*
В последний раз я видела его на перроне вокзала нашего родного города. Он стоял тенью в растворяющихся шелестящих куртках толпы, но ни в коем случае с ней не сливался. Крылья его бежевого плаща, которые ветер откидывал назад, задевали прохожих, каждого, кто к нему приближался. В шуме голосов и поездов его усмешка надо мной звучала громче всего. Наши взгляды встретились ровно тогда, когда он затянулся сигаретой, и скулы его стали острее. С ногтей второй руки, свободно висевшей у огромного кармана плаща, он сдирал синий лак. Я постоянно приставала к нему из-за этого лака на его ногтях, но он всегда давал мне лишь размытый ответ, чтобы я интересовалась еще больше. Он всегда надо мной усмехался. Я стояла там, обняв себя руками, чтобы хоть немного согреться, пока мой старший брат выяснял, где потерялся мой чемодан, и смотрела только на него, стучащего по сигарете большим пальцем с синим лаком на ногте. Спины спешащих людей постоянно преграждали мне вид, толпы постоянно спотыкались о наш с ним соприкасающийся взгляд. Мне не хотелось отворачиваться, мне хотелось смотреть на него вечность. Особенно когда эта вечность должна была вот-вот закончиться. Его русые волосы в пыли и дыме. В тот самый момент, когда поезд загудел и будто дернул нас за плечи, так что мы оба подскочили, мой брат накинул на меня свою куртку. — Иса, бери скорее, — и всунул мне в ладонь ручку чемодана. Но я смотрела только на него, вглядывающегося в мой силуэт через запрыгивающих в вагоны пассажиров. Брат проследил мой взгляд и разрезал его нить своим холодным голосом: — Пожалуйста, садись в поезд. Он тянется ко мне с платформы и слюняво целует меня в лоб: — Позвони, как приедешь! Обязательно позвони. Я киваю. Брат быстро моргает, чтобы не позволить слезам литься из карих глаз. Поезд снова свистит. Я стою на ступеньке, отделяющей меня сегодняшнюю от меня прошлой, которой казалось, что она никогда не выберется из этого города. Я хочу протянуть своему брату ладонь, чтобы забрать с собой, но он только закутывается в коричневую дубленку, рукава которой в некоторых местах прожжены сигаретами и поцарапаны чьими-то ногтями. Я вижу только его глаза — нижнюю часть лица он закрыл воротником, — и вижу в них свое отражение, маленькую девочку, которую он привык успокаивать после ночных кошмаров. Он кивает мне в ответ. И контролер закрывает дверь. Брат исчезает за окном, заляпанным чьими-то отпечатками пальцев и жиром. Я выдыхаю на окно, и оно запотевает. Рисую первую букву имени человека, не решившегося сказать мне последнее «прощай». Он всё еще там, стоит поодаль. И пепел остается на его пальцах. От первой буквы его имени я веду линии бесконечности. Я вижу его улыбку. Тогда мне казалось, что я вижу её в последний раз. Тогда мне казалось, что я не почувствую ещё большую боль в моей груди. Ровно через год посреди ночи меня разбудил звонок. На той стороне — очень громкий голос Челси вперемешку с рыданием, и ее слезы заполняли всю комнату, и я тонула, задыхалась под слоем соленой воды. А она кричала и кричала: — Джей! Джей! Джей! Я не слышала это имя целый год. Но это, конечно, было не важно, как и всё в этом мире, когда я узнала, что Джей может перестать существовать в любую секунду. Я прилетела в Нью-Йорк через десять часов, взяла такси до больницы и весь путь ехала с закрытыми глазами, боясь увидеть и вспомнить свой родной и любимый город, опасаясь желания остаться в нем. В коридоре у палаты сидела Челси, наматывала короткие локоны своих черных волос на палец. Она вскочила, когда услышала стук моих каблуков по кафелю. — Всё это время мы думали о тебе, — Челси трясущимися пальцами обнимает не меня, а себя. — Мне нужно, чтобы ты осталась. — Что? — я удивленно смотрю на до неузнаваемости исхудавшую бледную девушку, которая в моей памяти всегда была заменой настоящему солнцу. — Прошел целый год! — Пожалуйста. Пожалуйста. На этот раз и навсегда. Останься.*
Впервые я увидела его на вечеринке в честь празднования Нового года у нашего общего друга Хосе, прекрасного художника, умевшего переносить на белоснежные холсты жизнь. Я любила его квартиру, потому что она была расписана в честь его лучших друзей. Хосе всегда признавался в любви моим глазам, и именно они смотрели на каждого входящего в эту квартиру. Я знала всех по именам: знала, чьи руки сжимают стену на кухне, чьи алые губы целуют гостиную. Но Хосе нарисовал лицо лишь одного человека. Целое лицо. И никто не знал его имени. Так уж получилось, что этот рисунок висел в мастерской Хосе, в самой ярко освещенной, чудесной комнате этой квартиры. Лучи просыпающегося солнца оставались на этих четырех стенах, проходили по каждой и аккуратно ложились в полдень на тот самый портрет. Как-то раз мы пили с моим другом шампанское прямо с утра, и это было одним из худших решений в нашей жизни, но мы никуда не спешили, мы слушали этот беспорядочный шум города, влетающий без разрешения в эти огромные окна с белыми рамами в трещинах. Я смотрела на это прекрасное лицо, чувствуя на языке лопающиеся пузырьки белого шампанского. На лице не было и тени улыбки. Оно было строгим, будто чем-то напуганным. Я набралась смелости и спросила: — Что с ним? Хосе не ответил. — И даже имя ты мне не скажешь? — Как ты думаешь, какое у него имя? Он любил играться с этим. Он любил спрашивать ассоциации. Хосе смотрел в мои глаза и улыбался своей хитрой улыбкой. Он приставил ободок бокала к тонким розовым губам. — Дориан Грей. Хосе залился смехом. Зря он сделал глоток всего пару секунд назад. — Могу лишь сказать, что это мой хороший друг. Я знала всех его друзей, по крайней мере потому что он обожал нас всех знакомить. Я знала каждого человека, с кем встречался Хосе, и, что было забавно, он никогда не рисовал своих любовников. Он не был влюблен в человека, которого нарисовал в самом прекрасном месте своей квартиры, но он был влюблен его портрет. Каждую субботу, когда мы собирались у Хосе, все спрашивали про этот рисунок. Ну как же так?! Хозяин лица снова не появился! — Неужели он такой скромный? — спрашивал кто-то. — Может он чего-то стыдится? — слышался еще голос. — Что если его не существует? — и все немного хохотали. — О! — восклицал Хосе, поднимаясь на журнальный столик, чтобы произнести тост. — Поверьте, он реальнее, чем все здесь присутствующие! В канун Нового года никто не знал, что нам предстоит убедиться в его реальности, более того, не подозревала и я, что его реальность скоро станет моей, а моя — его, и что портрет на той стене, нарисованный угольком, вскоре превратится в самое обычное воспоминание, которое ни я, ни Хосе не сможем больше терпеть. Я опоздала к началу вечера и к моменту, когда спал ажиотаж — все узнали хозяина лица, а Хосе снова стал главой этой вечеринки. Все пили шампанское, шелестели подолами платьев, расслабляли пояса на выглаженных брюках и мерцали, мерцали. Всё, как любил Хосе. Яркость вечера. Громкость момента. В прихожей меня встретили мои глаза. И молодой человек, в них смотрящий. Я сняла пальто и повесила в шкаф, на вешалку, которую для меня всегда выделял Хосе. Молодой человек в помятой рубашке стоял ко мне спиной, и мне стало ужасно интересно, кто это, если он еще не видел моих глаз. Когда ты постоянно видишь эти портреты, ты больше не всматриваешься в них, ты повернешься к ним украдкой, немного улыбнешься, заведешь о них разговор, но больше никогда не станешь разглядывать их как в первый раз. Только через несколько секунд я поняла, что это за человек. — С наступающим Новым годом, — тихо произнесла я, вставая рядом. — Это твои глаза? — он обернулся. — Ни у кого из присутствующих таких нет. — А ты кто? — вдруг спросила я. — Я любовник Хосе. И мы оба улыбнулись. — Меня зовут Джей, — он не протягивает ладонь, как обычно при знакомстве, он не ждет одобряющей улыбки; он просто стоит здесь, как будто принадлежит этому маленькому пространству, как самая заметная статуя в музее. — И я, на самом деле, просто его друг, а не любовник. — А полностью? — мы почти касаемся плечами. — Джастин. А ты? В его каштановых волосах остались конфетти от хлопушки. Он аккуратно их достает и кладет мне в ладонь, обхватив пальцами мое запястье. Мы смотрим на отражения друг друга в зеркале, трещины внизу которого заклеены полароидными фотографиями и вырезками из порно-журналов. — Как ты сюда попала? — Я училась с Хосе в колледже, — я качаю головой. — Меня зовут Иса. В гостиной, тем временем, веселая, пьяная толпа ведет отсчет до нового года. В шуме голосов, хлопушек, мерцания гирлянд и звона бокалов я еле различаю его слова: — Красивые глаза. Мы смотрим друг на друга совсем не долго и расплываемся в улыбках. Он открывает дверь в мастерскую и подталкивает меня к окну. На его лице и на его портрете отражаются огни фейерверков. — Вот как, — произносит он, когда все вокруг гаснет и затихает сигнализация машин. — Вот как выглядит тысяча девятьсот девяносто первый. Я перевожу взгляд с его неглаженой белой рубашки и черного развязанного галстука на его добрые карие глаза, в которых нахожу своё отражение. — Только не спрашивай меня об этом рисунке, — вдруг говорит он, имея в виду своё лицо. — Я и не хотела. А тебе он не нравится? — Ты спросила, — он смотрит вниз на пустые грязные тротуары. — Тебе нравятся, что все смотрят в твои глаза? — В какие из? — решаюсь пошутить я. — Вот именно, — шепчет он. — Джастин! — дверь ударяется о стену, и мы больше не одни в темноте среди мольбертов и запаха краски. — Тебя ищет Челси. Быстрей, друг, быстрей, иначе она сломает челюсть нашему Боби. — А что произошло? — хмурится Джастин, почему-то смотря на меня. — Ты же знаешь свою подружку, — Хосе крутит пальцем у виска. — Отличная девчонка, правда? — он такой пьяный, что держится за дверной косяк, чтобы не упасть. — Ого! — он фокусирует взгляд на мне. — Иса! Ты познакомилась с моим главным экспонатом. Джастин толкает его плечом, проходя мимо, а затем оборачивается, когда свет от коридора полностью освещает его и забирает с собой, и коротко улыбается. Я обнимаю Хосе и веду его в гостиную. — Так значит вот он кто, — пытаюсь я завести разговор. Хосе дает мне бокал красного вина, который только что забрал у одной своей гостьи прямо из рук. Мы падаем на большой кожаный диван. — Да, это он, — Хосе кладет голову на мое плечо. — Но я подозреваю, что ты знаешь о нем лишь только его имя. — Как и все здесь. — Ты достойна знать больше. — А кто такая Челси? Я смотрю на танцующих, краснолицых от алкоголя и жара людей; они поднимают руки вверх, вот-вот дотянутся до высоченного потолка. Кто-то открывает дверь на балкон, и там образуется столпотворение. Мы дышим морозным воздухом, и его все равно недостаточно. — Его девушка, — тихо говорит Хосе прямо мне в ухо. — Они вместе уже пять лет и больше не любят друг друга, но живут вместе по привычке. — И зачем? — Вряд ли они сами могут дать ответ на этот вопрос, — его пьяное дыхание щекочет мою шею. Я вдруг взглядом натыкаюсь на Джастина на том самом балконе; он сидит на ограждении, пока девушка в длинном синем платье что-то громко ему рассказывает. Он снова смотрит куда-то вниз. Лицо у Джастина такое, что он готов спрыгнуть лишь из-за одного — этого крика. — Потому что, — хрипит Хосе. — Никто им больше не нужен. — Он её ненавидит, — говорю я и смотрю за тем, как ветер запускает пальцы в его волосы, как он поднимает его рубашку и закручивает вокруг его шеи черный галстук. — Ненависть совсем не мешает любви. А затем они вдруг исчезли. Челси и Джастин. Я не видела их весь остаток вечера и пыталась зачем-то искать. Мы уснули с Хосе на его кровати, не раздевшись, пуская слюни на подушки, смешивая алкогольные дыхания, и проспали так почти целый день. Нас разбудил звонок. Хосе, спотыкаясь в одеяле и бормоча что-то на ругательном языке, поднялся с кровати и затопал босыми пятками по старому скрипучему паркету. Он не мог не снять трубку — постоянно ждал звонка с очередной выставки. Я слушала его сонный, тяжелый голос через открытую нараспашку дверь. Ветер гулял по комнатам, колючий, строгий. Я закуталась в мокрое от пота одеяло, спряталась, как в убежище от нового дня. — Что значит… — доносилось до меня. — Как это? Куда он мог… — паузы становились все длиннее. — Да перестань ты, Челси…вернется! Еще как! Если придет…если придет ко мне…если придет ко мне, я обязательно с тобой свяжусь. Телефон снова звякнул. А затем я услышала топот ног. Хосе упал на кровать рядом со мной. — Джей и Челси поругались вчера ночью, он взял машину и уехал. — Ужасно. — Согласен, — пробурчал он в матрас. — Ты будешь что-нибудь делать? — Спать. — Я про Джастина. — Он, наверное, придет ко мне через пару часов, — вздохнул Хосе. — А теперь давай насладимся этой прекрасной тишиной нового года. Через мгновение мы уснули на разных частях кровати. В тот вечер я снова встретилась с Джастином. Я позировала для скульптуры Хосе, и он в первый раз пробовал себя в этом амплуа, и глина то застывала, то таяла в самый неподходящий момент. Джастин оценил кучу, из которой должно было получиться мое тело, очень скептически. — Рисовать у тебя получается лучше, братик. Мне не разрешили слушать их разговор, и я сидела весь вечер в мастерской, отбирая картины Хосе для новой выставки и стараясь не бросать взгляд на не получившуюся серую себя. У нас с Хосе в жизни вещи случаются совершенно случайно: мы знакомимся, сев за один и тот же столик в кафетерии колледжа, мы вылетаем из колледжа, забрав документы, мы становимся лучшими друзьями, столкнувшись лбами в одном из самых дешевых и грязных баров нашего города, куда привели нас абсолютные одиночество и тоска. Он называет меня «нимфой», «древнегреческой богиней» и постоянно рисует в своих альбомах, будучи чертовски пьяным, трезвым, простывшим, голодающим и замерзающим. Когда он поступает в школу искусств, я бросаю все силы на подготовку к поступлению в колледж соседнего города, работаю в какой-то забегаловке с вечно пережаренным сыром и пьяными клиентами, не сплю ночами из-за смен, забываю о Хосе и все равно возвращаюсь к нему каждый раз, потому что он мой лучший друг. Я даю ему обещание, что однажды открою выставку в честь него. Моей мечтой всегда был музей, выставочный зал, восхищённые взгляды людей. Мне нужны были лишь деньги и образование. Деньги были всегда на первом месте. Я также совершенно случайно становлюсь «агентом» Хосе. Я отвечаю за его работы. Я тоже прислушиваюсь к каждому звонку, дребезжащему в коридоре его квартиры. Я смотрела на одну из его последних работ — голое женское тело ниже бедер; я не знала, кто это, не успела спросить у Хосе, но что-то очаровывающее было в этих нечетких, смазанных линиях карандаша, в изгибах, в плоском животе и круглых коленках. Я вдруг представила, как медленно она снимает с себя свою одежду и ложится перед ним, как слушает, как правильно положить ногу и куда деть руку, чтобы она не закрывала все, что обычно спрятано под слоями одежды и неуверенности, под пылью разговоров и слухов. Хосе не рисовал незнакомцев, а с тем, кого хотел нарисовать, всегда знакомился и начинал дружить. Он говорил, что незнакомцам легко придумать историю, и она обязательно окажется неправильной. Хосе любил правду и чистоту. Он залезал в души людей, а затем кидал их на бумагу, чтобы все видели эти души, чтобы никто никогда не думал ничего плохого. Хосе мне как-то сказал, что история того самого лица, на которое я смотрела при свете напольной тусклой лампы, не освещающей и части комнаты, осталась для него полной загадкой. Я держала в руках рисунок чьего-то тела. Я смотрела на рисунок лица на стене. И в мастерскую вошёл Джастин. С кухни слышались Слоудайв, и я попросила не закрывать за собой дверь. Я хотела слышать музыку. — Покуришь со мной? — он протянул мне пачку с немного вытянутой оттуда сигаретой. На его ногтях был синий лак. — Я не курю. — Это тело Челси, — вдруг сказал он, смотря на холст в моих руках. — Красиво? — Красиво. Он усмехается и садится рядом со мной на стремянку. Он все ещё не закуривает, хотя держит помятую пачку Лаки Страйк между пальцев. — Хосе много о тебе говорит, просто не затыкается. Но это правильно, иначе я начну говорить о Челси, и это никому из нас точно не понравится. — Она знает, что ты здесь? Тени рисуют ему скулы. — Конечно, я ведь всегда здесь. Он почти не смотрит на меня, а мне этого и не хочется. — Надо спросить у тебя что-то, чего ещё никто не спрашивал. Я непроизвольно улыбаюсь. И сначала даже не замечаю, как у меня дрожат колени. — Хочется спросить, нашла ли ты свои глаза. И он щёлкает зажигалкой. — Не спрашивай, — качаю я головой. — Это всегда плохо заканчивается. — Всё всегда плохо заканчивается, — он снова щёлкает зажигалкой. — Никого это почему-то не останавливает. — Чем ты занимаешься? — Ну…работаю там и тут, — он поджигает сигарету в зубах. — Не задерживаюсь на одном месте. — Увольняют? — Еще бы, — он коротко улыбается. — Я ужасный работник. Я не заслуживаю зарплаты. — Почему ты никогда раньше не приходил на вечеринки, которые устраивал Хосе? — Это похоже на допрос, Иса. А ты мне все ещё не внушаешь доверия. Я пытаюсь скрыть улыбку, поворачиваясь к большому окну. Там, напротив, в серой высотке я смотрю в окна чужих жизней. — Хосе не любит размышлять об историях незнакомцев, но так ведь интереснее. По крайней мере, потому что ты никогда не знаешь, чем она закончится. — Хосе считает, что переносит на чужих свою собственную историю, — Джастин становится рядом. Я пропадаю в дыме его сигареты. — Он очень боится потерять себя. — Расскажи мне о Челси, — в окне напротив зажигается свет. — Если уж ты так не любишь допросы о себе. Он усмехается, и я чувствую на себе его взгляд. В окне напротив танцует силуэт женщины под музыку улицы. Светофор внизу меняет цвет. — Я влюбился в Челси намного раньше, чем понял, что мне не нужно в неё влюбляться. Я помню изгиб ее позвоночника, виднеющийся через разрез длинного синего платья. Помню ее худые кисти и пальцы, хватающиеся за небо. Я помню ее голос среди десятка других. — Мы живем с ней уже пять лет, последние годы — по жуткой привычке. Так удобнее снимать квартиру и заниматься домашними делами. Так удобнее придумывать отговорки, не отвечать на вопросы. — Вы спите с другими людьми? Он тушит сигарету о карниз и кидает её на улицу. Желтые искры теряются в мерцании фар. — Да. Он кладёт Лаки Страйк на белый подоконник. — И совсем не любите друг друга? Он жмёт плечами. Его рука совсем близко к моему плечу, но он меня не касается. Я чувствую тепло его тела. — О какой именно любви ты спрашиваешь? Я сжимаюсь. Мне неловко от того, что я не только залезаю в его душу, но еще зачем-то подставляю ему свою. Вот, копайся. Можешь даже не мыть руки. — О той, которую ты чувствуешь к Челси, очевидно. — Любовь ведь бывает разной. Ей необязательно быть романтичной, желанной, страстной. Наверное, у нас с Челси пожилая любовь. Любовь двух стариков. Чтобы посмотреть в его лицо, мне приходится поднимать голову. Он смотрит прямо в окно с танцовщицей, которая теперь просто кружится под сигнал чьей-то машины. — Мы друг за другом присматриваем, возможно, немного ревнуем, но это не то, что было в первый год отношений. У неё вроде бы кто-то есть на стороне, но копаться она все же любит в моем мозгу. Она меня защищает. Свет гаснет. С кухни больше не играет Слоудайв. Скорее всего, Хосе уснул после бесконечных бокалов красного вина. Я двигаюсь на стуле, освобождая место для Джастина. — Челси похожа на ту тень, которая только что исчезла, — он тычет пальцем в приоткрытое окно, не ответив на мой вопрос. — Такой же безобразный хаос. — Ни один хаос не безобразный, — Хосе появляется в дверном проеме. — Я принёс бутылку вина. И мне хочется немного покоя. Мы принимаем Хосе в наши объятия. И не ложимся спать до самого утра. Позже Джастин выяснит, где я работаю и будет долго слоняться у прозрачных витрин, думая, что я его не замечаю. Январь в тот год был достаточно холодный, ходил Джастин без шапки и шарфа, с расстёгнутой курткой, как будто ему было совсем плевать на своё здоровье. А мне было его жалко. На седьмой день его скитаний у кофейни, где я работала, я вышла к нему со стаканом чая. — Ты — безобразный хаос! — улыбнулась я, останавливая его у двери. — Разве тебе не холодно? Он берет у меня стакан и делает маленький глоток, обжигающий его язык. — Образ у меня все-таки есть. — Образ маленького, глупого мальчика, который не слушает свою маму. А ещё ты подстригся! Волосы его действительно стали намного короче. Я потянула руку, чтобы потрогать его колючую голову. — Образ скинхеда, — он перехватил мою ладонь и прижал ее к своей груди. — Хиппи, которому плевать на все. — На всё и всех, кроме, конечно же, Хосе. Он обижается, что ты ни разу за неделю не навестила его. У него творческий кризис. — Я ведь работаю! — моя ладонь все еще лежит на его сердце. — Ты ради этого ходил здесь все семь дней? Зрачки его забегали. Взгляд пытался сфокусироваться хоть на чем-то, что могло вытащить его из смущения. Он замечает гирлянду, свисающую с витрины кофейни из-за отклеивающегося скотча, и пытается все исправить. Ситуация становится все хуже: под наш смех гирлянда падает в снег. — Я хотел позвать тебя в бар, но Хосе уже пять дней обрывает телефон, которым пользуюсь не только я, — наконец, он смотрит в мои глаза. — Поэтому можем сходить к Хосе вместе. Я смотрю на разноцветный снег и думаю о том, как бы не сгорела проводка в кофейне. — Моя смена заканчивается через… — Полтора часа. Отлично. Он уходит от меня раньше, чем я успеваю удивиться. Хосе плакался об очередном разрыве отношений, то ли с парнем, то ли с девушкой — с течением времени такие факты перестают иметь значение, а мы с Джастином спокойно слушали, готовили ему ужины, подливали виски, укладывали спать и подолгу сидели вдвоём, иногда смотрели фильмы. Первое время у нас были именно такие отношения: мы виделись только в квартире нашего общего друга. Позже Хосе, конечно, признался, что делал это специально; звал нас, придумывая экстренную ситуацию, закупался продуктами и алкоголем, а потом по-актёрски засыпал, давая нам время побыть вдвоём. Челси звонила каждый час, пыталась быть уверена в верности Джастина, а он, отнимая трубку телефона от уха, улыбался мне и немного ее передразнивал. Мне не то чтобы было жаль Челси; я никак к ней не относилась. Но что-то давило мне на рёбра, как будто внутри мерцал дорожный знак «кирпич», предупреждающий о том, что дороги впереди нет. Никакой. Я не слушала. И в то же время, между нами не было никакого флирта. Мы даже не касались друг друга, хотя сидели всегда рядом и всегда близко. Я не знала, какая на ощупь у него кожа, насколько тёплые руки; кроме, конечно, момента у кофейни, когда он прижал мою ладонь к своему сердцу. Я касалась только его сердца и только на расстоянии. Сочувствующим взглядом, искренним смехом, детским удивлением. Он словно сам меня к себе не подпускал, как будто и являлся этим кирпичом. Однажды он спросил у меня, влюблялась ли я когда-либо, и я ответила: «да, но это никогда не имело значения», и мы больше не говорили о любви. Не говорили даже о Челси, потому что в какой-то момент Джастин вообще перестал реагировать на ее имя, как будто мы говорили о незнакомке, никогда не являющейся частью нашей жизни. Нам пришлось отключить телефон. Весь март мы жили в квартире Хосе, спали на одной кровати, не касаясь друг друга, под разными одеялами, готовили друг другу завтраки, расходились в середине дня по своим делам и возвращались к ужину, с полными ртами слов о прошедшем дне. Меня искали, обо мне спрашивали, подружки не давали прохода в колледже, мама только грустно вздыхала, старший брат устраивал допросы. Хосе вскоре перестал появляться в своей квартире, потому что обзавёлся новыми отношениями. Мы с Джастином остались вдвоём. И не понимали, что нам с этим делать. Я влюбилась в него раньше, чем поняла, что этого не стоило бы делать.