после конца

       Эскалатор движется вперед, мерно, с равными промежутками. За спинами ничего не видно, и легко потерять чувство времени — кажется проходит бесконечность, но чем ближе приближение цели, тем становится страшнее.        Саша смотрит на движущуюся полосу с паническим ужасом, ее ноги застыли в каком-то сиропе, и если бы не парень легко поддержавший ее и небрежно толкнувший — точно бы покатилась вниз к чертовой матери. — Дура, — бросает резко; порыв ветра от взмаха плаща — прядь волос падает на глаза. Щекотно и неприятно.        Саша слышит шепотки, раздающиеся от серо-желтых стен, цементного пола и резного потолка. Небольшие светильники отбрасывают холодное свечение на лица, что напоминают сплошной пластмасс, манекены с пружинами вместо мышц и одеждой, заменяющей мозг. Рядом стоит девушка с дредами и разговаривает с фриковатой готкой, почему-то они бросают на нее предупреждающие взгляды, от которых веет угрозой.        Облезлый вагон с громким скрипом тормозит, и кто-то маниакально улыбается сквозь стекло, глядя Саше в глаза и прилипнув к окну. Она медленно пятится назад, шум завывает в ушах на разные голоса, метроном стонет зверем: вагоны распахиваются в ухмылке, готовые заглотить, стены падают, осыпаясь штукатуркой, и Саша сбегает, не поворачиваясь спиной к ним, врезаясь в людей, что тянут хищные пальцы в надежде вернуть обратно; одного или двух, она даже ударяет.        На улице душно. *        И дома душно. Слишком яркий свет разогревает, золотые блики подсвечивают зеленые обои — должно быть красиво, на деле — обилие цветов убивает глаза. На стуле сидит мама, ее можно не замечать, как она это делала в детстве — смотришь в глаза, но сквозь, будто стул и за ним обычный интерьер — обои и дешевая репродукция дешевого художника, купленная в подворотне.        Она сидит прямо и смотрит прямо, поджав ноги влево, руки на бедрах, и взгляд осуждающий — опять напортачила, не смогла, не выполнила, ожидания вновь разрушены, паршивая ты овца, я так много в тебя вкладывала, где это все? где? Сашенька? — Сашенька!        Сашенька фокусируется, но не слишком. Отвлекает желтизна пола — разве она его не красила в темно-каштановый? — и зеленые облака — чушь и вздор, просто отсвечивает. — Ты должна…        Через форточку залетает бабочка и трепещет крыльями, а потом просто падает на пол, и ее темные крылья переливаются перламутром в затапливающей квартиру зеленоватой мути. — Мы уже планировали…        Тень на стене вздыхает — это усталый вздох, после которого умные гости покидают вечеринку, даже если очень хотят остаться, но очевидно ее мама не из умных гостей и продолжает вкрадчиво шептать ее обязанности, как послушной дочери, невесты, жены, кого угодно — только не самой Сашеньки, ведь быть Сашенькой означает быть паршивой овцой, и кому нужна паршивая овца, когда есть послушная дочь, невеста, жена и вообще кто угодно?        Дверь резко закрывается — дом должно быть опустел, но духота немного рассеивается, бабочка взмахивает крыльями в последний раз и сдыхает. Пахнет плесенью. Взгляд Саши падает на руки, и они тоже слегка в плесени; по венам что-то пробирается, и хотя Соболев говорил, начинается все с улиц, с облаков, изумрудных, фисташковых, таких ярких, затмевающих солнце, она чувствует инфекцию, расползающуюся по организму с кровью, нервными импульсами, с каждым глотком грязного воздуха.        Пахнет затхлостью, но дело пока поправимо: Саша вдохновенно ногтями избавляется от мерзости на коже, и становится чуть легче, лучше — и свет теперь не такой яркий, и все же ногти не такие острые, и где-то в столе у нее был заточенный нож для мяса.        Громкий звук — вытряхнутые ложки, вилки рассыпаны по полу, пакеты шуршат под нетерпеливыми пальцами, наконец-то        В комнате теперь пахнет металлом и чем-то кислым, зато ее руки абсолютно здоровы, и вены очищены от скверны, и кровь без оттенков зеленого. Так весело, счастье в каждой вещи, и они кружатся, кружатся, кружатся, пока тьма не захватывает все, пусть забирает и тело, и душу — как же здорово, все так мелко — огромно, незначимо и всеобъемлюще, и если за истину плата сумасшествие — Саше без разницы, ее все равно никогда не слушают. *        На стуле теперь ее жених — смотрит прямо, без осуждения, только с жалостью в широких добрых глазах. — Бедная моя девочка!        Завывает мама, присев на край койки. Хорошо, что папа уже в могиле — он-то был настоящим королем драмы. Здесь слишком много белого: стены, кровать, полы, она сама бледнее накрахмаленных простыней. И под тонким одеялом холодно, на руках бинты сковывают, мать бредит о свадьбе, что уже давным-давно отменена: зомби апокалипсис приближается со скоростью экспресса, о каких детях-внуках речь? И Сашенька говорит: нет.        Камни срываются, падают в огороды, жених вскакивает, но сдерживается, и маму ее держит. Аккуратно так. — Ты ничего не соображаешь сейчас, — мелко кивает женщина, — ты вначале приди в себя, а потом…        В тени давно стоит доктор, улыбается, вцепляется в нее проницательным взглядом и скрипуче говорит всем, но только Саше: — Она давно в сознании.        На бейджике указано Иван Соболев.        Но на следующий день, когда Саша спрашивает, все недоуменно пожимают плечами. *        Телефон оглушающе звенит, номер скрыт, а день заполнен людьми, неловкими разговорами и глупыми шутками, и отвечать на вызов кажется дикостью, как и сбрасывать, как и отключать питание полностью. Но все вокруг смотрят слегка настороженно, в той же мере заинтересованно, и Саша понимающе кивает, выходит из теплой кафешки на удушающую улицу и все равно не отвечает. И это дзы-ы-ы-ы-ы-нь не затихает весь день, даже когда экран чернеет.        В следующий раз Саша берет сразу — и зажмуривается от счастливого смеха Соболева. Она его ненавидит. По-настоящему, без заигрываний, просто и чисто; это чувство взаимно, пусть и скрыто под тоннами дружелюбия.        Он ненастоящий и одновременно единственный верный — созданный по образу и подобию лучшего человека, и, конечно, Саша не может утверждать с полной уверенностью в своих суждениях, и все же… И все же… — Ее зовут Таня. Танечка. Моя жена. Я люблю ее и так скучаю, ты бы знала. В этом есть чувства — сожаления, боль, разочарование — У нас дочь… Кристина. А позже: — Настенька, наша дочь.        Пересекает линию и становится настоящим, личностью — только на ветвях, что оплетают общий разум зреют странные семена, причина которых Саша — и все это дробит кости, и вызывает слезы, и мозг ее плавится: моя моя моя        Треск костра и вереск, подкладываемый для него — Симбионт отступает. И хоронит все вместе с собой — любовь разрушает, в конце концов.