*
Я почувствовала на себе замедленную съёмку. Гирлянды, развешенные по стенам гостиной мигали все медленнее, мои конечности ослабели, я больше не могла двигаться, чувствовала всю силу гравитации и тянулась, тянулась к этому лаковому паркету, к этому мягкому белому ковру, вниз через девять этажей, до грязных тротуаров Нью-Йорка, все ниже и ниже. Затем перестали существовать звуки: ни сигнализации на улице, ни шума телевизора, выигранного на аукционе, ни голосов проходящей мимо окон толпы, ни моего дыхания, ни биения моего сердца больше не было слышно. Пропадает и мой голос, мое тело больше ничем не наполнено. Впервые я ощутила это в ту ночь, когда Хосе рассказал нам о нашем друге. Ощутила я это и через два года. И ещё через год, когда мне позвонила Челси посреди ночи. Эти ужасные, липкие чувства. Я пытаюсь освободиться от оков этих чувств, но они трут мои запястья и мои лодыжки. Воспоминания об этих ощущениях такие же ужасные, как и эти ощущения. — Ты спал с ним? — это первое, что спросил Джастин после нескольких минут (мне казалось часов) тишины. — Ему нравятся девушки. Мы не разговаривали до самого утра. И не спали. Сидели на этом балконе, дышали бензином, сигаретным дымом и ядовитыми мыслями друг друга. Я хорошо помню, что происходило вокруг, когда информация о Вирусе начала распространяться по всему миру. Ни один выпуск новостей не обходился без упоминания этой болезни, и мы с Хосе кусали свои кулаки. Помню, как постоянно спрашивала его, не болен ли он, не больна ли я. Тогда мы еще не знали, что это такое, как оно передается. Тогда мы были очень напуганы. К концу восьмидесятых, когда девушки перестали распушать свои волосы, а парни носить невероятно узкие джинсы, появились первые антивирусные препараты. Моя мама плакала, увидев историю Райана Уайта по телевизору. В тысяча девятьсот восемьдесят девятом мир следил за разрушением Берлинской стены. Крик «будь самим собой» раздавался из всех СМИ, журналов и телешоу. Курт Кобейн совершал революцию в музыкальном мире. Хосе больше не слушал Пинк Флойд, он слушал гранж. Мы стали носить одежду на несколько размеров больше, специально пачкать и рвать наши кеды. Я смотрела на Деми Мур в «Привидении» и умоляла родителей разрешить мне подстричь точно так же волосы. Мир разрушался, мир восставал. К концу тысяча девятьсот девяностого года во всем мире жили около десяти миллион человек, больных ВИЧ. Но мы почему-то никогда не думали о масштабности этих показателей. Мы были слишком увлечены воздушной молодостью. И жизнь продолжилась. Я вернулась к своей работе, Хосе заперся в мастерской и выходил только по нужде, Джастин перестал исчезать и шататься ночами, проводил со мной все своё свободное время и был внимателен и заботлив, хотя все так же немногословен. Жизнь на Бродвее 690 стала тише, но оставалась чудесной. Почти каждый вечер мы с Джастином проходили пешком весь центр, а с Хосе разглядывали витрины дорогих магазинов. Хосе постоянно рисовал. Его пальцы были в мозолях. Июль девяносто первого стал месяцем тишины и чистоты. Мы встречали солнце и прощались с ним, мы готовили только дома, смотрели Беверли-Хиллз 90210 и совсем не пили. Нам не хотелось шума дорог, конфетти, музыки. Мы с Джастином, бывало, засыпали на холодном полу в гостиной и просыпались, одетые в солнечные лучи. Вокруг было спокойствие. Джастин всегда держал меня за руку. Мы не говорили о смерти и мы не говорили о любви. Он смотрел на меня грустным, тяжелым взглядом и задыхался от жары. Мы целовались, не закрывая глаз. И я помню каждый миллиметр его лица. О какой такой любви он все время говорил? Но я все же была уверена, что это новость о Боби нас подкосила, что только из-за этого Хосе забрался в скорлупу. В один из последних вечеров июля мы с Джастином проснулись среди ночи и обнаружили нашего друга, протирающего бокалы, столовые приборы, каждую поверхность квартиры. На полу валялись моющие средства, тряпки; все было перевёрнуто, все было раскрыто. С балкона дул сильный ветер, сталкивающий книги Джастина с полок, вырывающий глянцевые страницы из журналов. Хосе тёр бокал, который и без того был чистым. — Что происходит? — Джастин не пропустил меня к кухне, но вышел сам. — Боби пил из этого бокала. Голос у Хосе трясся. Голос у Хосе надламливался. — Боби ел из моей посуды. Он здесь всего касался. Джастин поднимает ладонь, когда я делаю шаг к кухне, и мне приходится остаться на месте. — Он же смертельно болен, Джастин, — Хосе поднимает на него глаза. — Он же всех нас тут заразил! И он роняет бокал на пол. Хосе топчет осколки, Хосе хватается за голову и тянет себя за волосы, словно хочет стянуть с себя их вместе с кожей. — У него ВИЧ, а не чума, — Джастин с каждым словом подходит все ближе к застывшему Хосе. — Он же умирает… — Но ты ведь не умираешь. Правда? Когда Хосе ломается от собственных рыданий, крошится на части, Джастин в один шаг преодолевает расстояние между ними и хватает его за плечи. Хосе говорит, что мы скоро исчезнем. Он говорит, что мы все смертельно больны. — Боби выкарабкается, — говорит Джастин. — Он сильнее всех. В тот момент из всех нас сильнее был лишь Джастин, смотрящий стеклянным взглядом куда-то вперёд, через перила балкона, через высокие дома центрального Нью-Йорка. Он поднял Хосе с пола и стал вытирать его слезы своим запястьем. — Обещаю, — тихо сказал он. — Мы всё здесь вымоем начисто. Но Боби все ещё твой друг. И вы оба будете в порядке. Мы уложили Хосе в спальне, а сами до утра дезинфицировали всю квартиру. Не тронули только мастерскую; Хосе никогда не разрешал в ней прибираться. Наутро он спросил, почему снова не хватает одного бокала и от чего все воняет хлоркой. Через два дня Хосе съехал, и мы с ним не общались до самого сентября. Но это история не о Хосе и даже не обо мне. Она о Джастине, который слишком внезапно появился в моей жизни тридцать первого декабря девяностого года и собирался оставаться в ней настолько долго, насколько это возможно. Мне не приходилось его держать, мне не приходилось его умолять — он просто был рядом, как будто его не существовало без меня и меня без него. Мы провожали оранжевые закаты, лежа на траве в Бруклин бридж парке и не думали ни о чем, кроме друг друга, кроме жизни, о которой всегда мечтали. Я больше не могла представить свои вечера без того, чтобы Джастин не перепрыгивал через спинку дивана и ложился рядом. Я больше не могла представить себя без него, без Бродвея 690, без запаха его сигарет. Я не могла представить другую жизнь. Но мне всегда было интересно, кто из нас первый сдастся.*
Мама листает мои детские фотографии и показывает их моему отцу. Он немного смеется, отвлекаясь от Чемпионата мира по футболу, и трет свои усы. — Ист-Ратерфорд, — говорит он, кивая на экран телевизора. — Совсем недалеко отсюда. Джастин любил футбол? — А-ну, прекрати, — шипит мама, точно чайник на плите. Я их совсем не слушаю. Италия забивает второй гол Болгарии, и папа громко хлопает в свои большие ладоши. — Я не стану обижаться, — говорю, смотря за тем, с какой нежностью мама перебирает мои фотографии. — Не стану, если откажите. Но на данный момент в Нью-Йорке очень сложно найти квартиру из-за Чемпионата. Мне нужно где-то жить. — А что Хосе? — мама отрывает взгляд от пятилетней меня, в которой она не чаяла души. Я не могу представить, что она чувствует, когда смотрит на мое детское лицо, когда воспоминает, какой я была. Мама любит говорить, что раньше я была лучше, что воспитывала она меня совсем другой и рожала она меня здоровой и просто чудесной девочкой, как будто я сейчас — исчадие ада, как будто я больше не я. Иногда мне действительно так казалось. Что я больше не принадлежу своему телу, его носит кто-то другой, кому оно действительно подходит больше. Я забываю, о чем меня спрашивала мама. И она повторяет вопрос. — Хосе уже давно живет в Лос-Анджелесе. — А Джастин? — папа смотрит в телевизор. — Еще одно слово о Джастине, и я клянусь… Вдруг он поворачивается, и лицо его всё красное. Он кладет ладони на стол, кладет ладони на мои фотографии, закрывая мое улыбающееся лицо. — Ты вернулась ради него. За все два года, что ты была с ним, ты ни разу не вспомнила о нас. Твоя мать каждый вечер вот этим занималась, — он тычет в мои школьные фотографии. — Если ты выбрала его, почему ты сейчас здесь? Потому что он больше не может выбирать меня, думала я. Италия выиграла полуфинал. Мама залила слезами мои смеющиеся гримасы.*
— Мы все кем-то хотели стать, будучи маленькими. И я не про космонавтов, медсестёр, пожарных и лётчицах. Я о тех детских мыслях при взгляде на наших родителей — сильных, смелых, всегда улыбающихся, — он отрывается от чтения, чтобы сделать затяжку. — Я мечтал стать таким, как мой отец; он готов был прыгнуть в горящий дом за нами, за нашей мамой. Каждый вечер он приходил с изнурительной работы грузчиком, снимал с себя свою кожу и растворялся в темноте своей комнаты. Каждый раз я думал, что стану таким же трудолюбивым, упрямым. Я думал, что обзаведусь семьей, детьми, что будет у меня большой дом в Бруклине, или что ближе — я сам. Что я сам закончу Гарвард. Специальность: «хороший человек». Мне очень сильно хотелось быть хорошим человеком, — прерывается, чтобы посмотреть на мою реакцию. — А что на деле? Я потерялся в четырнадцать лет и так и не смог себя найти. Фраза, проскальзывающая в ссоре с отцом, о том, что я не просил, чтобы меня рожали, и мне вообще ничего не нужно от этой семьи, полной дебилов, никогда не казалась мне грубой и обидной. В какой-то момент я перестал восхищаться отцом, а работа его для меня стала грязной. Мысль о том, что я застряну в их с матерью рутине, быту, что я буду злиться и бить своих детей просто потому, что у меня выдался плохой день, заставляла меня все больше сомневаться в своём желании жить. Мне повезло выбраться на поверхность. Я рано начал работать. Я вовремя познакомился с Хосе. Но я так и не стал тем, кем мечтал. Потому что, в конце концов, не такой уж и сильный мой отец, не такая уж и улыбчивая мама. И брак их трещит по швам, и дом у нас маленький для шестерых человек. И вообще жизнь не состоит из благородных профессий; она состоит из целого ничего. Кем я стал? И как мне себя назвать? Я больше не являюсь своей детской мечтой. По правде, никем я не являюсь. Я даже налоги не плачу, какой из меня гражданин? Я хожу вот по этим дорогам Манхэттена, питаюсь за чужой счёт в дорогущих ресторанах, живу в чужой квартире на Бродвее. Я вырос и ни кем не стал. Но я почему-то не жалею. Почему-то мне кажется, что я счастлив. Выгляни в окно. Я такой же безобразный хаос. И мне это нравится. На секунду в квартире повисла тишина. Джастин не отрывал взгляда от этого листка, на котором за пару часов написал этот текст. Пепел с его сигареты падал на стол. — Это для Ли? — Он сказал, что ищет вдохновение, — вздохнул Джастин. — Получилось не то чтобы вдохновленно… — Ты когда-нибудь видела Нью-Йорк не таким красочным? Я не успела еще переключиться с одной темы на другую, как он расплылся в улыбке. Джастин потушил сигарету об этот листок. — Я ведь выросла в Хелс Китчен! — Но вы быстро переехали оттуда, так? Что ты знаешь о настоящем Нью-Йорке? — он вскочил на ноги и опирался ладонями о стол. — Тут крысы огромные в канализации, — усмехнулась я, все еще будучи в полном заблуждении. — Воняет постоянно чем-то. — Последний день августа, Иса, мы проведем по-настоящему. Это был бар «Пестрая корова». До сих пор в моей голове крутится та песня Пиксис, которая играла, когда мы зашли внутрь этого небольшого подвального помещения, куда совсем не поступал свет. Под лампами на потолке летала моль. Мы с Джастином успели занять место у барной стойки, а вокруг было столько людей, что становилось тяжело дышать. Я почти не видела Джастина в облаке дыма. — Сегодня мы пьём только пиво! — воскликнул он и протянул двадцатку замотавшемуся бармену. — Мы нашли это место с моим братом несколько лет назад, здесь просто ужасно, но я ещё не видел места олицетворяющего Нью-Йорк больше, чем это. Слова его то пропадали в музыке, то возвращались ко мне с опозданием, с невероятным эхом. Мы чокнулись тяжёлыми стаканами пива, и пена полилась по запястью. Это место было всем, что так ненавидел Хосе: грязь, похоть, дым дешёвых сигарет, слюнявые поцелуи с незнакомцами. Мы танцевали, и по моему телу лился пот; мы смеялись, и от громкости смеха лопались лампы над нашими головами. Мы пробивали пол подошвами кроссовок под Маньяка-убийцу*. Джастин держал меня за ладони, и мы прыгали вверх. Я смотрела в его красное, смешное лицо, и не могла поверить в то, что сейчас происходит. Ничего вокруг больше не имело значения. Мы не признавались друг другу в любви, возможно, он не любил меня, а я его. А может просто не было слов, чтобы выразить, как сильно мы друг друга любили. Он заменил мне всех. Он стал паранойей, болезнью, от которой совсем не хотелось лечиться. Я влюблялась раньше, но я никогда не представляла, что это может быть так. Что эта его пьяная улыбка, странные хаотичные движения в такт песни, под которую в другое время он бы точно не стал танцевать, могут так сильно возбуждать во мне самые искренние, лучшие чувства. Мне вдруг становится очень беспокойно: я начинаю бояться, что когда-нибудь его потеряю. Хосе всегда говорил, что нужно остерегаться любви, граничащей со страхом. Иначе однажды он затмит все остальные чувства. Мы выпиваем ещё по бокалу и остаёмся посидеть на высоких мягких стульях. Джастин показывает и называет по имени половину людей, расхаживающих по бару. — Помнишь Оливера? Год назад Оливер был любовником Хосе, а позже стал его хорошим другом. Забавно, что расстались они только из-за того, что Хосе отказывался его рисовать. «Все отношения заканчиваются, многие — слишком трагично, я не хочу нести эту запечатлённую на картинах трагедию с собой всю оставшуюся жизнь». Оливер обиделся и сказал в ответ что-то очень грубое, однако Хосе не отпускал его. Хосе никогда никого не отпускал. — Оливер — ужасный сплетник, — шепчет мне Джастин. — Он знает все обо всех. Скорее всего, благодаря ему Челси знает о нас с тобой. Очень надеюсь, что он с тобой нас сейчас не увидит. — Ты общаешься с ней? — Соседи в моем общежитие жалуются на то, что у нас постоянно звонит телефон, — усмехается он, смотря на разноцветные лучи, ползающие по полу и стенам. Я понимала, почему Челси не звонила в квартиру Хосе. Она прекрасно знала, что трубку возьму я и расскажу ей всю правду. Мне очень хотелось рассказать ей правду. Наши отношения с Джастином прошли через душный июль, полный тяжелого воздуха, давящего на наши плечи, быстрый, свободный август, раздевающий нас и наши души догола. Я не хотела, чтобы это заканчивалось. Я не хотела, чтобы Челси думала, что она все ещё имеет право возвращаться обратно. Ей не нужен был Джастин. Ей нужны были эти чувства, которые она с ним могла бы получить, какие не могла бы получить с другими. Джастин стал моим июнем, моим июлем, августом и всеми месяцами всех сезонов. Потому что, оказывается, он всегда был рядом, на расстоянии вытянутой руки. Я касалась его спины пальцами, и он оглядывался через плечо. Это всегда был он. Он, кто однажды спросил: «Почему мы потеряли столько времени? Где мы были?». Я не ответила: «Рядом», потому что чего-то постоянно боялась. Это всегда был он. Это всегда будет он. Его улыбка перед моими глазами. Мы целуемся в узком проходе к туалету этого бара, и он держит мое лицо в своих ладонях. Он пьёт наперегонки с каким-то парнем и выигрывает пятнадцать долларов. Мы бросаемся в толпу, в воронку урагана, в которой все толкаются, обнимаются, оттаптывают друг другу ноги. И Джастин не отпускает мою ладонь. Когда мои ноги отказываются держать меня, он берет на себя всю ответственность. — Я никогда в жизни не пила столько пива, — вокруг не только люди, но и предметы крутились в каком-то адовом, горящем танце. Мы сидели на железных ступенях, ведущих к выходу из бара. Постоянно приходилось двигаться, чтобы люди могли проходить туда-сюда. Джастин сидел на ступеньку ниже, держа ладони на моих голых коленях. На стене, о которую я облокотилась, мне пришлось рассматривать разные надписи, чтобы не терять рассудок. Техас ‘84, Ницше, названия песен, чьи-то имена, номера телефонов, объявления о продажи наркотиков, приглашения на вечеринку. Вся стена была исписана почерками, историями людей, которых я не знаю и никогда не смогу узнать. — У тебя есть маркер? — спрашиваю я. Эхо бесконечной музыки из зала бара долетает до нас и заставляет части наших тел дергаться в такт. Джастин отвечает не сразу. — У меня есть синий лак для ногтей. — Черт возьми, какой парень вообще носит с собой лак для ногтей? Он расстегивает свою сумку на поясе. — У меня есть презервативы и Лаки Страйк. Это больше похоже на набор настоящего парня? Я открываю лак и кашляю от резкого запаха. — Однажды я украл его для Челси, но все забывал отдать. — Украл? Джастин улыбается, смотря на меня. И совсем не собирается рассказывать мне эту историю. — Что ты хочешь нарисовать на этой стене, Хосе? Я смеюсь и подталкиваю его ногой. Он забирается ко мне и крепко сжимает в своих объятиях. — Напиши, что у тебя ассоциируется со мной. — Пиво, — вроде как шучу я. — Бар «Пёстрая корова». Бокалы, блестящие от чистоты. Раскалённый пол балкона. Слоудайв. Оргазм. Нью-Йорк. Я подношу кисточку лака к носу, и он приводит меня в чувство, как нашатырь, как кислородная маска. Я макаю кисточку в синий и неровным почерком, дрожащими руками вывожу: — Бродвей 690, — Джастин кладёт голову мне на плечо. — Я так хочу домой. Мы спускаемся вниз на эскалаторе, и лето разрывается на части. Мы никогда не поднимемся обратно. И оно никогда не склеится воедино. На станции метро никого, кроме нас и спящего бродяги, нет. В мигании света я никак не могу разглядеть лицо Джастина. Он зажигает сигарету, подходя к краю платформы, и я тяну его за джинсовку назад, иначе он тоже разорвётся на части. Обрывки воспоминаний — больные пощечины. В перегонах серых вагонов я нахожу его израненное сердце. Джастин улыбается при каждом резком торможении поезда, потому что в эти моменты я налетаю на него и крепко обнимаю. В шуме пролетающих мимо туннелей мы не слышим наши мысли. Джастин наматывает мои волосы на кулак, чтобы они не мешали нам при поцелуе. Крики пьяной компании, падающей на твёрдые сиденья, бьют под дых. Он смотрит на меня снизу вверх, когда мы едем обратно, находясь на ступень ниже, как будто он где-то на земле, а я под самыми облаками, и не разрешает смотреть ему в глаза. Наше лето так и не закончилось. По возвращении мы долго не могли уснуть. Сидели на подоконнике, свесив ноги из окна, и смотрели на заплеванный, ещё очень горячий, асфальт. Казалось, что мы чувствуем его тепло голыми пятками. Мы слушали Слоудайв на поцарапанной пластинке, которую Джастин украл с какого-то аукциона. — Совсем скоро они станут популярными, вот увидишь, — говорил он, щёлкая зажигалкой, поджигая синие облака. — Эта пластинка станет раритетом. Мы продадим ее за миллион долларов и заплатим за твой колледж. За углом слышался чей-то громкий неприятный голос. Удары. Удары. Тени в окнах напротив. — Закрывай глаза, Нью-Йорк. Это лето вывернуло нас наизнанку, сжало наши сердца в своих горячих ладонях. Высушило, но заклеило все раны, оставило нас плачущими в темной мастерской, потерянных, но от чего-то чертовски счастливых. Это лето — последний вздох перед тем, как закатятся глаза и остановится пульс. Я говорю: «мне холодно». Длинными пальцами по выпирающему позвоночнику. «Мне тоже». Звук этого лета — откупоривающаяся бутылка вина и его шёпот. Цвет этого лета — цвет его глаз и огненный закат и ярко-розовый рассвет, который мы встречали, обнявшись в кровати. Расставляю руки в стороны, и ветер злится, что я с ним на «ты», а он со мной до синяков на коленях и спине. Внизу хлопают двери магазинов, закрываются решетки на окнах. Джастин целует мое плечо. У лета руки в мозолях. Что он чувствует, когда эти три месяца по очереди вспарывают его живот, а затем приставляют раскалённую ложку к ранам, чтобы они поскорее зажили? Ему больно? Он спас меня от того лета. Оно не успело меня разрушить. А его? Ну, конечно. Я люблю то лето. Оно связало мои руки и не дало мне сделать последний шаг с какого-то там этажа. Оно связало мне руки, но оно не толкнуло меня к обрыву. Джастин докуривает последнюю сигарету. Пластинка скрипит и перестаёт крутиться. Мы одновременно оборачиваемся, и стрелки настенных часов останавливаются на цифре двенадцать.