Чудовища

Когда Андромеда сбежала из дома, у неё в кармане звенели лишь два сикля — сдача от покупки последней пачки безумно дорогих сигарет. Она так и ушла: в маггловской юбке за жалкие несколько пенсов, небрежно накинутой на плечи рубашке Теда и рваных кедах, которые её мать грозилась выкинуть ко всем дементорам. То было лето тысяча девятьсот шестьдесят восьмого: на улице стоял дикий зной, но Андромеда сдвинула солнечные очки на нос так низко, как могла, сунула в рот сигарету и, весело расхохотавшись, выбежала из столь ненавистного ей дома, чтобы больше никогда туда не вернуться. Её никто не окликнул, никто не попытался остановить; лишь мать, листавшая газету на веранде, равнодушно подняла на неё взгляд и, холодно улыбнувшись, произнесла: — Ты ещё приползёшь обратно, помяни моё слово. — Прощай, — ответила ей Андромеда, вскинув вверх руку, и промчалась мимо. Ей не нужно было даже оглядываться по сторонам напоследок: этот цветущий сад с фонтаном возле их огромного особняка был ей слишком противен. Мать ничего не ответила; Андромеда вовсе не расстроилась. У пустынной дороги её уже ждал Тед: в рыже-красной машине с ободранной краской и липким рулем, от которого потели руки. Андромеда уселась на переднее сидение и тут же утонула в его объятиях, не сдерживая рвущийся наружу весёлый смех. — Я ушла, ушла, — прошептала она ему в губы, мечтательно улыбаясь. — Представляешь? Ушла! — Давно пора, — ответил Тед и рванул крышку газировки, которая с тихим шипением едва не пролилась на и без того грязные сидения. Андромеда взяла банку в руки и с наслаждением отпила, закрывая глаза. — Куда мы едем? — спросила она. Тед усмехнулся, наклонившись, чтобы завести машину. — Куда глаза глядят. С этих слов началось их совместное путешествие с направлением в никуда, в котором, тем не менее, было всё, о чём только можно было мечтать. Андромеда помнила каждый день до единого: и закаты, встреченные на крыше машины, и танцы под проливным дождём, и пропахшие бензином придорожные забегаловки с их изумительно вкусной едой, и поездки на бешеной скорости по пустынным улицам утопающих в сумерках городов. Тед неизменно держал полароид и фотографировал её везде: спящей, неумело управляющейся с машиной, плящущей с пивом в руках и даже просто обедающей с сигаретой в зубах. Все снимки он собирал в коробку и показывал ей, повторяя, что она красивая, красивая, красивая — Андромеда вскоре поверила в это, забывая о том, что одежда затёрлась до дыр, что порой у них не было денег даже на сигареты и что у них не было никакого будущего: свои письма из Хогвартса с приглашением на седьмой курс они бросили в костёр, напевая под нос маггловские песни. Они жили в квартире родителей Теда и не спали до утра; он приглашал к себе своих маггловских друзей, и Андромеда утопала в отзвуках гитары, убаюканная очередной банкой дешёвого пива. Она сжигала в пальцах письма от сестёр и громко хохотала над этим вместе с Тедом, сдувая пепел с ладони ему в лицо. Они курили в постели, не поднимаясь до самого вечера, и говорили, говорили, говорили — обо всём и ни о чём одновременно. Тед показывал ей маггловские фильмы и до изнеможения водил по улицам маггловского Лондона, который ей был почти незнаком. Он забивал ей сигарету табаком вперемешку с марихуаной, и они вдвоём смеялись в голос, вглядываясь в покрасневшие глаза друг друга; Андромеда чуяла восторг, неспособный покинуть её, на протяжение всего того свободно-беззаботного лета, отдающего ароматом дыма и газировки. А Тед — Тед просто был рядом и не думал никуда исчезать подобно миражу в пустыне. Позже, много позже они купили себе крошечную квартирку на краю Лондона, в которой почти не было мебели. Тогда они брались за любую работу, не разбирая, маггловский то мир или волшебный, и коротали ночи на шатком балконе, передавая одну сигарету друг другу. Тед готовил ей завтраки и приносил в постель; до сих пор Андромеда была уверена, что на свете не было ничего лучше той незамысловатой яичницы и привкуса дешёвого кофе на его губах. Она была счастлива, когда он ложился рядом с ней и прижимал к себе; счастлива, когда он притаскивал домой два квадратных клочка бумаги и клал ей под язык; счастлива, когда они вдвоём наскребали последние монеты, чтобы купить хоть что-то и не умереть с голоду до следующей выручки. В той же квартире у них родилась единственная дочь: девочка с яркими волосами и сверкающей улыбкой, в которой они души не чаяли. — Мы счастливы, верно? — то и дело спрашивал у неё Тед, вертя на её пальце дешёвое обручальное кольцо, на котором они палочками вырезали кривое «люблю», и выдыхал дым сигарет ей в рот. Андромеда падала в его объятия и улыбалась: ей не нужно было ничего отвечать. Это были их семидесятые. Это была их история маленького бунта и большой любви, от которой сбивалось дыхание: сигареты и нищета, парки развлечений и песни под гитару, пиво в холодильнике и необычайно красивые рассветы, первые шаги их дочери и ржавеющие от старости обручальные кольца, которые они после сменили на золотые. Одно из них до сих пор красовалось на руке Андромеды, которая уже давно была не «Меда», но «миссис Тонкс», и волосы у неё были обрезаны не как попало ржавыми ножницами в грязном туалете всеми забытого кафе. За окном были не семидесятые; новый век впускал их во второе тысячелетие и сверкал яркими красками жизни, в которой Андромеде было давно не семнадцать. И ребёнка на её руках, пусть и менявшего волосы в цвет своего настроения, звали вовсе не Нимфадора. В реальности Андромеде было пятьдесят, и от того счастья, что у неё было когда-то, у неё остался один только пыльный фотоальбом, в котором она, вечно счастливая и вечно молодая, танцевала вместе с Тедом посреди пустынной дороги под лучами заходящего знойного солнца.