*
— Уважаемые пассажиры, просьба выйти из вагона. Поезд дальше не идет. Это уже второй состав, отказывающийся везти меня к Ли. — Уважаемые пассажиры, просьба выйти из вагона. Поезд дальше не идет. Громкий, тяжелый голос над моей головой, нажимающий на виски. На платформу со мной выходит один из представительниц Драг Квин. Я ловлю стук его каблуков руками и пытаюсь отогнать его от себя. Мне не страшно, но я дрожу. — Есть зажигалка? Кроме нас в конце платформы еще двое человек. Они лежат друг на друге, укутавшись в куртки. И никто не собирается подходить к ним, чтобы узнать, живи ли они. — Я не курю, — тихо отвечаю, а сама пялюсь на его тени синего цвета. Как не страшно ему выглядеть так поздним вечером? Ветер уносящегося вдаль пустого поезда ударяет меня по улицу, и я прихожу в себя. В приглушенном свете станции я пытаюсь разглядеть хотя бы одного полицейского. Я понимаю, что не спасусь. — Ты собираешься расплакаться, — замечает он, и голос его обычный — низкий, грузный. — Если ты хочешь покончить с собой, не делай это при мне. Стук колес приближающегося поезда сливается со стуком моего сердца. Я смотрю на рельсы. — Я не хочу покончить с собой, — говорю я. Я просто хочу исчезнуть, думаю я.*
Мы жили в эпицентре событий, но чаще всего мне казалось, что это был эпицентр торнадо, которого потом, после всех его разрушений, СМИ назвали бы Джастином. Это имя, которое вдруг все вокруг переворачивало. Это была вторая наша зима, которую мы точно собирались пережить, в которую мы одевались потеплее и морозные дни проводили на катке в центральном парке, а потом мокрые от пота и красные от счастья ели Хот-Доги, и Джастин подписывал автографы, а я наблюдала за его улыбкой и тоже постоянно улыбалась. В какой-то момент я поняла, что иметь разбитое им сердце — честь для меня. Но всё боялась, того дня, когда ему надоест первым делом после распахивания глаз утром целовать меня. Я смотрела на него и боялась той боли, которую его любовь может мне причинить. Эпицентр торнадо. Снежная лавина. Землетрясение. Теракт. Ножевое. Но Нью-Йорк был добр, был щедр, он не скупился на прелести той жизни, которую мы имели. Джастин любил Нью-Йорк; он хотел ему соответствовать. С каждым днем это становилось сложнее. Мы пережили зиму. Мы начали нашу весну. Джастина кидало из стороны в сторону, и его состояние больше не казалось мне нормальным или необычным в хорошем смысле. Он медленно сходил с ума, и самое худшее — он не говорил причину. После того случая в марте он засыпал квартиру цветами, в прямом смысле. Из-за букетов, которыми он заставил гостиную, было сложно передвигаться. Мы любили срывать лепестки и кидать их из окна на прохожих. Бродвей 690 был усыпан розами. Джастин не мог без алкоголя, лучшее исходное событие — бокал вина каждый вечер, худшее — таксист, затаскивающий его на девятый этаж пьяного и грубого. Я не могла с этим смиряться. А он постоянно извинялся и слезно просил меня не уезжать. Я бы и не уехала. Мне было некуда. Мама перестала мне звонить. Но Джастин все ещё любил меня. По крайней мере до самого конца мне хотелось так думать, потому что я бы не смогла влюбиться ещё раз, потому что я полностью отдала ему свое сердце, потому что я отдала его безвозмездно. Я не собиралась забирать его обратно. Мне не хотелось, чтобы его держал в своих ладонях кто-то другой. Кто-то, кто не он. — Мне кажется, я сделан из камня, — говорил он, высовываясь через перила балкона. Он плевал на тротуар. — Если я спрыгну, я расколюсь. Или нет? Знаешь, зависит от того, с какой силой прыгать. С какой силой бросаться. Я его почти не слушала. Я мечтала о тишине. В начале мая мы с Хосе лежали на разбросанных по полу фиолетовых тюльпанах. И бутоны были в наших волосах, пыльца в наших пальцах. Хосе напевал Си Си Кейдж, шум улицы стал шумом нашей комнаты. — Джастин всё пытается отдать мне деньги за аренду. — Почему ты разрешаешь нам здесь бесплатно жить? — Я не люблю эту квартиру — она заставляет меня сомневаться и сожалеть, — я жду, пока он продолжит. Дыхание Хосе неровное. — О том, что я бросил учебу ради картин, которые совсем не продаются. Белый потолок разрезает солнечный луч. — Разве ты рисуешь только ради денег? — Нет, конечно, но человек не может жить без признания, так он устроен. У меня ломаются руки. — Опускаются, — тихо поправляю я. — Нет, именно ломаются. Хосе немного молчит. Рёв мотоциклов режет уши. — Иногда мне кажется, что если я начну жить правильно, так, как жил мой дедушка, оставивший мне эту квартиру, я сойду с ума. — Ты говоришь точно как Джастин. — Поэтому мы и дружим так долго. — Мы перестали заниматься сексом, — вдруг выплюнула я. Хосе выпучил глаза. — Почти не целуемся. Несмотря на слова о любви и поступки, которые о ней говорят, я больше не ощущаю того, что ощущала всего несколько месяцев назад. Он возвращается домой, смотрит на меня и больше ничего не говорит. Джастин менялся, иногда мне казалось, что менялся слишком резко. Он был вне себя. Он был в себя погружён. В апреле он ворвался вихрем в комнату, когда я делала дипломную работу, схватил меня в охапку и потащил в ванную. Мы обливались водой, визжали, целовались. С одежды, ставшей очень тяжёлой, стекали капли воды. А за день до этого во время ужина совершенно заговорщически он произнёс: «я хочу убить президента». Для него это не звучало как шутка. В его глазах отражались желтые лампочки, висящие над столом. — Я хочу застрелить Джорджа Буша, — прошептал он мне. — Я купил Беретту девяносто три. Мне ее Джанкарло посоветовал, тот, который в охране у Ли. Позже, когда я буду собирать свои вещи, в шкафу на верхней полке я найду незаряженный Кольт, завёрнутый в мою футболку, которую я думала, что потеряла в декабре девяносто первого. — Я проберусь в Белый дом, застрелив охрану, — он размахивал вилкой в воздухе. — Сначала мне придётся проследить за их сменами, но это не составит огромного труда. Когда его фантазии дошли до рассуждений о смерти, мне пришлось накричать на него. — Я спокойно пройду к его кабинету, открою огромные дубовые двери, я…знаешь, я хочу увидеть смерть в его глазах. Хочу, чтобы я был его смертью. Я ударила его по лицу. Мы не разговаривали несколько дней. Иногда мы танцевали под Эйс Оф Бэйс до тех пор, пока у нас не заболят ноги, пока пот не начнёт застилать глаза. Иногда мы лежали на полу абсолютно голые в объятиях друг друга и тихо о чем-то разговаривали, пока лунный свет оставлял на нас шрамы. Иногда Джастин пел. Ещё чаще — пытался готовить, что у него совершенного не получалось. Но он больше не следил за своей внешностью, он все реже стал ходить на приемы, фотосессии и перестал отвечать на звонки Ли. — Вчера он сказал, что разорвал контракт. Хосе глубоко вздохнул. — Ты знал?! — Я знал, что он собирается это сделать, но не думал, что он был серьёзен. — Но он был. — Буша он так и не застрелил, Иса. — Он бросил индустрию, которая могла бы дать ему миллионы. Что ему стоит застрелить Буша? Мы помяли цветы. Мы сделали пепельницы из бутонов. В тот день, когда он сообщил мне новость о своем увольнении, я готовилась к выпускному в колледже. Джастин обещал пойти со мной, но так как он постоянно менял решения, я договорилась с Хосе. Когда Джастин об этом узнал, то стал много кричать. Ему не нравилось, что я перестала ставить его на первое место. — Ты просто эгоист, — я пыталась говорить спокойно, пока он возвышался надо мной каменный, раздраженный. — Я не эгоист, Иса. Я ушел ради тебя. — Ушел? Откуда ушел? Агент Джастина заявил, что тот должен расстаться со мной, потому что так к нему будет приковано больше внимания, потому что свободная от отношений модель — востребованная среди девушек модель. Джастин не собирался меня оставлять. Этот поступок казался мне равным предложению выйти за него замуж. Он буквально бросал ради меня всё, что было. Я плакала, повиснув на его шее, а он долго-долго улыбался. Если бы Джастин был со мной всегда честен, я бы никогда в него не влюбилась. Одно из самых любимых воспоминаний о нем — это сумерки Нью-Йорка, прорывающиеся через темные шторы, свет от музыкального центра — единственное яркое пятно в комнате с тусклыми бежевыми стенами. Помятая постель, стоны, застывающие на наших губах, его ладони на моих бёдрах, музыка без слов. Его голое тело дрожит в моих объятиях. Он смотрит в мои глаза. Не отпускает меня ни на секунду. Мы больше не занимались сексом. Он не подпускал меня к себе. Но у нас было одно дыхание. И моё самое любимое воспоминание о нем — это он. Если бы он был честен со мной с самого начала, я бы никогда не обратила на него внимание.*
Ли жил в пригороде, в доме, в котором мы бывали не раз, и все равно для нас оставались в нем неизведанные комнаты, прекрасные светлые залы. На метро я доехала до края Нью-Йорка, где заканчивался весь шум, где оставались лишь пустые банки из-под пива и окурки сигарет. Я смотрела на рукава своего свитера. В некоторых местах он был прожжен. Ли прислал за мной своего водителя. Он не узнал меня, хотя видел не в первый раз, и поездка была тихой, слишком быстрой, потому что я была вся в своих мыслях. Они несли меня по длинным дорогам, пустым авеню, куда, казалось, больше не возвратится жизнь. Ли вышел встречать меня к воротам в своём леопардовом халате, который однажды подарил ему Джастин. Первое время мы молчали и оба знали, о чем молчим. Он налил мне глинтвейн, разогрел остатки заказной еды. И признался, что уже три месяца не выходит из дома. — Я не могу работать, — он пил виски большими глотками. — Я не могу мириться с происходящим. Год назад Ли ворвался в квартиру Хосе и громко и много кричал, опрокидывая стулья и стеллажи. Позже он обновил всю мебель в гостиной. — После того заявления на меня обрушился шквал писем от фанатов и просто неравнодушных к нему людей. Я до сих пор и половины не разобрал, — мы смотрели на мешки, валяющиеся в углах комнаты. — Агенство было вне себя от радости, что Джастин ушел сам. Они не хотели скандала, и если бы не Фредди Меркьюри, удачно ушедший из этого мира, нам бы не удалось отмыться от позора. — Ушел сам? — я сделала глоток его виски. — Пожалуйста, расскажи мне о том, как это произошло. И Ли рассказал. Ли рассказал, что однажды Джастин без предупреждений ворвался к главному редактору и заявил, что не станет продлевать контракт и хочет немедленно уволиться, а последнюю по контракту фотосессию он придумает сам и статью напишет тоже сам, как в первый раз, когда он появился в этом журнале. На каком основании? По собственному желанию. Он не отвечал на расспросы. Он не отвечал на звонки. И, более того, он не делал это ради меня. — Никто не мог залезть к нему в голову, никто и не сможет никогда это сделать. Все твои попытки, Иса, не для того, чтобы спасти его, а для того, чтобы спасти себя. Ты правильно сделала, что уехала, иначе бы тебе пришлось тащить на себе это бремя. Печаль человека, который уже не хочет быть счастливым. — Он ведь не виноват, что так произошло. — Не виноват? — глаза Ли красные. Он высыпает на стеклянный стол порошок. Платиновой картой делает дорожки. — Перестань возносить его. Это всего лишь человек. Это всего лишь очень больной человек. Ли настаивает на том, чтобы я осталась у него с ночевкой. На высоких стенах его дома — его собственные работы, обложки Вога, Джей Кью, Плейбоя. Я постоянно натыкаюсь на лицо Джастина. Мне хочется сорвать его кроткую улыбку со стены вместе с напряженными скулами, прищуренными глазами, разными стрижками, никогда не совпадающими сочетаниями одежды. Я останавливаюсь у последнего выпуска, на обложке которого он появился. «У меня вирус». «Я — вирус».*
Хосе захлопывает дверь мастерской, как будто хочет, чтобы раскололись стены. Он весь в краске и солнечном свете просит налить ему воду в кувшин и выпивает ее залпом. Джастин, уже месяц пытающийся найти работу по объявлениям в газете, даже не пытается сдержать смешок. — Я больше никогда не буду рисовать. Мы знаем: будет. Ветер щекочет шторы, и они взлетают над нашими головами. — Дорогой Нью-Йорк, — Джастин, сидящий за столом, делает вид, что пишет письмо. — Оставь нас в покое. Я злилась на Джастина. Злилась, потому что он взял за меня ответственность. Потому что мне пришлось возвращаться в кофейню, параллельно звонить всем выставкам Нью-Йорка и его пригородам в надежде, что кому-то понравятся картины Хосе. Весь май мы с ним таскали холсты по метро, толкались, матерились, расстраивались. За десять дней до июня нам перезвонили. Из MOMA. Помню, как плакал Хосе, как кричал боевым кличем Джастин, как квартира запестрела, как мы кидались краской в стены, оставляли на них блики, мазки, разноцветные точки. А Хосе все плакал и плакал. Я получила диплом. Хосе официально на бумагах писал мое имя. Я ходила на все встречи. Выставка в MOMA должна была состояться в сентябре, было так сложно переживать целое лето. Джастин увёз меня в Париж плеваться с Эйфелевой башни. — Дорогой Париж, — притворялся Джастин, лёжа на огромной кровати в нашем номере. — Вспоминай о нас. Мы переспали спустя четыре месяца тишины. Он так и не придумал достаточно правдоподобного оправдания. Помню, как мы лежали на побережье Сены в обнимку, и он пытался снять с меня солнцезащитные очки, и его смех снова стал самым лучшим звуком в мире. — Что это было за затишье? — спросила я, и он сразу понял, о чем. — Перед бурей. — Не смешно. — Я плохо себя чувствовал. Имею я на это право? — Имеешь, конечно, имеешь, — я отбираю у него свои очки. — Вот только предупреди меня в следующий раз, потому что мы с Хосе думали, что скоро нам придётся вытаскивать тебя из петли. — Не из петли, а из ванны, наполненной моей кровью. Но спасибо за заботу. Когда я почувствую, что готов исчезнуть, я первым делом позвоню тебе. — Напиши на пейджер. Это был наш последний день в Париже. Нам почему-то хотелось друг друга ненавидеть. Когда что-то заканчивается, всегда начинаешь переживать. Летом мы стали друг другу недоговаривать. Он снова не появлялся дома, а я флиртовала с постоянным посетителем кофейни. Челси заезжала к Джастину на обед, пока меня не было дома, а Хосе не ложился спать, пока не смешает белый и красный в достаточно розовый. Все вокруг перестало быть тем, что мне нравилось. Когда что-то заканчивается, я начинаю переживать. — Не знаю, успею ли я, — я зажала телефон между плечом и ухом, а руки мои были заняты пакетами с продуктами и красками для Хосе. — Джастин ведь дома? Я только спускаюсь в метро. — Тогда я пойду на Бродвей, — выдыхал Хосе. — Встретимся у двери через двадцать минут? — Пятнадцать, — я бежала вниз по эскалатору. Это был август. Нью-Йорк был окутан туманом. Мы с Хосе готовились к выставке. Квартира утопала в желтых розах. Помню, что спешила домой, потому что Хосе хотел презентовать нам с Джастином дизайн его выставки. Все налаживалось. Мне так казалось. Мне так хотелось. Я в своем джинсовом комбинезоне мчалась от метро к Бродвею 690, чтобы открыть красное вино, которое несла в пакете, пожарить креветок в лимонном соусе, расцеловать Хосе за возможность быть его лучшей подругой и улыбнуться Джастину. Мне всегда хотелось искренне улыбаться при одном взгляде на него. Помню, как бежала вверх по лестнице, потому что лифт ждать было очень долго, перепрыгивала через солнечные пятна на ступеньках, буквально летела, дыша и дыша этим горячим воздухом. Помню, как заболели мышцы, как ныли пальцы под тяжестью пакетов. Помню, что ничего из этого не было важно, потому что я дышала эйфорией, августом, желтыми розами. Я в миг добралась до нашего этажа. До почему-то распахнутой двери нашей квартиры. Изнутри доносились приглушенные стоны. Я застыла на месте, заметив размазанные капли крови на паркете, будто их уже пытались безуспешно оттереть. Пакеты упали на пол из моих вдруг заболевших рук. Следы и стоны привели меня в нашу просторную гостиную. Сначала я заметила Хосе, склонившегося над ковром. Хосе плакал. Он держал голову Джастина. Вокруг шеи Джастина была обмотана веревка. Я не чувствовала страха, как будто все чувства разом отключились, как будто мое тело отказывалось воспринимать происходящее. Я смотрела, как руки и ноги Джастина подрагивают электрическим током. Квартира была наполнена запахом желтых роз. — Он хотел повеситься, — проревел Хосе, придерживая голову Джастина, как делают с младенцами, не научившимися держать шею. Рядом лежала опрокинутая табуретка. — Я схватил его за ноги в последний миг. — Ты успел вызвать скорую? — я не могу двинуться с места. Хосе кивает. Хосе бесконечно кивает. Спустя год я назову тот момент самым страшным в своей жизни, потому что я не чувствовала абсолютно ничего. Я даже не думала о том, что Джастин может умереть, как будто для меня не существовало смерти. Вид его синего тела просто был сигналом к тому, что что-то произошло, но что именно — мне было неизвестно. Просто однажды он стал для меня тем человеком, который никогда не может умереть — вот он, с взлохмаченными волосами, красивой улыбкой, большими глазами стоит и смотрит на меня так, будто ничего прекраснее, чем я, нет в этом мире, вот он целует меня, а вот поет мне глупые песни, готовит на кухне, танцует раздетый по пояс, расстегивает ремень джинс, водит машину, надевает на меня большие наушники, ставит пластинки, курит, курит, курит… Вот он. Человек, который всегда будет здесь, даже если я стану его прогонять. Человек, неподвластный времени, не считающий минуты, деньги, не знающий горя и слез. Человек, в глазах которого отражаются огни фейерверков. Он не мог умереть. И тот момент, когда его, бледного, обессиленного, порезавшегося осколками люстры, на которой он пытался повеситься, тащили на носилках из нашей квартиры был для меня вырезкой из глупого фильма, где главный герой умирает от несчастного случая. Где главный герой совершает самоубийство. Где главный герой встает на табуретку и привязывает веревку к хрустальной люстре. Джастин был главным героем моей жизни, но тем, кто умирает последним. Страшно признать, но я всегда хотела умереть раньше, чем он, потому что не смогла бы пережить его смерть. Я решу умереть раньше, лишь бы не видеть, как закатываются его глаза. Я смотрела за тем, как его выносят из квартиры с кислородной маской на лице и думала о том, что сейчас это я должна убить себя. Потому что я не хочу просыпаться среди ночи от звонка из больницы. Помню, как сидела в мастерской всю ночь и все утро и смотрела на его портрет. Я вытирала слезы холстами Хосе. Челси помогала оттирать кровь. Я боялась ходить по полу босиком. — Здесь еще пятно, Хосе, — прикрикнула она уставшим голосом. — В коридоре у пакетов. — Это вино, — ответил он, без сил падая на диван. — Всего лишь вино. Новость о том, что Джастин попал в больницу была в заголовках журналов уже через день. Суицид. Самоубийство. Попытка. Уйти. Из. Жизни. В отеле в Париже мы забыли его джинсовую куртку. Он поднял невероятный шум, так что ее доставили уже на следующий день. В отеле в Париже он признался, что никого не сможет полюбить так же сильно, как меня. Челси собирала по квартире желтые розы в большой черный мусорный пакет. — Дорогой Нью-Йорк, — воспел Хосе, распахивая двери балкона. — Хватит переигрывать. Джастин выжил. Челси отвезла нас с Хосе в больницу. Это был август тысяча девятьсот девяносто второго. Кондиционеры работали на полную мощность, так что в ушах постоянно был гул и свист. Хосе стоял в больших зеленых наушниках, а с кончиков его давно не стриженных волос на его плечи падали капли пота. Челси обнимала себя руками. Нас не пустили в реанимационную. Нас не пустили в отделение, куда его доставили несколько дней назад. Нас не пустили лишь по одной причине: он лежал в красной зоне. Большая наклейка на больших дверях, ведущих в этот коридор с бесконечным количеством занятых палат, разозлила Хосе: «Вход запрещен», «Только для персонала». — Что значит? — кричал он в лицо бедной девушки в приемном отделении. — Что это за зона? Мы все смотрели через это окошко на белоснежный кафель и желтовато-грязные стены, на тишину коридора, на никогда не открывающиеся двери. Я в своем джинсовом комбинезоне, а под моими ногтями не моя засохшая кровь. — Там лежат пациенты с ВИЧ, заходить туда опасно. Он был опасен. Так нам сказали. Мы жили с ним в одной квартире, ели из одной посуды, носили одну одежду. И он был опасен. Мы мылись вместе в ванне, мы целовались и кусались до кровоподтеков, мы занимались сексом до мокрых простыней. И он был опасен. Так нам сказали. А еще сказали, что я тоже могу быть опасна. Челси плакала. Хосе из приемного отделения вывел медбрат, потому что тот скандалил на непонятном нам языке и нарушал покой больницы. Джастина должны были выписать в середине сентябре девяносто второго, после того, как он пройдет сеансы с психотерапевтом и лечение. Я многое о нем знала. Знала, что он фанат хоккея, что родители его из Канады, что его любимое блюдо — мясо по-французски, а алкогольный напиток — красное сухое вино. Я знала, что в детстве его укусила собака, и с тех пор он боится больших пород, что его второе имя — Дрю, а его любимая актриса — Вайнона Райдер, что он плачет под Дюран Дюран и не переносит ментоловые сигареты. Я знала о Джастине много чего. Иногда думала, что знала его наизусть, потому что мы заканчивали фразы друг за друга, одновременно просыпались и могли пересказать все фразы из Спасателей Малибу. Я многое знала о Джастине, потому что любила его. Мне хотелось знать всё. Но у меня не получалось, потому что Джастин этого не хотел. Он не договаривал, он грубил, срывался, плакал, кричал, очень много пил. Он не выходил из запоев. Не прекращал курить. Он не говорил, что с ним происходит. Вдруг человек, которого я любила, перестал желать мою любовь. Он отказывался от нее. Он не оставлял записки, когда решил убить себя. Он не произнес ни слова. И я не знала, что он опасен. Я думала о цветах, которыми он заполнял нашу квартиру, в которых он пытался меня утопить. И я ничего не знала.