Чудовища

Изольда Сейр умирала бесславно, долго, вдали ото всех остальных. На тот момент она уже не помнила, сколько ей лет и как её зовут, но видела как наяву полыхающий в родном доме пожар и слышала крики родителей вдалеке. Стянутые магическими путами запястья ныли, и Изольда отчаянно вырывалась, думая, что вот-вот сгорит. Она, конечно, не видела склонившегося над ней Уильяма, отчаянно хмурящегося над её постелью, и не узнавала его лица. Вместо него ей виделась худая фигура Гормлайт, которая улыбалась ей сквозь блики пламени, ластившиеся у её ног подобно ужасным ручным животным, и Изольда кричала, срывая голос: из-за этого её сыновьям пришлось наложить на спальню дополнительные чары, чтобы её никто не услышал. Никто не мог сказать, когда и что в ней переменилось настолько, что она перестала узнавать людей вокруг себя и целиком погрузилась в прошлое, но удивляться этому со смертью её мужа Джеймса совсем не приходилось. Ещё тогда, когда всё только начало катиться ко всем чертям сразу после похорон, Уильям обнаружил Изольду, сидевшую на траве напротив змеиного дерева и что-то шипевшую ему на неведомом языке, походя на помешанную. Её старший сын уверял, что по ночам она как мантру бормочет одно: «Это ты во всём виновата». Потом она попыталась разрубить дерево пополам и забилась в истерике, когда у неё это не получилось; Изольда уже не хотела отвечать никому по-человечески и только шипела, шипела, брызгая слюной и задыхаясь от отчаяния и слёз. Уильям после этого долго сидела напротив проклятого дерева и спрашивал себя, почему травмы детства напомнили о себе лишь сейчас, и мог только предполагать, что её женитьба на маггле была колоссальной ошибкой. Изольда могла прожить ещё сотни лет, будучи одарённой и талантливой колдуньей, а её муж сумел провести с ней едва ли не меньше трети отведённого волшебникам срока и своей смертью обрушил последний стержень, удерживавший её от окончательного сумасшествия. Уильям знал и без того: ещё тогда, когда Изольда была молодой девушкой, она не могла спать ночами и слишком часто закрывалась в себе, будто бы ускользая от реальности. Теперь те отголоски обрушились на неё мощной волной, перед которой невозможно было устоять на ногах и уцелеть — хотя бы частично. Изольда забывала всё: даже английский, то сотрясая воздух рваными фразами на ирландском, которые никто не понимал, то срываясь на сбивчивое шипение змеи. В магические путы она впивалась зубами и искусывала себе все губы в кровь, безмолвно требуя, чтобы её отпустили. И если первое время её заходила проведать семья, очень скоро Уильям обнаружил, что он остался единственным, кому действительно было до неё дело. По ночам ему иногда мерещилась Гормлайт в широко распахнутых блестящих глазах Изольды и полубезумной усмешке, кривившей её рот. Студентам сказали, что директор школы больна драконьей оспой и уже вряд ли когда-нибудь придёт в себя. Уильям продолжал верить в лучшее, обновляя чары, привязывающие её к кровати, и промокая платком взмокший от пота лоб — весь изборозжденный морщинами. Это, конечно, уже была далеко не та юная, вечно любопытная девчонка, что однажды спасла ему жизнь: вместо неё в кровати бесновалась старуха, рухнувшая под грузом навалившихся за всю её жизнь передряг. Иногда она вспоминала, как колдовать без волшебной палочки, освобождала себе руки и исцарапывала лицо до крови, стоя напротив зеркала. Ему было тяжело. И ей было тяжело — это было ясно без слов, стоило только заглянуть в эти потухшие глаза, словно бы видевшие больше, чем сам Уильям за всю свою долгую жизнь пакваджи. Иногда Изольда всё же приходила в себя и слёзно умоляла его уничтожить дерево, будто бы оно было причиной всех её невзгод, а он в ответ хмурился и кивал, но, конечно, ничего не делал. Уильям знал, что сделать он должен был совсем не это — и тогда всем точно стало бы легче. Но решиться никак не мог. Ближе к рассвету Изольда каждый день неизменно начинала кричать, что она горит. Уильям прижимал её к себе, следя за тем, чтобы она не вцепилась в него зубами, и просто молча укачивал на руках, даже не надеясь успокоить. Крики затихали лишь тогда, когда она засыпала, измученная кошмарами на границе безумия и реальности. Только тогда её лицо казалось ему умиротворённым и почти нормальным; морщины чуть разглаживались, и сквозь них Уильям всё же угадывал ту глупую молодую волшебницу, к которой ухитрился привязаться всем сердцем. Но всякий раз, когда Изольда открывала глаза, этот и без того хрупкий мираж рассыпался в прах. Казалось, сама Гормлайт Гонт восстала из мёртвых, чтобы окончательно растерзать в клочья то, что осталось от Изольды после смерти её мужа, но дело, конечно, было совсем не в этом. И эта его глупая, глупая волшебница никогда на самом деле не была сильной: избалованная любовью и чужим вниманием, она развалилась, когда вдруг оказалась никому не нужна. Её век был короток, ярок и стремителен, но никто никогда бы и не подумал, какой её ждёт конец. Уильям уж точно не ожидал такого: и он плакал, когда заносил над спящей Изольдой подушку и держал до тех пор, пока она не затихла. Потом он обязательно сказал бы, что смерть ей к лицу, если бы его хоть кто-то спросил, однако хоронили Изольду в закрытом гробу и продолжали кормить всех окружающих байками о страшной драконьей оспе, что всегда забирает лишь самых лучших. Какая досада, не правда ли?