Шаман

Это произошло в начале октября. Однажды ночью мне приснился Джуффин, он долго смотрел на меня, задумчиво и серьезно, и, наконец, сказал: «Готовься, Макс. Скоро». Как именно готовиться — не сказал, разве что пожелал держать себя в руках и высыпаться. Впрочем, Шурф меня успокоил, подтвердив, что мне как раз особо ничего делать и не нужно, кроме дыхательных упражнений, а всё остальное организует он сам. Поэтому следующие дни прошли для меня в несколько нервном ожидании. Меня кидало из состояния запоздалой паники («Ай, что я делаю? Куда я влип?!») в ощущение радостного, эйфорического предвкушения, и обратно — в липкий холодный страх («А вдруг ничего не получится?»). На работе я путался в документах, зато спал как убитый, вовсе без сновидений. Обещанное время приближалось. Утром назначенного дня я уехал в лес, начинавшийся недалеко от города, и провёл там несколько часов, как выразился Шурф «для созерцания многоликости и великолепия природы и обретения душевного равновесия». Я не знаю, чем мне могло помочь долгое блуждание по холодному, уже потерявшему листву лесу, но раз уж так было положено — ритуал я не нарушил. Мелкие лесные духи, те, что не впали ещё в спячку до весны, провожали меня с плохо скрываемым любопытством — в это время года у них тут гостей особо не бывало. Я крошил духам захваченную с собой сладкую булку и ждал звонка Шурфа, который должен был сказать, что всё готово и мне можно возвращаться. Ритуал после некоторых раздумий решено было проводить у Шурфа. Моя квартира, по его словам, всё ещё не годилась для настолько серьёзных мероприятий, а на природе уже было слишком холодно. В итоге, приняв звонок, я вернулся к тому месту, где оставил машину, и поехал прямиком к Шурфу. Там меня уже ждали. Шурф, в обычных своих светлых брюках, но в серой льняной рубахе, на которой были вышиты символы, олицетворяющие собой три Мира. Сотофа в длинном платье, таком же сером и невзрачном, хоть и вышитом по краю, ленты на её головном уборе были белы. Меламори осталась в обычной рубашке и джинсах, но на её голове всё же был такой же белоснежный убор. В целом все выглядели как-то уныло. — Вы как будто хоронить кого-то собрались, — пошутил я, разуваясь и проходя в квартиру. Захихикала почему-то одна Сотофа: — Какие правильные у тебя ассоциации. Мы прошли на кухню. Шурф заварил чай, на столе уже ждало что-то к чаю — я даже не запомнил, что именно. Хотя разговор шёл о совершенно отстранённых делах, последних новостях, интересных случаях из практики, но все чувствовали, что происходящее — всего лишь затишье, как перед грозой. Когда грузные чёрные облака ещё наливаются дождевой влагой, но вся природа чувствует где-то внутри — что-то надвигается. Так и я чувствовал неизбежное, и от этого было мне сладко и тревожно. Хотя разговор перескакивал от темы к теме, я всё равно чувствовал себя то ли ребёнком в день рождения, то ли невестой на свадьбе — всё внимание было приковано ко мне, на меня то и дело бросали взгляды. Ждали. Наконец, Сотофа поднялась с места: — Пора. Она первая вышла из кухни, следом за ней — Меламори. Я чуть запоздал, дождавшись, пока Шурф, не выдержав, быстро наведёт в кухне хотя бы подобие порядка. Когда я пришёл в комнату, Сотофа уже зажигала благовония. Их запах был мне слабо знаком, сладковатый и печальный, запах дерева, травы и почему-то где-то в глубине — неприятный, но очень знакомый запах горящей органики. Как дым погребального костра, наверное, он именно такой — почему-то подумалось мне. Я опустился на знакомое мне одеяло, и Меламори помогла мне закутаться в широкий обрез белой льняной ткани, кривовато вышитой красными символами. — О, а это что? — спросил я, чтобы перебить ставшее тягостным молчание. — Это птица, — ответила Меламори. — Никогда бы не подумал. А это — собака в кустах? — Это олень! — Ой. А что это за странный смешной зверь? Меламори рассердилась: — А это — ворона! Не нравится — не рассматривай! Я это полмесяца вышивала! Я прикусил язык. Неудобно получилось. Но я понадеялся, что грозная дева не будет сердиться на меня слишком долго. Зато в ткань она меня со злости запаковала знатно. — Ложись вот так, — она помогла мне опуститься на спину, сложив руки на груди, и накинула край ткани на лицо. — Как в саван заворачиваете, — пожаловался я. — Это и есть саван, — невозмутимо отозвался Шурф. Час от часу не легче. Всё уже почти началось, и я снова начал паниковать. Но ничего, как только раздались первые напевы тугого бубна у Сотофы в руках, и ему завторил резковатый голос трещотки, я успокоился. Страхи отошли на второй план, испарились, исчезли. На меня накатило спокойствие и умиротворение, накрыло, как набегающей на галечный пляж волной и унесло за собой в бескрайнее глубокое тёмное море… * * * Я лежал на широком столе из тёплого дерева, стоящем на поляне, заросшей высоким, выше колена, густым разнотравьем, умопомрачительно пахнущим горечью и мёдом. Поляну окружали деревья, и их ветви смыкались где-то высоко надо мной, образуя ажурный полог. Я лежал обнажённым, но не чувствовал ни холода, ни жары, только потоки воздуха, овевающие моё тело. По обеим сторонам от меня стояло двое. По левую руку стоял Лойсо, и вместо головы у него был птичий череп с длинным вороньим клювом и тёмными провалами пустых глазниц. По правую руку стоял Джуффин, и за ним по траве тянулись два белых лисьих хвоста, а в груди билось светящееся сердце. На руках Джуффина красовались мощные широкие когти. Они склонились надо мной, и Джуффин спросил, глядя мне в глаза своим невозможным светлым взглядом: — Ты доверяешь мне, Макс? Я ответил, не колеблясь, потому что это чувство поселилось во мне с первой нашей встречи, задолго до неё: — Да. — Ты сказал, я услышал, — проговорил Джуффин и широко ухмыльнулся. Во рту его я рассмотрел крупные хищные клыки. Джуффин поднял руку и одним движением когтя от грудины до паха вспорол мне живот. Я попытался заорать и вскочить, но не смог двинуться, а крик застрял в горле. Боли не было. Джуффин развёл в стороны края раны, сделал шаг в бок, и Лойсо принялся копаться там клювом, как большая птица. Наконец, он вскинул голову и вытащил из моего живота кусок кишки, гнилой и чёрный, как сгустившаяся кровь, хрипло, отрывисто каркнул и проглотил целиком. И снова начал рыться, перебирать, пока не вытащил такой же гнилой и почерневший кусок печени. Неожиданно для самого себя я понял: он пожирает всё гнилое, больное, предназначенное умереть, и оставляет всё живое. Джуффин между тем когтями методично разорвал мне плоть на руках, от плеча до локтя, от локтя до предплечья, глубоко, до самой кости. Прошёлся по костям пясти до самых пальцев, вырвал фаланги. А потом планомерно вогнал темные острые когти в каждый из суставов, отделяя кости друг от друга. Он работал сосредоточенно и тщательно, кость за костью, освобождая их от плоти. Закончив с руками, он принялся за ноги. Я лежал, скованный странным колдовством Джуффина и собственным страхом, и старался дышать на четыре. Но, как ни странно, я доверял Джуффину, разрывающему мою плоть, и доверял Лойсо, выклёвывающему из меня гнилые потроха, и первый страх постепенно уходил, рассеивался, как утренний туман. Ощущения были странные. Это не было больно, но при этом я чувствовал всё, происходящее со мной. То, что было моим нутром, раскрывалось, выворачивалось наружу через раззявленные раны, открывалось напоказ всему Миру. Закончив с ногами, Джуффин вновь склонился надо мной. Он хищно улыбнулся и располосовал мне грудную клетку, так, что захрустели рёбра, отделил грудину, вынул, отложил в сторону. Одним сильным движением развёл рёбра в стороны, как створки ворот. Я не мог этого видеть, но всё же видел, как в обрамлении рёбер бьётся у меня в груди золотистое живое сердце. Лойсо закончил с животом и начал выклёвывать у меня лёгкие, сизые, слипшиеся, гнилые, оставляя нетронутой розовую воздушную плоть. Джуффин раз за разом работал когтями, короткими скупыми движениями отделяя позвонки друг от друга. Наконец, он закончил и последним сильным ударом отделил мою голову от туловища. — Про грудину не забудь, — одними губами прошептал я. Она лежала отдельно от меня, и это меня нервировало. — Молчи, Макс, — проворчал Джуффин. Лойсо закончил, и они склонились надо мной, а я смотрел в светлые глаза Жизни и пустые глаза Смерти, и живое сердце моё трепетало и заходилось ударами. Тогда Лойсо наклонился и выбил мне глаза. И я перестал видеть. Джуффин вновь полоснул когтями… И я перестал слышать. Я только чувствовал своё распотрошённое тело, и оно с каждым моим вздохом немело, и вот я уже не чувствую тела, не чувствую своего дыхания, я остался только один, в пустоте, в темноте, в одиночестве. Вороны выклевали мне глаза, дикие лисы растащили мои кости по лесу, и я хотел кричать, но у меня не было рта, и в лицо мне смотрело Небытие, и дышало гулко и горячо, и обнимало нежно и тяжело. И меня не стало. …Мы взяли кости Земли, лежащие в самом основании Мира, и сложили костяк тебе. Мы взяли хребты Гор, касающихся Неба, и сложили хребет тебе. Мы взяли чёрную, жирную землю, мягкую и плодородную, и сложили плоть тебе. Мы взяли чистые горные ручьи, звенящие у вершин, и наполнили кровью твои вены. Мы взяли тёмные горячие подземные воды, текущие у Истоков, и наполнили кровью твоё сердце. Мы взяли гордые степные ветра, несущие с собой запахи диких трав, и сложили тебе дыхание. Мы взяли хрустальную воду горных рек, и сделали тебе глаза, чтобы ты видел всё, что творится в Верхнем Мире. Мы взяли тёмную масляную кровь земли, и сделали тебе зрачки, чтобы ты видел всё, что творится в Нижнем Мире. Мы взяли живой огонь от горящих костров и наполнили твою душу, чтобы ты знал всё, что творится в Срединном Мире… Я распахнул глаза, дёрнулся, вдохнул в первый раз, и воздух обжёг мою грудь изнутри, опалил мои раскрывшиеся лёгкие. Я лежал под скрещенными ветвями деревьев, как в колыбели, и Джуффин, и Лойсо склонились надо мной. — Тише, тише Макс, — мягко проговорил Джуффин, поглаживая меня по голове, легонько царапая когтями кожу на лбу. — Мы почти закончили. Я чувствовал своё тело, новое, сильное, ощущал свои конечности, дышал глубоко и полно. Грудина на месте — успокоено отметил я про себя. Оба духа на шаг отошли назад, и я, наконец, сел. — Посмотри на мир вокруг тебя, Макс, — проговорил Джуффин. Я осмотрелся. И замер. Вокруг меня текли потоки энергии. Они омывали Небо, они тянулись к Земле от Неба, они поднимались к Небу от Земли, они клубились в Земле, они были подо мной, вокруг меня, во мне, они проходили сквозь меня, и я сам был ими. Я посмотрел на Мир и впервые в жизни увидел его таким, какой он есть, настоящим, истинным, и понял, сколь тщетны были попытки моего сознания интерпретировать его понятным для меня образом. Он был глубоким и многогранным, наслоенным сам на себя, дышащим, трепещущим, поющим. Живым. Он был средоточием разных энергий, их переплетением, странным завораживающим узором. Я отвёл взгляд от Мира. Я посмотрел на Джуффина и Лойсо, и увидел только два ярких, пылающих сгустка света, белый и зелёный. И тогда я посмотрел на себя. * * * Я открыл глаза. Сел. Окружавшие меня стащили с меня саван, как снимают с младенца родовые оболочки. Я смотрел на них и не мог узнать. Меламори, чистая, звенящая, острая, как кромка клинка, сильная, как взмах крыла хищной ночной птицы. Её энергии лились прозрачными, полными потоками. Сотофа, такая невозможная, древняя, как сам Мир, глубокая, как сама Бездна. Завораживала, манила и пугала, в омуте её энергий легко можно было заблудиться, пропасть без остатка. Шурф, острый и ломаный, заключенный в чужую тяжелую броню, больше похожую на оковы. Его энергии переламывались и преломлялись, отражались от зеркальных стенок его души, ища выход и умирая. — Вот и ты, Макс, — улыбнулась Сотофа. Только сейчас я заметил, что они успели переодеться. Я увидел яркие разноцветные ленты в волосах женщин, белую, с красным шитьём рубаху Шурфа, да и сама комната преобразилась от пёстрых лент и цветов. С кухни тянуло чем-то съестным и вкусным. — Пойдём, — Шурф поднялся на ноги, протянул мне руку, помогая встать. — У нас праздник, — кивнула Сотофа, тоже поднимаясь. — Ты умер, но родился вновь. Что может быть лучше? Она притянула меня к себе и крепко обняла. На кухне нас уже ждал накрытый стол, и я будто по-новому чувствовал вкус и запах еды. Слушал звуки. Смотрел на вещи. Словно новорождённый, я познавал этот мир, наполненный улыбками и смехом. Я почувствовал кожей щеки касание кончика пушистого хвоста и мазнувшего по щеке крыла. Оба мира были со мной, они были во мне, наконец, став неразделимым целым. Теперь я не звался ученик Шамана. Теперь я звался Шаман.