Чудовища

Голод раздирал горло. Гермиона смотрела на заходящее солнце, свесив ноги с обрыва, и ловила на лице его последние лучи. Кровь бурлила в жилах, обжигая кожу, но она давно к этому привыкла — сложно было не привыкнуть. Это была уже двенадцатая её луна. Время потеряло значение: были только полнолуния, которые она научилась помнить много ярче, чем все остальные дни в человеческом обличии. Струпьяр оказался прав — до этого она попросту не знала, что значит жить. — Прекрати рыдать, красавица, — сказал он Гермионе в один из её первых дней в стае. — Я спас тебе жизнь. Где твоя благодарность? Её жизнь Струпьяр сохранил, покрыв всё тело укусами, разодрав кожу до того, что теперь она совсем огрубела, и оставив её одну в лесу в первое полнолуние — окровавленную и напуганную. Боль того превращения в памяти Гермионы затупилась и даже почти забылась. Теперь в её голове остался лишь голод по человеческой плоти, который Гермиона не могла и не хотела подавлять. Она упала спиной на траву, раскинув руки в стороны. Облака алого цвета напоминали ей кровь, растёкшуюся по всему небосводу; завывания Фенрира вдалеке лишь сильнее скручивали её тело в медленно подступающих судорогах. Гермиона издала рваный смех и выгнулась, слыша, как с хрустом распрямляется позвоночник. Одежды на ней почти не было, а те лохмотья, что остались на ней, она быстро стянула и отбросила в сторону, ничуть не смущаясь наготы. В стае её никто не трогал: Струпьяр забрал её под своё крыло. Он не церемонился с ней, но оберегал ото всех остальных — во время второго полнолуния он едва не загрыз Фенрира, накинувшегося на Гермиону забавы ради. После этого она хромала неделю и боялась показаться другим оборотням на глаза. — Ты молода и сильна, — говорил ей Струпьяр и заставлял бежать по лесу до тех пор, пока Гермионе не начинало казаться, что её лёгкие вот-вот воспламенятся. Волком он кидался на неё сам, вынуждая защищаться, и она проходила сквозь слёзы и боль, чтобы стать той, кем она была сейчас. — Используй это! Первые месяцы жить не хотелось: Гермиона мечтала умереть и не могла перестать плакать по друзьям. В особняке Малфоев их разлучили, и она не видела, что сделал с ними Тёмный Лорд: её отдали оборотням под оглушительные крики Рона. После она помнила только боль от укусов и острое желание больше никогда не открывать глаза. В следующее полнолуние Гермиона из грязнокровки превратилась в оборотня, и Пожиратели смерти совсем перестали её воспринимать. Какое-то время живой её держало одно лишь неудержимое желание мести, но это чувство угасло с первым куском человеческого мяса, пропитанного такой сочной кровью, что она не смогла ничего с этим поделать. К следующей луне Гермиона уже сама рвалась на охоту, злясь и огрызаясь на насмешливое фырканье Струпьяра. Тихий голос прежней Гермионы, никогда не болевшей ликантропией, звучал в голове всё тише и тише. Теперь она вилась возле Пожирателей смерти преданной собачкой, выпрашивая себе лакомые куски, и прижимала уши к голове, потому что от этого они громко хохотали и даже протягивали к ней руки, чтобы погладить. Гермиона терпела, обуздывая жажду крови, и после с жадностью накидывалась на добычу. Ей везло больше, когда среди Пожирателей оказывалась Беллатрикс Лестрейндж: она отгоняла остальных оборотней и давала Гермионе наесться в одиночестве, хрипло смеясь. — Леди первые, — говорила она и подмигивала Гермионе, гадавшей, знает ли она, что за волчицу подкармливает с такой заботой. Струпьяр же заставлял Гермиону самой отбивать куски у членов стаи: бывали дни, когда она оставалась голодной, и это многому её научило. Теперь она умела грызться с другими оборотнями и успевала бежать быстрее всех остальных, чтобы догнать жертву и первой вонзить зубы ей в шею. Часто она даже приносила Струпьяру куски мяса и ложилась рядом, наблюдая, как он с благодарностью вгрызается в них, тихо рыча. С ним же она засыпала в особенно холодные ночи, ткнувшись мордой ему в бок, и он никогда этому не возражал. В остальные дни они жили в лесу, охотились на животных и пили дешёвый алкоголь, в котором Гермиона окончательно утопила свои человеческие чувства. День ото дня зверь брал над ней верх, и часто она обнаруживала голод задолго до полнолуния. Фенрир, узнав об этом, начал таскать её с собой по зову Тёмного Лорда и натравливал её на грязнокровок: таких же, как и она сама когда-то. Гермиона забывала обо всём на свете с первым шлейфом восхитительного аромата страха, исходившего от их кожи. В зеркало она не смотрелась уже несколько месяцев и помнила лишь дикую волчицу с острыми ушами, отражавшуюся в водной глади при свете полной луны. Гермионе она нравилась: даже сквозь боль превращения она чувствовала, что только так становится самой собой, и жалела, что не может остаться в теле животного навсегда. В конце концов она почти перестала думать — остались одни лишь инстинкты. И потому Гермиона, завывая на свою двенадцатую луну, чувствовала себя по-настоящему счастливой.