тоже только внимательный по влюблённости взгляд заметит. Кровожадно полыхнули оранжевым глаза — и всё. Потому что в следующий миг он опустился на колени с дерзким «готов». Она же могла просто «растворить» одежду, которая не была настоящей, как сейчас, зачем нужна была эта детализация с расстёгиванием ремня? Чтоб мелькающие перед глазами крепкие волосатые руки дали ему ещё возможность очнуться, отшатнуться, меняя возбуждение на отвращение? Но он пробормотал что-то вроде «а ты ему точно не польстила?» и, не позволяя себе ни секунды таких ожидаемых ею колебаний, обхватил ртом эту очень реалистично нарощенную деталь. Опыта такого рода нет, слава богу, но теория-то известна. Что там сложного… А главное — было, как ни банально это говорить, вот именно понимание, что это — она. Это её тело, способное принять любую форму — на его памяти она превращалась в гризли, Бамблби и какую-то чудовищную авангардистскую скульптуру, которую на днях обсуждал Множитель. Это её рука дрожит на его затылке, это её ноги он стискивает пальцами. И эти стоны и междометия голосом Росомахи — её. Страсть, в силу этого понимания — единственного ясного, что было тогда в совершенно одурманенной голове — вполне заменяла отсутствие практических навыков, и его язык выделывал с подрагивающим напряжённым стволом такое, что его самого удивляло. И он совершенно не стесняясь запустил одну руку в собственные штаны — это примерно совпало по времени с растворением тёмной джинсовой ткани под его пальцами, после чего и член в его губах принялся таять, возвращаясь в настоящую, природную форму. Она не в силах была дальше держать иллюзию…       — Ладно, я взяла тебя на слабо, ты сумел вывернуть это в свою пользу. Но ты должен понимать, я…       — Никогда меня не полюбишь? Ага, сейчас я встану, скажу «понял» и исчезну навсегда. Есть мнение, что в отношениях вообще один любит, другой позволяет. Может, оно ошибочно, может, ты мне так и не позволишь. Но я не сдаюсь так быстро.       Мистик издала яростно-тоскливое мычание.       — Конечно, ты же идиот. Да, ты смазливый и задатки в этом плане у тебя неплохие, но…       — Обещаю стараться.       — …я всё равно тебя брошу, когда начнёшь стареть!       Получилось ли это достаточно грубо? Он поднялся, сделал шаг к ней — всё то же выражение на морде, кулаком бы его стереть.       — Так это когда ещё будет. Я, может, и не доживу. У твоего бывшего, конечно, получилось, но меня этот пример не обнадёживает.       — Ну так вот, если я ему дала отставку — на что ты-то надеешься? О да, это ж просто мечта — девушка, которая может принять абсолютно любой облик, отрастить любой размер груди! Скучно в постели точно не будет! — всё. Нахрен её, эту раму. Мистик отняла руки, чтобы развернуться, встретить приближающегося засранца лицом к лицу. Лицом Бобби, например. Этот остановился в двух шагах, смерил оценивающим взглядом.       — Оу. А чего было вот тогда так не? О Росомахе я, надо сказать, вне занятий не думал вообще ничего, а Дрейка я хотя бы ненавижу.       — Так лучше, Джонни? — на месте Дрейка уже отечески улыбался профессор Ксавьер.       Одним широким шагом уничтожил оставшееся расстояние.       — Ага. Приступать к некрофилии?       Она успела сменить облик на Саблезубовский, прежде чем руки Пиро сомкнулись вокруг её тела.       — Я не собираюсь говорить что-то типа, что не важно, как ты выглядишь, потому что выглядишь ты потрясающе. Я просто не в состоянии забыть, что в этой изменяющейся форме — неизменная ты, понимаешь?       На гигантской фигуре Джаггернаута спецовка пошла по швам, руки Пиро, соединённые кончиками пальцев при предыдущем облике, расцепились, но хватки не ослабили.       — И я испытываю не ужас, извини. А радость от того, что ты поправилась.       Она преобразилась в Боливара Траска, но выскользнуть на контрасте не сумела — Пиро моментально стиснул её крепче. От этого дурацкого чувства, что ноги не достают до земли, она перекинулась в Роуг — зря надеялась на выработанный в школе рефлекс, то ли он уже забылся, то ли Пиро и осознать не успел, как она метнулась к следующей личине — охранницы из тюрьмы, фигурой, за счёт сисек, в полтора Джаггернаута, уж это он не мог удержать… удержал.       — У меня с терпением вообще-то хреново, но я дождусь. Куда деваться-то. У Черепахи вон получилось, а кто хоть грош на это ставил? Хорошо, что там, в лесном доме, между комнатами санузел, а то слышал я их иногда… потом полночи… думал о тебе, в общем… Я хочу сказать, долго меня мурыжить тоже не в твоих интересах, сейчас-то я сопляк, но я ж, в отличие от тебя, вот именно что старею. Не упусти оптимальный период…       Превратилась в сенатора Келли, в Буша-младшего, в Усаму Бен-Ладена. Пиро смеялся, гладя чалму, под его рукой распадающуюся на красные пряди.       — Представляю, как тебе не понравилось быть старой. Всё позади, милая, всё позади. Видишь, ты молодеешь обратно. Я понимаю, тебе, такой — мы, удручающе смертные, как будто сразу немного пахнем гнилью… Ну, лет 10-то у меня есть? Или, может, 15?       — Пиро, я не люблю тебя, не люблю. Не люблю… — повторяла, как заклинание.       Его взмокшие волосы липли к её лицу, его руки всё так же крепко держали её тело, уставшее от преображений, тоже мокрое под лохмотьями спецовки. Ну да, сопляк. Но в этом сопляке уже чувствуется мужчина. Долго можно говорить про мышцы как у воробья в коленках — пока не поймёшь, что с мышцами у воробья покруче, чем у тебя, он всё-таки всю жизнь скачет. В этом сопляке, во время операции по её освобождению, бог чувствовался. Пожалуй, его одного могло хватить, чтоб все их дополнительные меры — она два месяца успешно скрывала первые ростки возвращающихся способностей, но где-то да проколешься — пошли прахом. В этом пламени любые преграды сгорят…       — Да может, и хорошо. Не хочу, чтоб тебе было больно, когда я умру. Хочу, чтоб жила дальше с лёгким сердцем. Главное — позволь мне любить тебя…