Цветочный ком в горле

Очнувшись под утро от сильной боли в горле, Америка поморщился. Было грустно вспоминать свою вчерашнюю фразу, которая значила для него так много, но одновременно с этим была лишь бессмысленным отголоском обрывка души, из последних сил сопротивлявшегося натиску цветов. Хотелось блевануть на пол, свесившись с кровати, а затем завалиться спать дальше, совершенно ни о чём не заботясь. Однако неприятное ощущение липкого от пота пиджака всё же давало о себе знать. Находиться в одежде было некомфортно, а потому США свесил ноги в серых брюках с кровати, на относительно тёплый пол, и зашагал в ванную, надеясь хоть как-то привести себя в порядок. В зеркале отражалось всклоченное нечто, с довольно блеклым лицом, и, словно варёными, рыбьими глазами. Американец хотел было протянуть руку к зеркальной поверхности, чтобы точно удостовериться, что это его лицо, но отчего-то всё же отдёрнул руку, быстро разделся, включил воду и встал под душ. Тёплые струи воды с журчаньем стекали вниз по телу, принося относительное, но всё же, блаженство. Однако, приятно греющее ощущение практически не помогало. Перед глазами всё плыло, очень хотелось отрубиться, и не просыпаться больше. Под тёплым душем думалось немногим легче, именно поэтому Америка, слегка помассировав виски, закрыл глаза и начал обдумывать всевозможные исходы его бедственного положения. Итак, он влюбился во врага. Шикарно, что же дальше? Признаться? США представил себя стоящим на пороге квартиры русского, в которой он бывал от силы раз пять. В руках - букет цветов, предположительно белых роз. Не анемон, их было бы сложно собрать в подобающую подарку душистую охапку. На лице - вымученная улыбка, мол "Я сюда пёрся не просто так, а для того, чтоб ты спас меня от моей болезни, вытянул из тьмы своей любовью. Пожалуйста." А в ответ лишь тишина. Россия смотрит на него недоверчиво, а затем захлопывает дверь, пробормотав что-то вроде "кретин". А ведь такой исход возможен, думалось американцу. А если всё будет иначе? Вот он, Америка, поднимается по лестнице мрачного российского подъезда, на стенах которого написано очень много полезной информации о жителях этого дома. Впереди - ещё три лестничных пролёта. Позади - кровавая лужа, времени не хватает. В груди снова неприятно колет, и США валится на каменную лестницу без шанса подняться и продолжить путь. Он бы умер в одиночестве и относительной тишине, но представлять свою смерть, даже по нынешним меркам - жутко. Так бы далеко он не зашёл, он бы просто лифт вызвал. Америка смеётся над собой и над своими мыслями и страхами. Смеётся громко и истерично, заваливаясь на дно ванной, позволяя струям душа бить себе в лицо, в широко распахнутые бледные глаза. Ногти скребут об скользкое дно, подняться не получается, отсмеяться - тоже. Грудь снова начинает раздирать цветочными когтями, но Америку совершенно не волнует, он привык уже. ~ Сидя на скамейке в старом парке, Россия смотрит на проползающие хмурые тучи и пытается сосредоточиться на хоть чём-нибудь, кроме липкого беспокойства, сковывающего изнутри. Беспокойство за судьбу больного Америки. Давно русский не ощущал настолько ярко выраженной заботы внутри себя. Но это заставляло и нервничать, и грызть ногти даже на руке, облачённой в шерстяную перчатку. Нет, страшно не было. И больно не было тоже. Не он же блюёт цветами, в самом деле. Не он же может умереть, упасть и уже не подняться, остаться на холодной земле медленно остывающим телом. Незавидная участь. С нагретой лавки подниматься не хотелось, дома снова ждал привычный антураж, успевший приесться, а на улице хотя бы было, на что посмотреть, было то, что могло бы навести на интересные мысли. Дома же всё было до боли знакомым и обдуманным не по одной сотне раз. На слабом морозе находиться было неприятно, Россия предпочитал тепло. Тепло любимого дома, тепло крепко обнимающего тебя любимого человека, но такого не было уже довольно давно. Уже давно не было хорошо. Просто хорошо, без всяких недомолвок, хорошо до тихого и мерного биения сердца. ~ Длинные тонкие пальцы до боли стискивали ткань окровавленной чёрной футболки. По прежде симпатичному изображению луны валились ошмётки лепестков, измазанные в крови и слюнях. Вся эта масса шмякалась на пол с отвратнейшим чавкающим звуком. Уже второй раз за день. Уже был повод паниковать. Америка закусил губу почти до крови, и вздрогнул. Становилось по-отвратительному страшно, липкий тёмный ужас пробирал до костей, словно захлёстывал и топил в своих пучинах без возможности выбраться. Ноги дрожали в бешеном припадке, глаз дёргался, руки натягивали испачканную футболку всё сильнее и сильнее. - Я умру, - шептали бледные губы американца, - умру, умру, умру. Сейчас или нет, не важно, сдохну, погибну бесславно, и все будут пинать мой труп, размазанный цветочками по полу, и говорить то, что боялись сказать мне в лицо. И Россия будет, будто я его не знаю, - тихо хихикнув, Америка продолжил своё истерическое бормотание, - или же я его действительно не знаю, я говорю совершенно разные вещи, тогда и сейчас, похоже, я и себя потерял в огромных цветочных зарослях. И всё же, стоит попытаться, один к десяти, скорее всего, и я не стану этими самыми зарослями. Один к десяти, и я жив. Я жив, и я буду иметь право гордо ухмыляться, победив любовную лихорадку, кровавую лихорадку. Я буду живым, буду полностью живым, прежним собой, не истеричным пугающимся всего ублюдком, а прежним США. Тем, что умер в момент первого падения лепестка на пол. Тем, который бы не боялся рискнуть всем. Именно поэтому, я должен лететь туда и спастись. Хотя бы попытаться. От такой длинной тирады силы у американца поубавилось, зато прибавилась уверенность в себе и своих действиях. А дальше будь что будет. ~ За окном тесной одинокой квартирки протяжно завывал холодный, колящий ветер. Ненавистный позыв причинить себе боль снова проявился, и теперь Россия смотрел на небольшую побуревшую бритву, лежащую на перебинтованной ладони. Отчего-то, она казалась русскому такой чуждой и неправильной, но вместе с этим ещё и очень давно знакомой. Этот небольшой предмет - единственное, что не приносило его искривлённой душе ровным счётом ничего. Ни радости, ни грусти, ни боли. Давно уже хотелось и на это забить и выкинуть бритву в мусорку, но он никак не решался. Этим Россия и был похож на человека - тяжело отпускать, тяжело разжимать пальцы и отправлять в свободное плавание. Даже небольшой бесполезный предмет. Даже сраную бритву. - А ведь интересно получается, - вслух размышлял россиянин, - я одновременно похож и непохож на человека. Я тоже думаю и чувствую, но я бледен. Я не могу безумно радоваться и горько плакать, я не могу горячо любить. Единственная эмоция, позволенная нам в полной мере - ярость. Однако её мне чувствовать совершенно не хочется. Какой же я привередливый, - улыбнулся он задумчиво, - одно хочу, другое не хочу, но выбора мне не даёт никто. Он замолчал, смотря в серое безэмоциональное небо, простирающееся над его домом, словно грязная вата, завалившая собою всю мусорную корзину после обработки ран. Когда-то давно, он умолял небо. О чём, Россия не помнит уже, но сам момент в памяти остался. Вот он, бегущий по жухлой полевой траве, над головой кружили вспуганные чёрные вороны, рассекая небо своим зловещим карканьем, а на лице у него, ещё мелкого - горячие слёзы. Они срывались с острых скул и падали в траву, навеки оставаясь там блестящими росинками. После, он, как удалось русскому вспомнить, завалился на колени посреди огромного поля и крикнул что-то в небо. А оно не ответило. Оно осталось глухим и равнодушным, медленно и лениво ползущим, совершенно беззаботным относительно его проблем. Тогда он пролежал в колосьях пару часов, смотря на то, как пустые стебли дрыгаются под натиском холодного ветра. Слёзы больше не лились, а сердце бухало, словно набатный колокол. Именно в тот момент в груди что-то оборвалось, и не плакал он горько больше никогда. Видимо, Россия в тот момент повзрослел и лишился веры в других, поняв, что верить можно лишь себе, да и то не всегда. Тряхнув спутанными, нерасчёсанными после сна волосами, русский поморщился. Не любил он вспоминать своё детство. Благо, воспоминаний осталось действительно немного, и все они были смазанными и блеклыми, прямо как то время, в которое он появился и рос. Из ярких воспоминаний у него осталось лишь это, да и ещё одно. Вот он сидит рядом со столом его отца, и копается в ящике с письмами. Здесь и старые, словно сыпучие телеграммы, талоны, какие-то нераспечатанные письма, масса старых бумаг с записями и очерками, и огромный конверт, помеченный восклицательным знаком. От любопытства тогда Россия открыл своими маленькими ручонками этот конверт и прочитал каждое, как он понял, неотправленное письмо из него. После этого, скатав одно из них в бумажный шарик, он засунул в карман джинсов, а остальные аккуратно сложил обратно в конверт и засунул снова в пыльный стол. Если это прошлое, то оно и должно остаться прошлым. И перерывать письма ныне мёртвого отца дальше совершенно не хотелось. Россия поднёс руку к груди и тронул легонечко нагрудный карман футболки. Бумажный шарик, переложненный из одного места в другое кучу раз, всё ещё был у него. Просто содержание того письма показалось ему любопытным и интересным. И, как знал русский, письмо это ему ещё понадобится. Раздался звонок в дверь. Россиянин вздрогнул и вырвался из оков своих мыслей. - Кого это там в такую погоду мерзкую принесло, - пробормотал он и медленно пошёл открывать. На пороге его квартиры стоял Америка. Рожа - в крови, кажется, по пути сюда блевануть успел, куртка не особо толстая и подходящая для русского ноября - тоже измазана кровью и цветочными лепестками. В пальцах левой руки США сжимал один из таких лепестков, тихо покачивая им. - Я люблю тебя, - шепнул американец, пошатнулся и упал вперёд, прямо на руки русскому. Тот лишь сжал его в объятиях со всей силы, утыкаясь носом в макушку. - Ты мне тоже нравишься, даже очень, - пробормотал Россия, слегка дрожа от тяжести навалившегося тела, - не мог сказать раньше? Америка не ответил. Так бы они и простояли в коридоре, с распахнутой дверью, но тут тело американца задрожало, и из изодранного горла его посыпались лепестки. Россия моментально отпрыгнул в сторону с криком "Блять, ты же мне сейчас футболку запачкаешь", поняв, что всё уже хорошо, и можно не волноваться, ведь это - последняя агония прежде больного, теперь уже исцелённого, как бы клишированно не звучало, силой любви. Вскоре цветочная агония прекратилась, и США замер на холодном полу. Россиянин сел рядом и погладил американца по голове, а затем поднял его на ноги, пытаясь не завалиться самому. Приходить в себя Америка явно не хотел, а потому Россия поволок его на старый скрипучий диван в гостиной. Но пока что и так сойдёт, не правда ли? До вечера русский просидел у импровизированной кровати американца, меняя мокрую тряпку на его лбу. За окном стремительно темнело и холодало, но спать не хотелось. И именно поэтому Россия тихо встал с рядом стоящего стула, чтобы не разбудить спящего, и зашёл на балкон, предварительно тихонько открыв дверь. Бритва всё ещё лежала на подоконнике, одинокая и холодная. Россиянин взял её в руку и на мгновение поднёс к губам, а затем широко распахнул балконное окно и швырнул её вниз со всей силы, так, что даже со своего четвёртого этажа он услышал звук её удара об асфальт. - Оставайся там навсегда, - ухмыльнулся Россия, а затем тихо покинул балкон, не забыв затворить дверь, - прошлое должно в прошлом остаться, а мне пора строить себе новую жизнь. В эту ночь заснуть ему так и не удалось, но эта была его первая ночь без тяжёлых мыслей. Любовь вылечила не только корчившегося от дерущих внутренности цветов Америку, но и Россию, который смог худо-бедно залечить искривлённую душу. Пусть звучит и банально, но всё же помогает. Но стоит ли теперь ещё хранить злополучное старое письмо? Ох, если бы кто знал ответ...