Лекарство от безумия

Настасья пыталась заснуть в сарае, после ещё одного бессмысленного прожитого дня, спать на жестком тюфяке, набитом обычной соломой, было привычным делом, вот только не в такие холодные дни, когда морозный ветер задувал в щели так, что спина и плечи начинали болеть, и старые раны вновь отдавали тупой болью. Ночь уже давно опустилась на город, укрыв его мягким саваном темноты. Ветхие двери скрипнули, впуская поток холодного ветра, и вихрь снежинок, что заставил Настю вскочить на ноги, по привычке вжимаясь в стену, храня за пазухой ржавенький нож. — Чего не спишь, мелкая? — от знакомого, пропитанного заботой голоса, на сердце девушки всё же отлегло, и вымученная улыбка коснулась обветренных губ. Значит живой, не прибили. Ворона стоял облокотившись об невысокую, покосившуюся временем изгородь, и размазывая кровь по лицу, рваным рукавом рубахи, почему-то улыбался. Будто хотел внушить ей, что всё в порядке, и не стоит лишний раз волноваться о нём, а побои... это он переживёт, не впервой подставляться под удар хозяина, но стоило ему сделать несколько шагов и Настасья, сразу же заметила, как хромает парень на правую ногу, да и руки повисли, как плети, видать и впрямь досталось. Она уже не в первый раз просила его оставить это ремесло, но парнишка лишь отмахивался, повторяя будто заученную фразу, мол куда он без неё? И кто же за неё бестолковую будет вообще волноваться, если не он? Сгинет же... вот только и Настя и все остальные и без того знали, что рано или поздно и так пропадут. Такие всегда пропадают... Уходят. И зачастую обратно, не возвращаются. И дай Бог «если он всё же существует» если смерть была быстрой и безболезненной, ведь кружась в таком «обществе» высококачественных ублюдков, и мразей, зачастую и сам становишься таким: Безжалостным, не знающим сострадания тварью, безбожником, чья никчёмная жизнь всегда будет превыше чужой, и последние капли совести зачастую теряются со звоном хотя бы одного серебряника, утонувшего в хмельном угаре, или в курительном опиуме. — Я волновалась за тебя, — прозвучало как-то совсем по детски и нелепо, но парень словно не придал этим словам должного значения. Лишь обессиленно опустился на подстил, устало прикрывая веки и вновь янтарный цвет его глаз померк, как и улыбка, что всегда заставляла Настю чувствовать себя защищенной, и надеяться, что ещё не всё потерянно для них двоих, и завтра ещё наступит. Такое желанное, и в тот же момент недосягаемое, что порой кажущимся таким далеким, ненастоящим... — Насть...уезжать тебе надо отсюда. — его обессиленная рука накрыла её собственную, заставляя девушку на секунду вздрогнуть от таких нелепых и бессмысленных слов. В её глазах так и застыл немой вопрос куда, зачем? Ведь от судьбы не убежишь, а она давно поняла, что ей на роду было написано подохнуть в каком нибудь переулке или в канаве, а быть может и вовсе на виселице, ведь такие, как она всегда пропадают, они не для этого мира: вечные изгои, не знающие тепла и ласки, словно брошенные детеныши истерзанного в силках зверя, затравленные, выросшие на убой, но до сих пор показывающие острые клыки, до последнего готовые сражаться за прогнившее небо над их головами, и бежать ради нового замкнутого круга, ради новых ублюдков, Настя не видела в этом ни единого смысла. — Монгольское войско, это не сказки, это правда, не думаю, что они сюда поздороваться пришли. Разгромят здесь всё и бревнышка не оставят и чёрт бы побрал этот город и эту знать, на них мне плевать. Тебя дурёху жаль. — А ты... Почему предлагаешь только мне? — напряжение в голосе выдало тревогу. — Я людей ненавижу, но город, он же не виноват, насколько прогнившие люди здесь живут, я останусь. Как бы мне самому было не смешно это признавать, но в случае чего, к Евпатию напрошусь, в дружинники к нему пойду, он мужик неплохой, один из немногих, кто с призрением на меня не глядел. Да и нужны будут в нужный час такие как я, кому и терять по сути нечего, а ты беги, Настя, я тут скопил кое что, на первое время должно хватить... Недослушав его объяснения, девушка сорвалась на бег, врываясь в темноту, знакомую уже давно, успевшую стать привычной за столько лет, холодный ветер ударил в лицо. Где-то впереди, за углом послышался собачий вой, в остальном же ночь была прежней: убаюкивающей и смертельно опасной, но именно в ночи она могла показать свои слабости, страхи, ночь всегда скроет, и Настя получала удовольствие от чувства страха перед безмолвным мраком, но дело было не только в этом. Под покровом ночи она замечала те вещи, на которые не обращала внимания при свете дня. Вещи, которые люди скрывали. Однако, когда они думали, что все остальные погружены в сон, то теряли бдительность и выдавали то, что прятали за семью печатями. Ей не хотелось уезжать отсюда, нет... Она мечтала покинуть эти края, но мечты... всегда должны оставаться лишь только мечтами. Не больше не меньше. Так легче, а если начнешь мечтать, то обязательно начнёшь стремиться к ней, это словно быть мотыльком, что упорно летит к свету, вот только свет зачастую несёт только боль. Боль, сродни самой смерти, а этого ей не хотелось. Пусть жизнь и не балует её, но она хотя бы живёт.

***

В степном дворце горело полдюжины свечей, красно-желтые блики от языков пламени танцевали по стенам, кружась будто в такт музыке, отражаясь на поверхности ваз и других предметов. В жаровне медленно, тлели угли. Погрузившись в чтение книги, молодой хан не сразу обратил внимание на вошедшего в его шатер толмача. Сгорбившись в почтительном поклоне, он словно ожившая тень медленно подошел к сыну неба, боясь своим присутствием нарушить гробовую, почти что осязаемую тишину. Пожелтевшие пергаментные страницы, исписанные славянской вязью, выгнулись горбом и хрустнули. Взгляд уперся в ярко-голубые одежды, расшитые золотой тесьмой, взгляд хана всё же коснулся бледного лица слуги, но не задержался на нём и секунды. — Ожидание рушит судьбы. Особенно если ждешь подходящего времени, час...два...три. Сильный ли этот народ? Каков их дух, слабы ли они... мне и впрямь интересно, настолько, что время хотелось бы заставить двигаться быстрее. — Степной принц поднялся с мягких подушек, легкое шуршание одежды заставило толмача вновь склонить спину, служить такому человеку — тоже самое, что ходить по лезвию ножа, изо дня в день, не зная когда этот день окажется последним. Взгляд карих глаз стал тяжелым, ожидал ли он каких то действий со стороны русичей, или нет? Толмачь так и не смог распознать в бесчувственных и порой холодных глазах повелителя, да это и не было главным, он знал их речь, усердно изучая, пытаясь понять смысл незнакомой, чужой культуры, и каждое слово сказанное врагами, каждый их взгляд, он мог просчитать, как и взгляды своих людей. В этом ему не было равных.