Чудовища

Когда тонкие пальцы Дафны сомкнулись на шее Панси, одно крошечное мгновение она боялась, что умрёт; одна секунда — и она действительно умерла, растворившись в кайфе, который никогда не могла описать словами. Видения, в те моменты казавшиеся ей столь последовательными и продуманными до мелочей, после пробуждения смешивались в сплошной калейдоскоп ярких картинок, из-за которых она пробовала снова и снова, не желая останавливаться. В этот раз она катилась вниз по крутому склону, широко раскидывая руки и ощущая ветер, свежим бризом бьющий ей в лицо. Дорога не кончалась, и Панси хотелось этого меньше всего: расслабленное тело и чистейшая эйфория растворяли её без остатка, вынуждая цепляться за выделенные ей секунды удовольствия. Она улыбалась: и катилась вниз, вниз, не находя этому падению конца. Страха не было. Было одно лишь счастье. А потом она рухнула в озеро, на мгновение потеряв возможность дышать, ударила рукой по водной глади, ощутив её приятную прохладу, и распахнула глаза. — Очнулась, — сказал Блейз и негромко хохотнул; Панси резко села в кровати и чуть не упала обратно: Дафна успела её подхватить и подала стакан с чистой водой. Одежда действительно оказалась мокрой. — Что ты видела? — Экстаз, — прохрипела Панси и стянула через голову промокшую насквозь мантию. — Дай мне сигарету. Она сжала дрожащими пальцами виски и шумно выдохнула; стакан воды она проглотила, не почувствовав ни вкуса, ни облегчения: реальность снова набросилась на неё с ужасающей беспощадностью и поглотила с головой. Панси посмотрела на свои бледные руки, облупленный лак на ногтях, дешёвое серебряное колечко на пальце и чуть не взвыла. Блейз потрепал её по плечу; она выхватила из его рук пачку и жадно затянулась сигаретой, не зная, как ещё унять предательскую дрожь. На другой кровати Драко уже пережимал шею Дафне, на губах которой застыла предвкушающая улыбка. — Где дурман? — спросила Панси. Блейз коротко фыркнул и протянул ей поднос, на котором уже аккуратными дорожками был выложен белый порошок — его миссис Забини продавала в Лютном Переулке за бешеные деньги и даже не подозревала, что они таскали её запасы на протяжении последних трёх лет. «Она всё равно будет не против», — небрежно говорил Блейз каждый раз и скалился в самодовольной усмешке. Панси не хотела это проверять, но всё равно жадно вдыхала порошок через тонкую трубочку и уже даже не чувствовала жжения в носу. Иногда у неё шла кровь, но они лишь смеялись над этим и слизывали солоноватую жидкость с губ друг друга, покачиваясь на волнах кайфа, который жизнь никак не могла им подарить. По утрам они просыпались с двойной ненавистью к миру и существовали от воспоминаний вчерашнего дня к моменту, когда Блейз вбегал к ним в спальню с загадочной улыбкой на лице. В остальное время Панси казалось, что она видит мир в чёрно-белых тонах, а потом она водружала себе на нос хрупкие розовые очки и заново училась смеяться от счастья. Это было лето перед седьмым курсом; Драко худел и трясся, умоляя их собираться всё чаще и чаще. Панси почти поселилась в просторном доме Забини, по утрам нацепляя на лицо улыбку бодрого и нормального человека для матери Блейза: так делали все они после очередной ночи уходов из реальности. Она ничего не замечала или делала вид, что ничего не замечала, радостно приветствуя их на кухне с сигаретой в уголках тонких губ; потом Блейз говорил, что она была с Яксли, если на её плечи был наброшен изящный пеньюар, или с отцом Драко, — о чём ему никто, разумеется, не сообщал — если её волосы всё ещё хранили волны от вчерашней шикарной причёски. Панси просто молча завидовала: даже после бессонных ночей миссис Забини цвела, пока она сама готова была вот-вот развалиться от усталости и отчаяния. — Ненавижу свою жизнь, — говорила ей Дафна в перерывах между рваными глотками обжигающего огневиски и стряхивала пепел прямо на ковёр. Панси улыбалась — едко и безрадостно. — Я тоже, Даф. У взрослых были свои проблемы; они же, забытые всеми подростки, оказавшиеся выброшенными в море в свободное плавание, задыхались и пытались всплыть всякий раз, когда их с головой накрывала беспощадная волна. — У тебя вся жизнь впереди, — устало укоряла её мать, а Панси думала, что ей к дементорам не нужна жизнь, в которой ей в шестнадцать лет не продают огневиски. Вопросов не задавали только в Лютном; туда она и сбегала почти каждый вечер, когда в стенах собственной комнаты ей вдруг становилось невозможно дышать, садилась за барную стойку и сдавленным голосом просила налить ей двойную порцию. Бармен понимающе усмехался и подавал ей огневиски до тех пор, пока у неё не кончались деньги. В ту ночь всё было так же: Панси пила за барной стойкой и гасила о грязную пепельницу одну сигарету за другой. Злость бушевала у неё в груди, находя своё отражение в красноватых бликах свеч на стенах; теперь бы она уже не вспомнила, из-за чего пришла туда снова. Всё это стёрлось без следа перед лицом реальности, которая гостеприимно распахнула перед ней свои ледяные объятия: Панси чётко запомнила, как вдруг увидела на стуле рядом Антонина Долохова, этого худощавого, нарочито небрежно одетого колдуна со спутанными тёмными волосами до самых плеч. Он повернулся к ней и одарил едкой, но многообещающей улыбкой; Панси отвела взгляд, чтобы сделать ещё глоток и удостовериться, что ей это всё попросту показалось. Впоследствии она много думала над этим и в какие-то моменты отчаянно верила, что вот-вот придёт в себя в светлой комнате Блейза, часто и тяжёло дыша, но этого не происходило. Не тогда, когда Долохов покупал ей водки, не тогда, когда взмахом руки помогал ей прикурить сигарету, и даже не тогда, когда она оказалась с ним в грязной кабинке туалета, не понимая, что происходит. Со странно режущим слух акцентом он спрашивал, чистокровная ли она, и Панси, едва в силах стоять на ногах, с трудом выдыхала ему в губы невнятное: «Да». — И это всё, что тебя беспокоило? — поинтересовалась она у него неделей позже, когда эти ночи, после которых ей приходилось прятать от маминого взора синяки, уже почти превратились в привычку. Долохов в ответ рассмеялся — безжизненно и невесело, обнажив ряд как будто острых зубов. — Я должен был решить, убивать тебя в конце или нет, — оборонил он, и она фыркнула, но вряд ли он шутил. Ей хотелось думать, что это была просто издевка. Впрочем, и это было не столь важно: Долохов звал её ночами в свой дом, не давая сдохнуть в одиночестве в собственной комнате, наливал дорогой огневиски и протягивал наспех скрученные сигареты, набитые какой-то горькой травой и табаком вперемешку. Панси взамен готова была продать и тело, и душу: после затяжек хотелось взлететь к небесам от счастья, от огневиски думать больше не хотелось — большего ей нужно и не было. За месяц до конца каникул она лишь дважды появилась в доме Блейза, до самого подбородка закутанная в мантию и курящая больше обычного. Перед глазами у неё всё ещё стоял тот спуск: сплошная тёмная дыра, в которую она неизбежно проваливалась всё глубже и глубже. По глазам Драко она видела, что он испытывает нечто похожее; Дафна и Блейз чуть отличались. — Я видел тебя в Лютном, — шёпотом сказал ей Драко на платформе перед отбытием в Хогвартсе. Панси коротко фыркнула и приподняла воротник, чтобы не было видно укусов на шее. — Ну и вкусы у тебя, подруга. Зато будешь… в безопасности. Она чуть не рассмеялась ему в лицо: Долохов душил её в постели, швырялся в неё бокалами, орал во всё горло, а потом насиловал, наматывая её волосы на кулак. Панси терпела сквозь стиснутые зубы. Она думала: «Огневиски» и не пыталась выплюнуть ему в лицо привычную колкость. Она думала: «Сигареты» и оставалась лежать рядом с ним до утра, игнорируя стоны собственного истрёпанного тела. А потом она думала: «Ты хочешь жить?» и приторно-сладко улыбалась Долохову, укладывая голову на его плечо. В Хогвартсе она надеялась взять перерыв, но этого не случилось: благодаря профессору Кэрроу, столь великодушно уступившей им свой кабинет, Панси провела всю ночь на смятых простынях и вернулась в спальню лишь с рассветом. Она дышала через раз и утыкалась носом в подушку. Зато она была в безопасности: Кэрроу её не трогали, Снейп криво ухмылялся, глядя на неё, и ничего не говорил, если находил в коридорах после комендантского часа. — Расслабься, — говорил ей Долохов, чуть презрительно морща нос. — Ты меня раздражаешь. Панси кивала и просила у Блейза больше дурмана. Она приходила к Долохову, почти не помня себя, и скидывала перед ним мантию на пол; послушно кричала, когда он оставлял на её теле алеющие синяки; не спрашивала: «Что тебе от меня нужно?» с подозрением щуря взгляд. К зиме она начала вгонять себе в вены маггловским шприцом героин: отобрала у какой-то полукровки в туалете на правах старосты школы и, не долго думая, вонзила иглу себе в руку. Панси, несомненно, знала, что это такое, но не знала, что дурман рядом с этим покажется ей глупой детской шалостью: она вновь восходила в небеса от эйфории и купалась в сладостном безразличии ко всему вокруг до тех пор, пока эффект не сходил на нет и её не начинало трясти от разочарования. Она доставала дозу за дозой, проматывая все деньги, что высылали ей родители; не приходила на занятия, променяв их на чистый кайф, который она проводила в собственной кровати — такая далёкая ото всех проблем. Долохов, если и замечал за ней это, явно не ожидал от неё ничего другого. Исколотые руки он заводил ей за спину, всё так же кусал за шею и выспрашивал все возможные сплетни в Хогвартсе, явно надеясь напасть на след Поттера, но Панси ничего не знала — и за это он бил её по щекам и рычал, что и она, и Кэрроу, и Снейп никчёмны до того, что ему приходится делать всё одному. Панси не видела этому конца и кололась в спальне дрожащими пальцами, не замечая ужасные следы на сгибах локтей; она думала — Волдеморт всё равно одержит победу, потому что могла в любой момент наткнуться в замке на Пожирателей смерти. И что-то до болезненного жалкое, но запоздалое шевелилось в ней, когда она поднималась на Астрономическую башню и смотрела сверху вниз, признаваясь лишь себе, — ни в коем случае не вслух — что Дамблдор был не так уж и плох. Но даже если бы Поттер победил — для неё ничего бы не изменилось. Панси часами смотрела в собственное отражение с потухшим взглядом, глубокими синяками под глазами и даже не могла плакать от отчаяния. Драко выглядел так же. Блейз на парах кадрил профессора Кэрроу и улыбался ей самой своей обольстительной улыбкой; Дафна делала то же самое с её братом. Они справлялись гораздо лучше, приспосабливаясь ко всему на свете, пока Панси старалась сдержать тошноту при виде Долохова и чувствовала, как от подобия улыбки ей сводит рот. Потом она закрывала глаза и в тревожных снах вновь катилась вниз по склону, но в этот раз не чувствовала никакой эйфории: видела лишь, что в конце её ждёт пол, засыпанный битым стеклом, и просыпалась с громким криком на губах. Дафна просыпалась и тут же бежала за новой дозой; чаще именно она вводила ей иглу после каникул, потому что у самой Панси тряслись руки, и она рвала себе вены. — Улыбайся, — приказывал ей Долохов и растягивал пальцами на её губах нечто похожее на звериный оскал. От его рук всегда несло сигаретами; Панси терпела и падала перед ним на колени, потому что под героином ей было всё равно. Жить ей не хотелось, а Долохов мог вертеть ею так, как только хотел, пока она плотно сжимала челюсти и думала, что, быть может, однажды всё-таки проснётся. И Блейз снова потреплет её по плечу, улыбаясь, а она расскажет ему, что жила в мире, в котором Волдеморт победил. А потом она встанет, закурит сигарету и больше никогда не станет играть в эти безумные игры с удушением; и всё же время шло, и она не просыпалась, чувствуя лишь, как нестерпимо болят её изуродованные руки. А дышалось с каждым днём всё труднее.