*
Мы с братом сидели на балконе его квартиры, и он пил этот ароматный кофе, пар от которого растворялся в оранжевом закате с прослойками розового. Мы молчали; молчание звучало громче шума города. — Я так понимаю, ты не звонила родителям. Наверное, я уже забыла их голоса. — Они постоянно меня о тебе спрашивают. — И что ты им говоришь? Мы смотрим за тем, как лента уходящего солнца окружает сонный субботний Нью-Йорк. Он зевает пробками, толпами на перекрёстках, ломающимися светофорами. Мы зеваем вместе с ним усталостью мегополиса. — Говорю, что ты в полном порядке. Я давно не видела такой Нью-Йорк, но давно была действительно в порядке. Первые месяцы после моего уезда я не могла найти себе места. Я снимала трубку в телефонной будке, кидала мелочь, набирала телефон Джастина и как только слышала его голос — выбегала на улицу. На третий месяц я перестала выходить из дома, просила соседей покупать мне еду на деньги брата, врать, что я сильно болею. Кто-то шептался, что у меня ВИЧ. Слухи достигли таких масштабов, что я и сама в них поверила. Никто больше не покупал мне все необходимое. Мне пришлось выйти из дома. И я прошла обследование в одной из ближайших больниц. Сидя в той очереди с худыми, бледными людьми, кусающими до крови свои губы, расчёсывающими до царапин свои тонкие запястья, я не могла избавиться от чувства, что уже через это проходила. Вот они в летних платьях или зимних куртках, в джинсах с дырками и цветных пиджаках сидят на мягких стульях клиники и трясутся от каждого звука не их имени. Вот называют не мою фамилию, которую я выдумала, потому что мне было слишком страшно и слишком стыдно, отводят в сторонку и произносят: «отрицательно». Как будто я могла ожидать чего-то другого. Но по пути в свою квартиру я все равно не могу прекратить плакать. Домой не хотелось до стекла в горле. — Когда ты обратно? — Я не хочу обратно. Там, что он называет «обратно» у меня есть работа в модельном агентстве, у меня есть парочка друзей, которых я называю друзьями только для приличия, какие-то встречи, глупые разговоры. Я не хочу в «обратно», никто не ждёт меня «там». — Ты обошёлся со мной жестоко. Я не могу тебе этого простить. — Я пытался тебя защитить. Но мой брат никогда не поймет, что его защита — это оружие, направленное прямо на меня. Я все ещё на этом балконе, смотрю за тем, как Нью-Йорк меняет цвета. И на билборде у дороги я вижу лицо Джастина. Старую обложку для ДжейКью.*
Через пять дней после того, как Джастин позвонил Челси, она ворвалась в квартиру Хосе мокрая из-за дождя, трясущаяся, рыдающая. Джастина к тому моменту я не видела дня четыре, только слышала, как он под утро в абсолютно нетрезвом виде распахивает дверь, ударяется о каждый угол квартиры и ложится спать в гостиной. Пару раз он заглядывал в спальню, пускал свет из коридора в мою кровать и подолгу смотрел на меня, думая, что я сплю. Я не могла спать без него. Я пустила Челси и дала ей плед, заставив снять с себя мокрую одежду. Она кинула ключи от своей машины в пустой бокал для вина, стоящий на кухне, укуталась в плед и сказала: — Я все знаю. Я, в свою очередь, вообще ни о чем не знала. Я налила ей в кружку суп и села рядом, чувствуя, как дрожит ее тело. — Где Джастин? — Ты же обо всем знаешь. — Ты встречаешься с ним? Челси, как я поняла чуть позже, в тот момент была очень опасна. Нет ничего хуже злой, ревнивой девушки с чашкой кипятка в руках. Я не зря тогда окружила ее заботой, ей было бы очень стыдно расцарапывать мне глаза после такого. — Челси, я не конкурентка тебе. — У вас был секс? Она не слышала меня, ей даже был не важен мой ответ, главное было — спросить, вытащить из себя слова, порождающие в ней истерику, бурю, изнутри разрывающую ее на части. Ей хотелось избавиться от самой себя. Она действительно все сама знала. И о том, что мы с Джастином не встречаемся и секса у нас не было. Даже знала о том, где он. Знала, что опять в клубе, опять проснётся непонятно где и непонятно с кем. Ей хотелось поговорить со мной, однако не получалось. Челси дрожала от собственных чувств, которых я никак не могла понять. Мы сидели так около часа. Она не притронулась к супу. — С какого-то момента нам хотелось убить друг друга, — говорит она, открывая вино штопором. — После трёх лет отношений. Только из-за того, что мы знали друг о друге все, что можно. Нас тошнило. Мы расходились на несколько месяцев, спали с другими, ходили на свидания, пытались жить отдельно и поняли, что просыпаться с кем-то другим нам совсем не нравится. Я приглядываю за ним, он без этого не может, — она вытащила пробку из бутылки. — Прожили ещё год. В девятнадцать лет мы захотели большей свободы. Джастин практически не ночевал дома. И мы снова расстались. Но никогда такого не было, чтобы он не звонил мне целых шесть месяцев, чтобы он не хотел встречи. Никогда, Иса, — она заливает свои ключи белым вином. — Что ты с ним сделала? Я просто в него влюбилась. — Я залила свои ключи! — ахает она. И, скорее всего, сделала это намеренно. — Он звонил мне пять дней назад и молил о встрече, но мы так и не увиделись. Он не пришёл. В зелёных глазах Челси я видела своё искаженное лицо. Я не была ее конкуренткой. Я была ее врагом. Только в нашей любви к Джастину у нас была одна очень важная различительная черта. Она ждала его возвращения каждый раз, когда он уходил. А я всегда прощалась с ним так, будто больше никогда его не увижу. Но кто я такая, чтобы говорить о таких вещах? Я никогда не говорила Джастину о том, что не могу без него спать, что видеть его, готовящего завтрак на залитой солнцем кухне, голого по пояс, лохматого, сонного — картинка из кинофильма с хорошей концовкой, — моя мечта. Я никогда не говорила ему, что наблюдаю за ним, когда он читает свои любимые книги, когда нажимает на клавиши старого расстроенного фортепиано, стоящего в коридоре и ждущего своей участи быть оставленным под домом на Бродвее. Я не обременяла его своей любовью, потому что она была ему не нужна. Ему вообще ничья любовь не была нужна, ему было все равно на девушек и парней, смотрящих на него с открытыми ртами, когда он проходит мимо. Он не подозревал о том, как был красив, даже если ему говорили это каждый божий день. Ему не нужны были слова. Он вернулся в ту же ночь, когда тишину и спокойствие в квартире нарушила Челси. Я засыпала на диване, когда услышала, как в замочной скважине он копается своим ключом. — Иса! — позвал он. Прямоугольник света залил гостиную. — Прости меня, Иса. Кухню и гостиную разделяла только барная стойка, которую когда-то решил сюда поставить Хосе, поэтому когда Джастин встал на кухне, ему было хорошо видно мое уставшее тело. — Я должен был предупредить тебя, что исчезну. Я был у своих родителей. Пару дней…ты даже не представляешь, как они были рады меня видеть. Я положила подбородок на спинку дивана. На кухне горела подсветка. — Ты пьяна? Он оглядел стойку, открытое недопитое белое вино и три бокала, в одном из которых лежали ключи от машины. Джастин не сказал ни слова об этом. Он подошёл ко мне и поцеловал меня в лоб. — Я сказал Чарльзтону «да». — Вы женитесь? Он немного посмеялся. От него веяло июньским холодом, свежестью. От него пахло лимонадом. — Если я когда-нибудь решусь жениться, ты узнаешь об этом первой. Через минуту он взял меня на руки и отнёс в спальню. Мы уснули вместе, касаясь носами. Мы не целовались. Но никогда ещё не были ближе друг к другу, чем в ту ночь. Ни до, ни после. Утром меня разбудили смешанные, слившиеся в одно голоса Хосе, Джастина и вокалиста Р.Е.М, залезающего в мою кровать своим острым голосом. Я любила такие утра. В них я была особенно счастлива. Хосе и Джастин сидели на балконе, раздевшись до трусов, ели китайскую лапшу. Упаковку для меня они оставили на стойке. — А можно мне не раздеваться? — я прислонилась плечом к двери балкона. — Главное, чтобы ты просто была рядом с нами, — улыбнулся Джастин и подвинулся, освобождая мне место. Мы плавились на первоиюльском солнце, пили ледяную воду и ели горячую китайскую лапшу. Внизу, на тротуаре Бродвея 690, шумели компании подростков, шуршали деревья. И свет был таким ярким, что мы не могли разлепить глаз, и музыка была такой громкой, что мы перестали друг друга слышать. Хосе рассказывал нам о своей академии, о своих новых отношениях, о безграничном счастье и планах на лето. Он выглядел просто чудесно, светился и подпевал каждой песне, которая играла на радио. Мы молча слушали его громкий, тягучий голос, улыбались, поддакивали. Джастин положил голову на мои колени. Хосе курил тонкие сигареты. — Сегодня вечером мы будем танцевать! — он махнул рукой, задевая голубое небо. — Отказов не принимаю! Мы встретили вместе закат, валяясь на полу балкона, подставляя лицо розовому солнцу. В доме напротив зажигались окна в ритм дыхания Джастина. Моя голова лежала на его груди, он гладил мои волосы. — Знаете, что я больше всего люблю в Нью-Йорке? — начал тихо Хосе, словно боялся спугнуть такой красивый закат. — Он никогда не закрывает глаза. Мы вздрагиваем от гудков автомобилей. Хосе и Джастин решают считать машины синего цвета. Не проезжает ни одной. — Когда я стану знаменитым художником, я разрешу вам не платить за эту квартиру. — Когда я стану знаменитой моделью, я куплю у тебя эту квартиру, — продолжает Джастин. Небо постепенно темнеет. Нью-Йорк выключает свет и готовится к ночной жизни. — Когда вы станете знаменитыми, помните обо мне. Джастин прижимает меня к себе сильнее, и теперь я слышу только биение его сердца. Внизу выстраивается красная линия фар. Джастин пытается схватить ее пальцами. Хосе высовывает руку через прутья ограждения и водит ею в воздухе, цепляясь за последние лучи солнца. Мы стоим у зеркала в спальне, и Хосе красит губы моей помадой, а я прошу его застегнуть мне платье уже десять минут. — Чудо-талия, — шепчет он. — Жаль, ты не разрешаешь мне ее нарисовать. — Почему Челси согласилась на такое откровенное позирование? — я стираю помаду пальцем с уголков его губ. — И почему согласился Джастин? — Это был подарок на его день рождения год назад, — он застегнул мне молнию на спине и положил подбородок на плечо. — Челси сама пришла ко мне с этим предложением, но она не знает, что рисунок так и лежит в моей мастерской. Я смотрела на Хосе через отражение в зеркале. В тот вечер у него были необычайно яркие глаза. — Я думаю, что люблю его. Хосе не шелохнулся. — Ты думаешь или ты чувствуешь? — Я чувствую. Его губы дрогнули в улыбке. — Никогда не думай, когда речь заходит о любви. — Даже если будет больно? — Больно будет в любом случае, Иса, но это только будет. Он расправляет юбку моего платья. — Сейчас тоже не очень. — Потому что ты думаешь. Он целует мое отражение. К десяти часам в его квартире было около тридцати человек. Все действительно танцевали, как и хотел Хосе. На его вечеринках всегда хотелось много танцевать. Под потолком крутился диско-шар, который я ему подарила на этот Новый год, Мадонна пела свой новый альбом, все были молоды и прекрасны. Такую идеальную жизнь всегда хотел Хосе, сколько я его помню. Мы с Джастином сидели на барной стойке, возвышаясь над гостями, и вычисляли среднее опьянение у этой толпы. — От одного до десяти насколько пьян тот, проливающий СУПЕР ДОРОГОЕ шампанское на ковёр? — Джастин привлёк внимание к явной проблеме. — Пятьдесят девять. — А ведь Хосе смоется завтра утром, оставив все это на бедных нас. Мы как-то грустно посмеялись. На Бродвее 690 творился хаос. Хозяин вечеринки вовсе исчез с виду, а играющая в колонках Мадонна перебивала все голоса. — Тебе вообще нравится быть среди этих людей? Они были безобидны, просто пьяны. Они много смеялись, давились оливками, походили на детей, за которыми нужно приглядывать, разве что на детей с большими вырезами на платьях и в брюках со стрелками. — Здесь лучше, чем в темных клубах. По крайней мере, я всех здесь знаю. Хосе не любил грязь и вульгарность. Он ценил искусство и пайетки на платьях. — В чем прелесть знаний? Так совсем не интересно. — Так безопасно. Он улыбается, но мне становится неловко. В эту же секунду молодой парень стаскивает его с барной стойки; они обнимаются. — Это Оливер, — говорит мне Джастин. Я больше не вижу их в толпе. И у меня заканчивается шампанское. Хосе ловит меня на пути к холодильнику. — Веселишься? — У тебя помада размазалась, — хохочу я и тянусь за салфеткой на столе. — Нет-нет! — он легонько бьет меня по ладони. — Не сегодня. Сегодня я не обращаю внимания на идеальность. — Хосе, — шепчу я. — Все как всегда идеально. — Обстановка — да, люди — нет. Ты и сама чем-то обеспокоена, у тебя пальцы дрожат. Я держу в руках открытую бутылку шампанского и вот-вот ее выроню. — Недочёт, — Хосе забирает у меня бутылку. — Что случилось? — Вчера сюда приходила Челси. Он и сам эту бутылку чуть не выронил, лишь бы схватить меня за руку, утащить меня в мастерскую и устроить самый настоящий допрос. Пришлось все выложить. Пришлось практически заплакать. Хосе был довольно пьян, чтобы на сто процентов оценивать ситуацию и пил ещё больше. К шампанскому я не притронулась. — Бери его, бери и не отдавай его никакой Челси. — Ну что ты такое говоришь?! — Она первая от него ушла, ей было совсем плевать. — Он не вещь, чтобы я его просто «брала», понимаешь? — Спорим, что он сейчас ищет тебя по квартире, — Хосе закатывает глаза. — Вы спите в моей кровати, Иса. Хватит уже вот этих твоих… — он смотрит на мое платье. — Блёсток. — Чего? — Ты опять загадываешь, ты опять пытаешься что-то понять. Надо жить очаровательно! — Это не твои слова, — я толкаю его, и он валится на пол. — Нет, не мои, но разве я виноват, что все уже сказали до меня? Любовь придумали до меня, искусство, картины, краску. Я никогда не стану первопроходцем для кого-то, но для себя стану. Поэтому, Иса, не будь ребёнком. Ты на Бродвее. Пьяный Хосе смотрел на меня глазами, полными слез. Мы были как всегда в полной темноте, сидели на полу в мастерской, допивали последние капли шампанского и чувствовали дрожь стен от музыки в гостиной. Я обнимала его, а он тихо плакал в мое плечо от чего-то своего, неизведанного никем, кроме него. Он был первопроходцем своих чувств и никому бы не позволил их исследовать. — Насколько пьян Боби? От одного до десяти, — Джастин резко вырос рядом со мной. Мы с Хосе договорились все же жить очаровательно и вышли в люди. Джастин сразу же вытащил меня из толпы. — Как думаешь, Иса? Боби, наш общий с Хосе знакомый с факультета политологии, стоял прямо у балкона, немного покачиваясь. Я подняла руку, чтобы помахать ему, но он не ответил, хотя смотрел прямо в мои глаза. В ту секунду, как я хотела произнести цифру, Боби рухнул на пол. Его бокал разбился. — Сто, — прошептал Джастин. Музыка вдруг остановилась, а толпа вокруг Боби становилась гуще. Потом вой сирен, чьи-то крики, давка на выходе из квартиры, разбросанные вокруг вещи, как после урагана, и осколки на балконе. Мы с Джастином остались одни в полуразрушенной гостиной. Слишком тихо. Слишком темно. — И все же, — мы стояли на осколках и давили их подошвами. — Нью-Йорк спит. Сквозь мишуру вечеринок, неоновые вывески круглосуточных магазинов и баров, крики о помощи, смех и визг шин проглядывается тихий Нью-Йорк, уставший. Из чей-то машины поет голос Курта Кобейна. Мы держимся за один дверной проем. Если я обернусь, лицо Джастина сольётся с моим лицом. — Вот так выглядит девяносто первый год, — его дыхание целует мою макушку. — Тебе не кажется, что всё остановилось? Не знаю, думаю я, например, мое сердце. Я оборачиваюсь. И Джастин меня целует. Хосе найдёт нас лежащих в обнимку на полу гостиной. Он не включит свет, он не пройдёт к нам. Он остановится на пороге комнаты и резко так, оборвав дыхание, как будто сдирал с себя кожу, как будто его горло жгли слова, поэтому он пытался от них избавиться, произнесёт: — У нашего Боби обнаружили ВИЧ.