*
Хосе нарисовал свой лучший из портретов именно в ночь после того, как мы узнали о болезни Джастина. Мы тогда оба были не в себе: кричали друг на друга, раскидывали по квартире вещи и тяжело дышали на балконе. Я громко плакала. Хосе рисовал. Он открыл выставку этим моим портретом. Моим худым лицом. Грустным. Измученным. Штрихи, как шрамы на скулах. Хосе много курил. Я никогда не сомневалась в Джастине. Я знала, что что бы ни случилось, он не оставит меня, потому что однажды он решил тащить меня вперед и показал, что является человеком, готовым сдерживать свои обещания. Я никогда не сомневалась в нем. А вот он во мне — очень даже. Я не навещала его в больнице. Хосе постоянно рисовал, так что нам приходилось каждый день переделывать замысел выставки. Мы меняли, мы спорили, мы пили и плакали. Август подходил к концу, и я помню, что это было первое лето, об окончании которого я мечтала каждый день перед сном. Дышать было тяжело. Спать было тяжело. Я просыпалась на мокрых простынях от кошмаров и не могла уснуть до рассвета. Вся жизнь остановилась. Я ни с кем, кроме Хосе, не разговаривала и перестала выходить на работу. Хосе заставил меня сдать анализы на ВИЧ. Отрицательно. Отрицательно. Отрицательно. Для меня все вдруг стало ясно. Даже не надо было опрашивать Джастина. Я не видела его целый месяц. И все же без него не могла. Это как ломка, как резкое торможение. Во внутреннем дворе дома в последнюю ночь августа мы жгли с Хосе старые письма, плакаты и журналы. Хосе подкуривал от костра. На нас орали соседи. В середине сентября Джастина уже выписали из больницы, и жил он у родителей, которые его ни за что и никогда. Его все жалели. Нам с Хосе хотелось его ненавидеть, иногда получалось.*
— Ты всё ещё его доверенное лицо, — напомнила мне Челси, садясь на белое холодное сиденье в приемном покое. — Ты отвечаешь за его жизнь. — Так вот почему я тут. Совсем не потому, что он во мне нуждается. — Нуждается, конечно, — она устало поднимает на меня свой тяжелый, каменный взгляд. — Просто не может ничего тебе сказать. Мимо нас туда-сюда носятся врачи в специальных костюмах. Осторожно приоткрываются двери, с такой же осторожностью они закрываются. Нас не пускают к нему в палату. Чего мы хотели? Челси наматывает свои черные волосы на палец. Она выглядит так, будто не спала уже дней десять. — Ты переживаешь за него? Она долго не отвечает; взгляд её устремлен куда-то сквозь стену бежевого цвета, который должен успокаивать. — Мы с ним прошли через всё на свете, кроме смерти. Это единственное, что может нас разлучить. Челси признается: сколько бы времени не прошло, она все равно будет его любить. Даже если эта любовь уже не имеет значения, даже если она уверена, что он не ответит взаимностью на её любовь. Она где-то под кожей, она впиталась в её тело, эта любовь, она спасает Челси и не предает её, даже если предает сам Джастин. Челси никогда не скажет: «я больше не могу заботиться о нем», потому что уже однажды взяла на себя эту ответственность, эту тяжелую ношу, гирю на сердце, крюк, зацепляющий её органы. Однажды она в него влюбилась. И даже если у этой любви нет счастливого конца, даже если эта любовь не приносит ни ей, ни ему счастья или боли или обиды или злости или всех чувств на свете, даже если она встретит кого-то другого, кто будет в тысячу или в миллион раз лучше Джастина, она не перестанет его любить. Она вспоминает момент, когда ночевала у его палаты после его попытки самоубийства, платила огромные деньги, чтобы её не выгоняли, лишь бы она слышала, как он дышит. Челси не боится своей смерти, она её обесценивает. Челси боится его смерти. — Ему нужна была помощь, и я была рядом. Я всё помню, — тихо говорит она. — Помню каждый раз, когда он делал мне нестерпимо больно, это самый настоящий Стокгольмский синдром. Я не откажусь от него, потому что моменты счастья повлияли на меня больше, чем моменты абсолютной ненависти. Они прошли через многое. Но они не договаривались о смерти. — Я уже отпустила его, — вздыхает она. — В момент, как вы начали встречаться. Но забыть его никак не получалось. — Разве это называется «отпускать»? — Я дошла до той точки, когда начала желать ему настоящего счастья. Мне казалось, вы были счастливы. Я так хотела, чтобы он был счастлив. Я смотрела на номер его палаты. Мне безумно хотелось сорвать замок. — Когда он сказал, что у него еще и гепатит, мы сразу поехали в больницу. Помню, что Хосе тогда звонил всем своим знакомым. Нас не принимали, от нас отказывались. — Мне жаль, что я оставила вас. — Ты оставила не нас, ты спасла себя. Это было верным решением. — Которое от меня совсем не зависело. Челси берет мою ладонь в свою. У нее жутко холодные пальцы. — Это всё отговорки, Иса, если бы ты тогда не хотела уезжать, ты бы и из поезда выпрыгнула, и брата голыми руками задушила. Но тебе нужно было уехать, и никто тебя за это не судит. Помню только мою дрожащую ладонь, сжимающую стоп-кран, и всё больше себя ненавижу.*
Я нагружала себя как могла, лишь бы не вспоминать о Джастине. Выставка? Работа в кофейне? Поиск чего-то нового? Магистрат? Я брала все, мало спала и ела, но только не думала о нем. Мысли о нем были тяжелее, чем любая работа. Срок сдачи концепта выставки подошёл к концу, мы встретились с агентами из МОМА, каждая улыбка была на счету. Тем же вечером мы с Хосе выпили по бокалу вина; меня ужасно тошнило, Хосе клонило в сон. Он проводил меня до дверей Бродвея 690. — Не могу я жить в этой квартире, — он пнул чей-то окурок. — Будь на связи. Я возвращалась одна в пустую квартиру, которая когда-то была пределом мечтаний, а не пределом ненависти. В прихожей на меня смотрели мои глаза. В гостиной горел и шумел телевизор, который я не включала с начала августа. На диване сидел Джастин. Я видела лишь его макушку и медицинскую маску, заправленную за уши. Я боялась сказать хоть слово. Его присутствие было таким же нереальным, как и он сам. По телевизору крутили клип Слоудайв, внезапно ставших невероятно популярными. Хосе как-то решил заставить меня продать все пластинки, но я не позволила ему. Я ждала Джастина. И дождалась. Он, конечно же, услышал, как я вошла в квартиру, потому что с грохотом за мной захлопнулась дверь, звенели ключи в ладони, падали на грязный паркет ботинки с пыльными носами. Но Джастин не обернулся. — Скажи что-нибудь, — попросил он. Хосе очень долго думал, что заразился ВИЧ, когда дотрагивался до порезанных осколками люстры ладоней Джастина. — Не ожидала тебя здесь увидеть. — Родители гиперзаботливые, — он все ещё смотрит в квадратную коробку, а я стою в этой арке, ведущей из прихожей в гостиную, держусь за стену, чтобы не рухнуть прям здесь и сдерживаю дрожь в теле, иначе взорвусь, как атомная бомба, иначе… — Я не могу жить с мыслью, что подвёл тебя. Он бы мог сказать: «я не могу жить без тебя», «я не могу жить без твоей любви». Но он сказал, что подвёл меня, хотя на самом деле… — Я должен был сразу рассказать тебе о болезни, но испугался. Я трус. Я жалел себя, забывал о тебе и о Хосе, совсем не понимая, что вы можете быть теми людьми, которые вытащат меня из этой бездны. Я в глубокой депрессии и я умираю. Мне не хотелось что-то говорить. Его слова над нами напряжённо зависли, и я могла чувствовать, как дрожит между нами воздух от разрядов тока. По телевизору крутят рекламу фильма «Привидение». — Подстриги меня так же, — вдруг сказала я. Джастин, наконец, обернулся. Его губы и нос были закрыты повязкой, но от улыбки у его глаз появились морщинки, и я вспомнила, как сильно его люблю. Мы оба боялись вещей, о которых думали. Мы ненавидели семьи друг друга, людей, которые к нам приставали, друзей на стороне, новые знакомства. Мы одновременно ненавидели быть незамеченными, тени, холод, пустой и тихий Нью-Йорк. Я сидела в ванне. Джастин — на бортике. Через квартиру тянулись шнуры, вилки, розетки, переходники. Сначала он аккуратно состригал мои длинные локоны, потом на моей макушке задребезжала машинка для стрижки. Я ловила волосы ладонями. — Теперь мне будет холодно. Джастин гладил меня по голове. — Останься здесь, — прошу его я. Он ничего не отвечает. Мы целуемся через его марлевую повязку. И я не знала, что мне нравится больше: жить с ним или с ним умирать. Челси оставила ему свою машину, потому что уехала в соседний город к родителям, Джастин оставил свою жизнь, я — Хосе. До выставки оставался месяц. Мы с Джастином постоянно куда-то уезжали. Что он со мной сделал? Без него было страшно, с ним — небезопасно. Он не мог держать себя в руках. Он снова надолго уходил, и я больше его не ждала. В начале октября Ли ворвался в нашу квартиру, прямо в тот момент, как мы с Хосе готовили ужин и пели какие-то свои любимые песни, которые сейчас уже не играют для нас особой роли. Он кинул на стол новый выпуск журнала, который стал последним для Джастина, и на обложке была его фотография, самая лучшая из всех, которая была когда-либо сделана. Его лицо. Без обработок, стилистов, света, заднего плана. Его лицо и глаза, полные слез, но пустые на чувства. Ли долго кричал. — Я понятия не имел, что он собирается написать в последней статье! Я понятия не имел, что у него СПИД! Мы с Хосе всё еще к этому не привыкли. После того, как Боби очнулся от комы, мы больше не говорили о СПИДе. Но теперь разговоры возвращались. А Ли переворачивал столы и стулья, опрокидывал телевизор, новый проигрыватель. А Ли разрушал всё, что так любил Джастин, и мы не могли понять, почему. — Сколько ему осталось жить? — тяжело дышал он. На его белом пиджаке не хватало пуговицы. В его глазах не было ничего, что могло напомнить о том человеке, которого я встретила впервые у Башен-близнецов. — Вы знаете, что сейчас с ВИЧ живут лишь до десяти лет? Знаете? Где он сейчас? Я уверена, если бы Джастин в тот момент был дома, Ли схватил бы его за ворот футболки и потащил бы к врачу. Джастин принимал таблетки, думали мы, пока однажды унитаз не засорился от антибиотиков, которые он туда выкидывал. Джастин жил с ВИЧ уже четыре года. — Ему нужно срочно к врачу! — кричал Ли, и стекло звенело от его голоса. Не знаю, нашел ли он его в ту ночь, не помню, смогли ли мы уснуть после произошедшего. Когда Джастин вернулся домой после больницы и родителей, в тот вечер, когда он подстриг меня так же, как Деми Мур, в наших отношениях все еще была огромная пропасть. Мне казалось, что я умоляла и заклинала всё на свете, чтобы наша любовь вернулась обратно, чтобы от неё осталось хоть что-то. Для меня ничего не было важнее, чем этот человек. Но, смотря в его глаза, я видела только его болезнь. Он был вирусом. Он был монстром под моей кроватью. Он был никогда не засыпающим Нью-Йорком. И он сдался. Я не могла простить его за ложь, но я не могла прекратить его любить, потому что любовь оказывалась сильнее, потому что его руки были все еще самыми мягкими, а его поцелуи самыми нежными. Потому что просыпаться с ним — это быть в безопасности. Рай казался мне убогим. Вся жизнь до него перестала существовать, но всей жизни после него не могло уже никогда появиться. Когда вся Америка прочла новый выпуск, мой брат приехал на Бродвей 690 и сам собрал мой чемодан. С момента, как я уехала, я не знала, с кем он, где он, спит ли он, больно ли ему. Я так боялась ему позвонить, потому что бросила его. В последний раз я увидела его на перроне вокзала нашего родного города. Он стоял тенью в растворяющихся шелестящих куртках толпы, но ни в коем случае с ней не сливался. Крылья его бежевого плаща ветер откидывал назад, но ему было всё равно. В шуме голосов и поездов его усмешка надо мной звучала громче всего. Наши взгляды встретились ровно тогда, когда он затянулся сигаретой, и скулы его стали острее. На второй руке, свободно висевшей у огромного кармана плаща, он сдирал синий лак. Я стояла там, обняв себя руками, чтобы хоть немного согреться, пока мой старший брат выяснял, где потерялся мой чемодан, и смотрела только на него, стучащего по сигарете большим пальцем с синим лаком, чтобы смахнуть пепел. Спины спешащих людей постоянно преграждали мне вид, толпы постоянно спотыкались о наш с ним соприкасающийся взгляд. Мне не хотелось отворачиваться, мне хотелось смотреть на него вечность. Особенно когда эта вечность должна была вот-вот закончиться. В его русых волосах застряла пара желтых листьев. В тот самый момент, когда поезд загудел и будто дернул нас за плечи, так что мы оба подскочили, мой брат накинул на мои плечи свою куртку. — Иса, бери, скорее, — и всунул мне в ладонь ручку чемодана. Но я смотрела только на него, вглядывающегося в мой силуэт через запрыгивающих в вагоны пассажиров. Брат проследил мой взгляд и разрезал его нить своим холодным голосом: — Пожалуйста, садись в поезд. Он тянется ко мне с платформы и слюняво целует меня в лоб: — Позвони, как приедешь! Обязательно позвони. Я не позвонила. Мне хорошо удалось забыть все телефонные номера. Чего мне не удавалось — забыть лицо Джастина, и я так боялась, что однажды у меня это получится, что скупила все журналы с ним на обложке. Но я не читала статью. Я знала, что там было написано, я не хотела убеждаться в своих знаниях. Джастин был болен СПИДом, Джастин мог заразить меня. Он умирал, он выдирал свои волосы, царапал руки, много плакал, курил, пил алкоголь, исчезал на несколько дней, но никогда не переставал меня любить. Первым делом, просыпаясь утром, он брал меня за руку. Как маленький ребенок искал он заботу и спасение в людях, которые были вокруг него, хотел защититься, хотел спастись. Он сам все разрушил. Он болел уже тогда, как мы начали с ним встречаться. И любовь не смогла его вылечить. У нас с ним не было никакого смысла, назначения. Я вспоминаю о нем, и я не могу придумать причину, по которой должна была остаться рядом с ним. Но в то же время я знаю, что ни с кем я не была бы так счастлива и несчастна одновременно. Он за мной не приехал. Я не вернулась в Нью-Йорк. Я действительно думала, что мы больше никогда не увидимся. И его улыбка, его слезы, его ладони на моем животе, ногах, бедрах. Его прикосновения на всем моем теле. Его голос, его обещания, наш балкон, Бродвей 690. Ничего больше не имело значения. В последние дни он сидел на этих поручнях, под ним — девять этажей, многолюдная яркая улица, пестрящая огнями витрин и зданий, приветливые, пьяные лица. Он больше не слушал пластинки, только СиДи. Болтал ногами, как ребенок, и совсем не боялся сорваться вниз. — Я тебя потом не соберу по кусочкам, — обнимала я его сзади. — Я заранее отдам тебе свое сердце. Оно точно не должно разбиться. И он ведь мне его действительно отдал. И никогда не требовал его обратно. Я уехала из Нью-Йорка на том поезде, будучи уверенной, что никогда больше его не увижу. И лучше бы не видела его, чем так, чем так, когда он слишком болен, чтобы разглядеть меня. Иногда мне казалось, что его смерть я бы восприняла легче, чем то наше расставание. Мне было нестерпимо больно, ничего не могло помочь мне излечиться. Хосе отправлял мне открытки и письма, но никогда не звонил. На билбордах в старых частях города все ещё висят рекламные фотографии Джастина. Я ненавижу Слоудайв. Я ненавижу Нью-Йорк. Но я никогда не смогу в полной мере возненавидеть любовь.*
— Он пришел в себя, — говорит медсестра. — Но я не могу пустить вас в палату. Мне осталось лишь встать перед ней на колени. — Приходите завтра, — тихо сказала она, оглядываясь по сторонам. — Я что-нибудь придумаю. Ничего не было длиннее той ночи.