*
Челси уснула на моем плече, и я чувствовала, как на ключице моя рубашка стала мокрой — девушка пускала слюни. Я гладила ее темные жёсткие короткие волосы, вспоминала изгибы ее спины, тот самый рисунок, что однажды нашла у Хосе с теми линиями ее тела, которые были слишком прекрасны, чтобы быть реальными. Челси тихо сопела. — Привет. Хосе вдруг появился из ниоткуда и сел напротив меня на корточки. — Ты изменился. Его каштановые волосы выгорели за лето. Он отрастил их до плеч. — А ты нет. Лишь однажды Хосе решил нарисовать мое лицо, в момент, когда мы оба плакали несколько дней и кричали друг на друга и ненавидели весь мир только из-за одного человека, который и был нашим миром. Мое лицо на портрете было опухшим, заплаканным; Хосе аккуратно выводил слезы, капающие с подбородка. Я люблю этот портрет. Год назад он открывал его первую и одну из самых лучших выставок Нью-Йорка этим портретом. На том рисунке у меня ещё короткие волосы, обрезанные по плечи (стриг меня Джастин в ванне Хосе). На том рисунке у меня нет никаких эмоций, кроме тяжелой ненависти, разъедающей слезами мое лицо. Сейчас я не плачу. Не плачет и Хосе. — Я нашёл его на полу своей старой квартиры. Помнишь, той самой, где на стенах портреты. Я не могла не помнить, потому что провела в этой квартире два года вместе с человеком, который был самым красивым рисунком, когда-либо созданным. — Я выставил ее на продажу два месяца назад, но забыл забрать у него ключи. Мы с Хосе держались за руки. — Почему ты так долго не приезжала? Целый год. Но разве год — это так долго? — Боялась пересечься с ним. Хосе касается длинными худыми пальцам, как обычно измазанными чёрной ручкой, своих губ, словно хочет сдержать слова. — Не зря, — все же говорит он. — Джей постоянно ходил у твоей кофейни, потом у офиса и у выставки. В последние месяцы он вообще не ночевал дома. — Я каждую неделю забирала его из полицейского участка, — прошептала Челси, подняв голову с моего плеча. Она вытерла слюни с уголка губ. — Мы все тебя ждали, Иса, — немного погодя произнесла она. — Меня?! Я почти что вскочила с места. Шершавые, большие ладони Хосе не позволили мне этого. — Меня! — пропищала я. — Как будто я — его мамочка! Или нет, разве я его ангел-хранитель? Кто же я? Кто? Они не ответили. И я не сказала ни слова. Нас так и не пустили в его палату. В больницах все еще существовала серьезная политика для таких, как Джастин. Пришлось поехать домой. И мы поехали в единственное место, которое действительно считали своим домом — старую квартиру Хосе в высотке, которую окружали такие же кирпичные коробки, такие же серые стены и окна-окна-окна. Когда Хосе открыл дверь, мои глаза на нас не смотрели. Стена была закрашена.*
В начале апреля девяносто первого года мама решила устроить семейный ужин, или «семейный ужас», как говорил Хосе, зная моих консервативных родителей. После разговоров об учёбе, работе, семье моего старшего брата, сломанной ноге нашей тетки, мама попросила рассказать о Джастине. Я запнулась. Я не знала, что именно должна рассказывать. Ни по одному параметру он бы не понравился моей семье. Он не закончил колледж, он не оставался надолго ни на одной работе, он курил, пил, ругался матом, мечтал о великом, хотя постоянно смотрел себе под ноги. Он был разгильдяем, прожигателем жизни, как говорило старшее поколение. Он участвовал в протестах, ненавидел Майкла Джексона и Зе Битлс. Он был человеком того самого потерянного поколения и никогда никому не подражал. Взрослые ненавидели таких. Бунтарей. Мечтателей. Но Джастин был хорошим. Он умел слушать, умел рассказывать; он разбирался в искусстве и ненавидел ложь. Он долго присматривался к людям и для близких делал все, чтобы они были счастливы. Он был вредный, упрямый, громко смеющийся, красящий ногти синим лаком, занимающийся беспорядочным сексом без абсолютной любви. Он многое знал, хотя бы потому что старался интересоваться всем, что его окружает. Из-за постоянно новых мест работы у него было много знакомых и куча опыта, которым он постоянно старался делиться. Он знал, в каких пропорциях смешивать краску для дерева и рыжих волос, как дрессировать собак, что такое «чубук» и кризис трехлетнего возраста. Он умел всё, ему нравилось всё, кроме стабильности. Они с Хосе познакомились в уличной драке, после того, как разбили друг другу лица. Почему она завязалась, никто из них не помнил, но с тех пор они не расставались. У Джастина была большая семья — двое сестёр, брат, родители. Он был любим, но никогда этим не гордился и никогда ничего мне не рассказывал. Хосе говорил, что он безмерно уважал и обожал свою семью, но что-то заставляло его всегда говорить, что у него никого, кроме Челси, Хосе и меня, нет, что ему никого больше и не нужно. Нам было по двадцать, когда мы встретились. У нас впереди были десятки лет на то, чтобы друг друга лучше узнать. Но десятки лет — слишком много. Это почти бесконечность для такого человека, как Джастин. Я рассказала родителям лишь о том, что он стал моим другом, что если ему доверяет Хосе (которого обожали мои родители), то ему могу доверять и я. Они ничего не сказали, кивнули головой, продолжили стучать вилками по тарелкам и медленно пить вино и воду. После ужина брат совершенно серьезно сказал мне: «это твой выбор, и разбираться тебе придется самой, если ты попросишь о помощи — я помогу тебе. Но жить тебе с этим одной». Самое смешное заключается в том, что я никогда не просила его о помощи, а он год назад запихнул меня в поезд до совершенно чужого города, где меня никто не ждал, кроме нервного срыва, дорогого психотерапевта и пустой квартиры. Квартира Хосе находилась в самом центре Нью-Йорка, благодаря завещанию его деда, оставившего всё своему внуку. Хосе был единственным ребёнком в семье, с которой не общался с выпускного старшей школы. Он часто рисовал руки своей матери — мягкие, нежные. Сидя в гостиной и смотря на эти руки, я вспоминала о своей маме. Я не общалась с ней с того самого ужина. Нью-Йорк задыхался в июньских туманах. — Если ты угадаешь, с кем я вчера блевал в «Мишени», получишь блок Лаки Страйк. — Я не курю. Я даже не услышала, как в квартиру ворвался Джастин. Он кинул свою джинсовку, которая была на три размера больше его самого, на диван и перепрыгнул через спинку. — Будешь угадывать? Иса! — он прослеживает мой взгляд. — Что с настроением? — Почему ты не общаешься со своей семьей? Джастин провёл пальцем по щетине на подбородке. Динамик включённого телевизора дрожал от заставки выпуска новостей. — Я общаюсь, — его голос больше не звучал так весело. — Просто я не создаю культ. — Я никогда не слышала, чтобы ты с ними разговаривал хотя бы по телефону. Он вздыхает и кладёт голову на спинку дивана. Джастин дышит в мое плечо. Ведущая на экране телевизора тоже вздыхает, переворачивая свои листы. — Я уважаю своих родителей, Иса, но я не обязан их любить. А что случилось? Ты скучаешь по семье? — Произошла ещё одна вспышка ВИЧ-инфекции. Количество инфицированных почти удвоилось — в основном за счёт инъекционных наркоманов. СПИД стал главным убийцей молодых мужчин в возрасте 25-44 в нашей стране. Напоминаем, что… Экран погас. — Поговори со мной. — С момента, как ты забрал меня в квартиру Хосе, я перестала скучать по родителям. Я просто не могу понять, почему. А еще я несколько секунд не могла понять, почему Джастин так глупо улыбается. Он приподнялся и схватил свою куртку. — Тогда позволь мне еще тебя кое-куда забрать. Только сначала угадай, с кем я блевал в «Мишени». Своим энтузиазмом он освещал целую комнату. — Я не знаю! — выдохнула я. — Там можно блевать с кем угодно, понимаешь? В этом и предназначение «Мишени». Он засмеялся совсем непринужденно. Джастин часто мою грусть считал забавной, в хорошем смысле. Он улыбался, успокаивая меня. Он заставлял меня танцевать с ним, когда я начинала громко плакать, спрятавшись в мастерской Хосе. — С Ли Чарльзтоном! Он ждал моей реакции. Глаза его округлились, губы расплылись в безумной улыбке. — Я не знаю, кто это. Но он не потускнел ни на секунду. — Это потрясающий фотограф, Иса. Он выставляется в МоМА*. Будучи очень пьяным он выбрал меня, чтобы жаловаться на засохшие лаймы в его стопках текилы. Потом он пригласил меня поужинать, представляешь? Возможно он думает, что я гей. Надо бы рассказать ему о Хосе… — Конечно, надо, — я подскочила. — Представь, если Хосе будет выставляться в этом музее! Джастин вдруг крепко меня обнял. — Надевай свое лучшее платье, Иса. Мы идем ужинать в Башни-Близнецы. Летний Нью-Йорк выглядел совсем иначе, чем в какое-либо другое время года: он был ярче, приветливее. В каждом прохожем лице находилось что-то знакомое, что-то из давно закончившегося детства, когда поездка в центр города с родителями являлась праздником. Летний Нью-Йорк в перьях бродвейских шоу, в музыке, играющей из окон жилых домов. Летний Нью-Йорк во мне, в Джастине. Мы протискивались через толпу туристов, держась за руки. Джастин шёл впереди и постоянно оборачивался ко мне, улыбаясь и улыбаясь. В свете неоновых вывесок, в шуме огней, голосов, разных языков мира я видела только его лицо и слышала только его усмешки. Он кидал мне: «Только представь, всего двадцать лет назад Сохо был пристанищем для наркоманов и бомжей. Сейчас это место становится таким популярным, что я пугаюсь этого. Где такое ещё случалось?». В витринах бесчисленных баров я вижу наши размытые силуэты. — Хеллс Китчен был первым районом, куда мы переехали, — мы стояли на светофоре, прижатые туристами. — То есть ты не родилась здесь? — Мне было три года. Тогда этот район был притоком иммигрантов. Нас кинули туда, в одну из квартир на юге, как дворовых собак. Десять секунд до зеленого света. Со свистом мимо нас пролетают дорогие машины. Джастин вытаскивает из джинсовки свои сигареты. — Откуда ты, Иса? — Хосе говорит, что из древнегреческих мифов. — И он совершенно прав, — он кладёт сигарету за ухо. Джастин снова берет меня за руку, и мы ныряем в поток людей. Я опускаю глаза и считаю, у скольких людей на ногах новенькие Эир Стабы. — Я родился в Нью-Йорке двадцать один год назад, — говорит он, и мы можем свободно дышать, поворачивая на Черч-Стрит. — Представь себе, в Куинсе. Тогда это был абсолютно разрушенный район. Я до сих пор о нем ничего не знаю, мне как будто даже и не хочется. Я рад, что вырвался сюда. — Многие убили бы за возможность жить на Бродвее 690. — Я бы тоже, — кивнул он, смотря на высотки. — Я бы тоже убил. — Как так вышло, что ты родился в Куинсе? — Я — средний ребёнок в семье, мои родители были такими бедными, что им подходило только жильё в том районе, — он прикусывает сигарету зубами и достает зажигалку, все ещё не отпуская мою ладонь. — Мы переехали через пять лет, но я до сих пор слышу эти крики по ночам. И индийскую музыку. Мы проходим мимо спуска в метро, откуда дует тёплый ветер. Я дышу запахом резины. Под ногами дрожит тротуар. — Знаешь, почему так много людей приезжают в Нью-Йорк? Я качаю головой. Мы снова стоим на светофоре. Джастин поправляет лямку моего белого легкого платья. — Потому что здесь не так страшно умирать. Даже если ты приезжаешь в Нью-Йорк без денег, работы и поддержки, даже если у тебя здесь ничего не получается, тебе не стыдно сказать: «У меня ничего не выходит, но зато я в Нью-Йорке». Моего знакомого однажды обокрали на площадке Эйфелевой башни. А он радовался: «Это ведь случилось в Париже, понимаете? Прямо на самом верху». Люди забавные. Они всегда ищут самое лучшее. Даже в грехах. Даже в смерти. Облака закрывают верхние этажи Всемирного Торгового Центра. Свет огней прорезает небо. — Что будет хорошего в нашей смерти, а? — Мы умрем в Нью-Йорке. На Бродвее. В окружении картин. Джастин заливается смехом и щёлкает зажигалкой. Ли Чарльзтон ждал нас в парке прямо перед огромным фонтаном, потоки воды которого долетали до самого неба. Первое, на что я обратила внимание, — его белоснежные брюки со стрелками и телефон с огромной трубкой, которые в то время были совсем не у многих. Он вскинул руку в верх, когда увидел Джастина; на его лице промелькнула яркая улыбка. — Ли! — крикнул Джастин. — Джей! — крикнул в ответ Ли. Они налетели друг на друга, как будто были лучшими друзьями или братьями, кем-то ближе, чем просто блевавшими рядом парнями в дешёвеньком клубе на Сохо. — Это Иса, — Джастин потянул меня к себе за руку. — Она будущий маркетолог. Ли протянул мне ладонь, и я ее с радостью пожала. Он не только одной улыбкой внушал доверие. Такому человеку отдашь ключи от своей квартиры. Или от квартиры Хосе. — Я, конечно, слышал о твоей красоте, но не думал, что она такая внеземная! Улыбка моя получилось натянутой, только потому что я не очень любила подобного рода лесть. Джастин тоже улыбался. На его лицо аккуратно ложился свет от разноцветных прожекторов, уставленных по периметру парка. — Что же! — Ли хлопнул в ладоши. — Надеюсь вы двое не боитесь высоты, потому что ужинать мы будем на сто седьмом этаже. — Ты когда-нибудь была здесь? — шепнул мне Джастин, пока Ли отдалился от нас на несколько шагов. — Нет, и мне страшно. А ты был? — Да, когда работал курьером, но это не значит, что мне не страшно. К тому моменту я прожила в Нью-Йорке семнадцать лет и знала о нем достаточно, чтобы написать хотя бы путеводитель, тем более я знала о башнях-близнецах. Мой отец работал в одном из офисов на пятидесятом этаже. Однако Джастину я не соврала — я никогда не заходила внутрь, я не плевала вниз со смотровой площадки и уж точно не ужинала в «Окнах в мир». Северная башня, когда мы в неё зашли, показалась мне единым огромным организмом, дышащим через кондиционеры и искусственное освещение. Она была похожа на муравейник со слоями этажей. Нас окружили люди в костюмах, несущие свои коричневые портфели. Нас окружили богатые люди, пытающиеся удержать огромное количество пакетов с названиями мировых брендов. Джастин, идущий рядом со мной, задержал дыхание. Все дыхание теперь принадлежало Северной башне. Мы двигались к лифтам. — А? — улыбался Ли Чарльзтон, положив Джастину на плечо ладонь. — Как вам? А? — Масштабно, — Джастин хлопнул себя по внутреннему карману куртки: ему хотелось курить; потом повернулся и шепнул мне. — Господи, я в гребанной джинсовой куртке. Я тихо засмеялась. Перед нами открылись большие двери лифта. Мы протиснулись в него вдесятером. Я чувствовала себя совсем маленькой, по сравнению с тем, что видела впереди себя. Лифт плавно взлетел вверх, и я прилипла к стеклу, наблюдая за тем, как уменьшаются люди, шагающие по холлу первого этажа. Всё вдруг замедлилось, и я заметила Джастина, с улыбкой наблюдающего за мной. — Ты похожа на пятилетнего ребёнка, — тихо говорит он. Ли обнимает нас за плечи. — Архитектор — просто гениальный человек, лучший друг моего отца. Я видел проект Башен, когда был мальчишкой. Мы всё поднимались и поднимались, лифт пустел, лифт звенел. — У меня заложило уши, — засмеялась я. — Зажми нос и сглотни слюну, — посоветовал Ли. — Мы уже на уровне облаков. Я была очарована Ли Чарльзтоном, этим молодым мужчиной в выглаженном красном поло и белоснежных брюках. — А как ты себя чувствуешь, Джастин? Должно быть, на сто седьмом небе от счастья! Джастин хмыкнул. — Чувствую себя неловко из-за джинсовки. — А! — захохотал Ли. — Взгляни на мою обувь. Новенькие Эир Стабы, конечно же. Лифт звякнул. Мы вышли и попали прямо ко входу в ресторан. Нас троих и одну пожилую пару встретил приветливый хостес. Казалось, что он задыхается от того, как сильно затянут его галстук-бабочка. — Чарльзтон. Столик на троих. Нас проводили в центр ресторана, в нескольких метрах от маленькой сцены, на которой стояли лакированные музыкальные инструменты. Настолько идеальной формы, настолько блестящие, как в кино или в музыкальном магазине — только сделанные, только распечатанные, пахнущие лаком и деревом. — Здесь просто потрясающая музыка, — сказал Ли, когда хостес отодвигал мой стул. — Сейчас вам принесут меню, — улыбнулся молодой парень и побежал прочь. Улыбка не спадала с лица Джастина, казалось, он застыл во времени. В его глазах отражался свет плавающей свечки, стоящей в центре стола. — Не нервничайте вы так, — вздохнул Ли. — Никто вас на ужин съедать не собирается. Я много раз бывала в подобных местах благодаря своему многоуважаемому отцу, которого звали на свадьбы, дни рождения, крестины каких-то детей. У меня было новое платье на каждое мероприятие, у брата — новый галстук и рубашка. Но было что-то завораживающее, чарующее в зале ресторана на сто седьмом этаже Северной башни. Этот вид. Мы сидели прямо у панорамных окон. И не могли оторвать взгляда от крошечного макета Нью-Йорка, мерцающего ночными огнями. — Что ж, Джастин, — Ли сложил ладони на столе. — Ты уже рассказал Исе историю нашего знакомства? Почему Ли выбрал Джастина? Я задавалась этим вопросом несколько лет. Для меня всегда был удивителен тот факт, что все выбирали Джастина. У него был такой взгляд, которому хотелось доверять. У него была улыбка, от которой хотелось улыбаться в ответ. В нем был тот врожденный талант притягивать к себе совершенно разных людей. Однажды зимой мы с Хосе нашли Джастина в притоне; он подружился с героиновым наркоманом и пытался вразумить его. Не получилось. — Я предложил Джастину быть моделью, — произнёс Ли, поднимая бокал. Мы уже доели главное блюдо и сложили приборы на тарелку. — Он не дал мне точного ответа, но я подумал, может Вы, Иса, вразумите его? Джастин прикрыл лицо ладонью. Я почувствовала, как он вдруг касается под столом моей коленки своей. — У него все равно нет постоянной работы. Я не знаю, как его уговорить, — но сейчас Ли уговаривал только меня. Я взглянула на Джастина, вот только его взгляд был устремлён куда-то в небо, за облака, на тот самый город, за жизнью которого мы наблюдаем каждый вечер на Бродвее 690. — Это лицо, скулы…а! Застенчивая улыбка! Девушки по всему миру сойдут с ума. Иса, не ревнуй. Я и не ревновала. Восторг, который я ощущала каждой клеточкой тела в тот момент, перебил все остальные чувства на свете. Мы с Ли чокнулись бокалами с красным полусладким. На фоне играла та самая композиция Перри Комо, под которую Хосе очень любил пить шампанское, встречая рассветы и провожая закаты. — Когда ещё будет возможность быть моделью ДжейКью? ДжейКью! Я готова была расплакаться прямо за этим столом. ДжейКью! Под моей кроватью на Бродвее 690 лежал новый выпуск с Вуди Харрельсоном, который я еще даже не распечатала, так я им дорожила. Хосе постоянно над этим смеялся, а Джастин покупал каждый месяц мне новый выпуск, иногда читал сам. И вот он сидит, покрасневший, закусивший губу, и не смотрит на нас. Но я знаю, что он обязательно согласится. Я почему-то в этом уверена. — Десять лет назад я только прошел собеседование в этот журнал, — Ли осушил свой бокал. — За это время я встретил невероятно огромное количество людей, и каждый вносил в мою жизнь что-то своё, личное, слишком важное. Позже наедине он расскажет мне, что частенько ходил по дешевым подвальным барам, разговаривал с молодыми людьми, фотографировал их украдкой, иногда писал статьи об уличной жизни. Когда он увидел Джастина, то сразу в него влюбился, в таком смысле, как влюблялся Хосе — в лицо, в глаза, в оболочку. В платоническом смысле. В необъяснимом. — За эти десять лет Нью-Йорк очень изменился. Я и сам изменился. Только одно остается: я никогда не смогу налюбоваться этим городом, — он искренне мне улыбнулся. — Мне нравится мысль, что мы не можем предсказать нашу жизнь. Что будет с этим рестораном через 10 лет? Нью-Йорк еще тысячу раз изменится. А вы, дети нового поколения, попытайтесь себя сохранить. Мне нравятся твои глаза, Иса. Мне нравится, что я вижу в них Нью-Йорк таким идеальным. Я почувствовала, как к щекам приливает краска. На стол нам поставили десерты — крем-брюле и черный кофе. Джастин оживился то ли от пряного карамельного запаха, то ли от того, что мы перестали говорить о журнале. — Я надеюсь, мы подружимся. Ли облизал чайную ложку. Мы еще много разговаривали о моде, много выпивали. Ли говорил о Наоми, о Кейт Мосс, Воге, показах, о лучшем свете Нью-Йорка, о жизни, которая слишком близко, чтобы ее видеть, но так далеко, чтобы дотронуться. Я рассказала о своем детстве, я призналась, что влюблена в Мэтта Диллона и тот самый его синий пиджак. Мы пили вино, и оно не кончалось. Мы смотрели на огни города, и они не гасли. Мы дышали облаками. В какой-то момент я почувствовала, что хочу проводить именно так каждый день, хочу, чтобы передо мной открывали двери ресторана на сто седьмом этаже Северной башни. Я хочу, чтобы Джастин поправлял лямку моего платья у самого долгого светофора, чтобы Ли целовал тыльную сторону моей ладони. Я хочу сиять и мерцать. Я хочу эту жизнь. В последние полчаса нашей встречи мы снова вернулись к ДжейКью. — Я не утверждаю, что сразу ставлю тебя на обложку, я — не главный редактор, я — фотограф, — мы уже сидели за пустым столом, и Ли снова сложил ладони. — Я утверждаю, что проведу с тобой одну или две съемки, что я буду биться за тебя. — Почему? — не выдержал он. — Почему я? — Потому что ты — искусство. Я не хочу терять такую ценную, оригинальную картину. Ли расскажет, что дело было не только в его внешности, ни в этих ровных чертах, которыми так восхищался Хосе и все его друзья. Дело было в том, как Джастин смотрел на человека при разговоре. Я никогда не смогу передать это словами, потому что, в действительности, не существует слов для того, чтобы описать то возбуждение в его взгляде, ту нежность. Он вытаскивал из себя душу и отдавал ее тебе, не приговаривая при этом: «береги ее, храни, она слишком дорога». Он не знал ценность своей души, его это часто губило. Ли расскажет, что знает несколько тысяч людей, и ни одного, которой был лучше всех картин мира. Ли его боготворил. Но так ведь всегда получается. Тот, кого ты любишь больше всего, обязательно ударяет сильнее. Ли посадил нас на такси, приказал мне уговорить Джастина и пожелал хорошего вечера. Мы ехали в воронке из небоскребов, в которых никогда не гаснет свет, и молчали. Водитель слушал Снуп Догга. — Неужели ты так сильно расстроился из-за предложения Ли? — мы сидели на заднем сиденье у окон, впервые за четыре месяца на таком огромном расстоянии друг от друга. — Я не из-за него расстроился, — вздохнул Джастин. — Из-за того, что я давно принял решение, а сказать о нем не могу. — И что же за решение? — Я не хочу его расстраивать, потому что мне нравится проводить с ним время. Понимаешь, он мудрый. — Джей! Ты ответишь ему «нет»? — Я отвечу ему «да», — он смотрел в окно на какого-то невероятного масштаба билборды. — Но сам себе отвечу «нет». — Почему? — я хотела, чтобы он взглянул на меня, но он прижался лбом к стеклу. — Потому что я — не картина, я — не искусство. Я — человек, выросший в Куинсе, — и тут он повернулся, и лицо его стало красным в свете светофора. — Мой отец — грузчик, а мать ненавидит всех своих четырех детей. Вот кто я. К сожалению или к счастью, таких людей на обложку ДжейКью не помещают. — Он не предлагал поместить на обложку твоих родителей или твоих сестер и брата. Он говорил о тебе, — я тянусь к его руке. — И ты сейчас едешь на Бродвей 690. — В квартиру, которая принадлежит не мне. — И давно у тебя такие мысли? Мы платим за эту квартиру… — Ты ведь скучаешь по своей семье? Скучаешь ведь. Почему не вернешься к ним? — Потому что по вам с Хосе я буду скучать больше. Мы не продолжили разговор. Джастин просто сжал мою ладонь в ответ и не отпускал до самого Бродвея. Мы молча поднялись на девятый этаж, я постояла с ним у окна в мастерской, пока он докуривал последнюю сигарету в пачке и так же молча легли спать. Я проснулась от его голоса, доносящегося из холла. Он говорил не громко, но в абсолютно пустой квартире с вечно распахнутыми дверьми он звучал громче всех звуков мира. — Я не могу так, Челси…нет…я не знаю, когда вернусь, но точно знаю, что хочу вернуться…может, пообедаем вместе на днях? Что скажешь? — он затих; казалось, я не могу дышать. — Тогда до встречи, Челси. И Бродвей 690 снова погрузился в тишину.