POV Льюиса
Еще со вчерашнего вечера я искал «пятый угол». Вчера Яскер объявил мне, что завтра мне снимут повязку, и я смогу видеть. С тех пор я утратил всякий покой. Думаю, я бы не спал до утра, если бы не все тот же строгий режим и контроль, под которым я вынужден находиться. После нескольких просьб и предупреждений, меня выловили и сделали инъекцию снотворного. Я честно пытался взять себя в руки и успокоиться, но не мог: мне казалось, что если я хоть на минуту присяду, то разорвусь… Я говорил, что я впечатлительный? Так вот, я так «впечатлился», что реально не мог даже сесть. Эти недели слепоты дались мне очень тяжело. Меня будто заперли в комнате и выключили свет: унизительная беспомощность и уязвимость. Я много раз спотыкался, падал, однажды запутался в собственных волосах так сильно, что чуть слезу от негодования не пустил. В итоге, когда дождался помощи и меня стали распутывать, я еле сдерживался, чтобы не зарыдать. Теперь я понял, почему в фильмах некоторые покалечившиеся люди кричали, чтобы их убили, или сами пытались с собой что-нибудь сотворить… Чувствовать себя беспомощным, слабым, зависимым и, помимо этого букета, еще и обузой, гирей на чьих-то ногах было невыносимо. Я понимал, что навряд ли я «гиря» для аристократов, но что бы я делал, ослепни я в свое время? Кому бы я был по-настоящему нужен? Где бы я оказался? В хосписе? Была бы у меня возможность вернуть себе зрение? А если бы и была, то кто бы помог мне пройти через все это? Явно не мои мопсы… Их я бы даже накормить навряд ли смог… И вот час «Х» настал. Я уже отковырял все кутикулы на пальцах, обкусал сухую кожу на губах, а послеобеденное время, на которое было назначено мое «прозрение», все не наступало. — Где Яскер?! Когда он придет? — Он придет в обед, — со мной оставляли помощника, который за мной следил и помогал, потому что из-за своей слепоты я стал нервным и беспокойным, метался по «апартаментам» и обо все спотыкался, а после инцидента с волосами мне прислали «няньку». — Господи! Почему ж так долго?! Сколько сейчас времени?! — Почти двенадцать дня, — терпеливо ответили мне справа. — Двенадцать?! А обед во сколько?! — В час. — О! Горе мне, горе!«Злой человек не может быть счастливым, ибо оставаясь наедине с собой, он остается наедине со злодеем». Иммануил Кант
Я часто думаю над этой фразой, ведь, по сути, я остался «наедине с собой», так почему же я несчастлив, как раньше? Или, может, я оказался, наконец, лицом к лицу с самим собой и своими заблуждениями относительно своих личностных качеств, способностей и оценки собственной ценности? Я и так-то себе не больше тройки давал, а сейчас так вообще минус один… Неужели я настолько невыносим самому себе, что еще час в собственном обществе смерти подобен? Получается, чтобы спрятаться от самого себя, мне жизненно необходимо переключить свое внимание на внешние объекты… — Льюис, добрый день. — Явился! Не запылился! Ну наконец-то! Давай скорей! Снимем ее! — я вскочил со своего места и, забыв про все на свете, бросился в сторону доносившегося голоса Яскера, но через несколько шагов был перехвачен «нянькой». — Осторожно, вы бежите на тумбу. — А…спасибо, — я выпутался из объятий и, сбавив скорость, наощупь добрался до Яскера. — Тебе будут снимать повязку в физблоке, там ты пройдешь несколько процедур и анализ успешности проведенной терапии, — Яскер по привычке взял меня за запястье и помог дойти до кресла. — Ок! Я на все готов! — плюхнувшись на кресло, я подогнул под себя ноги и уставился предположительно в ту сторону, где находился Яскер. — Это еще не все… — Что еще? Вы мне третий глаз на всякий случай прилепили? — Нет! — Яскер засмеялся и, поймав выбившийся локон, заправил волосы мне за ухо. — В это время будут присутствовать СМИ. — Блин, да какого черта?! Зачем?! — Ты сам виноват. Каждый твой «дебют» вызывает все больше и больше интереса, публика желает тебя и твою жизнь, видео с интервью пересматривают, дают всякие оценки твоим словам… — Яскер устало выдохнул и, откинувшись на спинку дивана, ненадолго замолчал. — Лу, ты сам виноват, мы не можем отделаться от такого напора разумных. Мы пытались сделать твою жизнь как можно менее публичной, но своим поведением ты привлек к себе разумных со всех планет содружества… Так что придется отдуваться за «народную любовь». — Зашибись… А зачем именно в это время? Может, после процедуры? — Нет, «там» решили в это время, а то ты и так любишь поболтать… Так хоть делом будешь занят. Будет один репортер, он после всех процедур задаст несколько вопросов и все. — Ясно… — Ешь, и я провожу тебя в физблок.***
Еду в себя я буквально запихивал, как я не подавился — неизвестно. Яскер смеялся и просил сбавить обороты, а то как бы я в физблок по другой причине не попал. Наконец отделавшись от обеда, я, подпрыгивая на месте от нервного мандража и нетерпения, направился в физблок, где еще целую вечность шли какие-то приготовления, анализы и так далее. Меня о чем-то спрашивали, но от волнения я два слова с трудом мог связать. Все мое самообладание уходило на ожидание начала. Наконец, меня пересадили в кресло, сделали какие-то инъекции и начали постепенно снимать маски. Их было несколько слоев, и с отделением каждого слоя я дышал и дрожал все чаще. В итоге мое состояние всех насторожило, и процедуру чуть не остановили на последней маске. Если я рассчитывал, что сразу все увижу, то крупно ошибался. Сразу разлепить глаза не получилось, а потом мне их промывали. Все это было, мягко скажем, не очень приятно, но я, впившись ногтями в подлокотник, терпел. Наконец, мужественно выдержав неприятную процедуру, я смог открыть глаза и, справившись с резью от яркого света, увидел… Ну, если кто-то рассчитывал получить интервью, то этот кто-то обломался. Потому что как только я «увидел», то дальнейшее мое времяпрепровождение напоминало землетрясение, потом взрыв и сбор себя по молекулам заново.POV Репортера
Долгожданное утро, наконец, настало! Я ждал этого дня всю свою жизнь! Я пахал на несколько каналов сразу, чтобы быть в тренде, быть первым! Чтобы быть тем, кто откроет людям сенсацию! И вот мой тяжелый труд дал свои плоды: благодаря своему опыту, связям и репутации я выбил себе возможность оказаться рядом с ангелом прошлого. Я сам дал прекрасному «пришельцу» такое название, и его быстро подхватили остальные, приклеив новое прозвище к ничего не подозревающему парню. Никто не хотел называть Льюиса «чистейшим», потому что все устали от чистоты крови, субординации и социальной лестницы. Всю неделю я готовился и ждал нашей встречи, обдумывал вопросы, создавал опросы в сети, чтобы узнать, что интересует разумных больше всего, на своем канале я рассказывал как рад взять интервью, как волнуюсь и готовлюсь. Мои видео-сессии по этой теме были подхвачены моментально, я всего за несколько дней взлетел на высшие строчки всех новостей и чартов, мне в принципе больше были не нужны государственные каналы и трансляции, в моем канале нуждались больше, чем в каких-либо других каналах и новостях. Я не заметил, как в моей голове сформировался образ «ангела прошлого», я вложил в него свои мечты и ожидания, мои представления о том, каким он должен быть. Я понял, что мне самому нужна с ним встреча даже больше, чем интервью и трансляция, и не мог отдать себе отчет в том, почему меня, как ночного мотылька, притягивает его свет. Я настолько часто просматривал редкие видео и фото, прокручивал мысли о нем в своей голове, что в какой-то момент мне стало казаться, будто мы знакомы и я его знаю, а главное — он знает меня. Так я незаметно для себя убедился в том, что он также ждет нашей встречи. Но когда мы встретились, я будто впервые его увидел: казалось, до этого на фотографиях я смотрел не на него. Я будто заморозился весь и перестал дышать, превратившись в слух и зрение. Сейчас я понимаю, что сквозь свой эгоизм, цинизм и предвзятость, умудрился стать его фанатом. Когда он под руку с аристократом, которому завидовало все содружество планет, вошел в процедурное помещение, я забыл о том, что идет трансляция, которую смотрят миллионы и миллиарды разумных, забыл о том, что собирался говорить, как собирался комментировать, какие вопросы задавать. Я вообще забыл, что я тут, вообще-то, по работе. Он был совсем другим — не таким, как на экране… Я не знаю, как описать это чувство. Это похоже чем-то на живой концерт, который до этого ты слушал в записи, а потом пришел, а голос и музыка вживую показались совсем другими. Вроде и ноты те же самые, и люди, даже одежда похожа, но ты как будто только-только услышал, только-только увидел, и до этого, оказывается, лишь подслушивал и украдкой смотрел. Он оказался гораздо меньше, чем мне казалось, учитывая, что я сам далеко не лось… Интересно, почему я этого не замечал, когда видел насколько выше него аристократы и охрана? Льюис был тоньше и изящней. Казалось, сожми его посильнее, и он надломится и раскрошится, как хрусталь. Длинные светлые волосы, ставшие наваждением всех разумных, причиной обогащения стилистов и дизайнеров были собраны в косу, которая в некоторых местах оказалась порядком разлохмачена, будто кто-то пытался выдирать из нее куски. Когда я увидел, как ангел ждал процедуры и неосознанно выдергивал из собственной косы волосы, мне стало понятно, почему она в таком виде. Если выделить эмоцию, с которой я был не знаком до этого, но которая с каждой минутой все сильнее накрывала меня с того момента, как он вошел в помещение, то это была нежность. Наверное, впервые за всю жизнь я испытал нежность по отношению к кому-то… Что удивительно, ранее я это чувство даже к себе не испытывал, что уж говорить об окружающих меня Людях. Я был потрясен тем, что эта эмоция может быть такой глубокой. Нежность до этого для меня была в дорогой пище, деликатесах и одежде, в перьях, в цветах в ботанических садах, но не в разумных, не в отношениях, а тут меня буквально затопило нежностью к нему. К его непосредственности, явной беспомощности, уязвимости, открытости, порядочности, отчаянной храбрости и яркой эмоциональности. Он был далек от отшлифованности аристократов, их косности, зажатости и остроты, но при этом не скатывался в примитив, плебейство. Открытость, свобода, непосредственность гармонично уживающиеся с порядочностью без высокомерия и болезненного чувства собственной исключительности и уникальности… Без попытки доказать собственную ценность и важность. Он был таким же как все, но не таким… Другим. Свободным от оправдания чужих ожиданий. Я чувствовал, будто его свобода выражаться через свои чувства, давать им карт-бланш, и мне давала эту свободу, разрешение на мои желания, мои внутренние потребности, а не потребности моего статуса, моего окружения и их запросов. Ведь раз ему можно, то и мне можно… Удивительно, наши дети бывают такими, но в очень раннем возрасте, быстро закрываясь от остальных, обосабливая себя от внешнего мира, закрывая чувства в себе, защищая их и пряча, в итоге забывая о них, переставая ориентироваться на собственные чувства, как на компас, доверяя лишь разуму, который делает человека «одноногим» и неполноценным, вынужденным ориентироваться на чужие подсказки, чужое мнение в отношении себя, и в итоге из раза в раз спотыкаться на чужом заблуждении. Мы перестаем выражать и понимать свои чувства и эмоции, не можем интерпретировать свои желания и побуждения. Но ангел был нашей противоположностью: он был внутри свободен от вбитой необходимости соответствовать чьим-то ожиданиям, чужой похвалы… Удивительный эгоизм, не требующий жертвы от других. Очнулся я от собственных мыслей, когда пришелец задрожал от страха на кресле, его волнение было столь ясным и ярким, что я задрожал вместе с ним, и, кажется, не я один. Судя по всему, все, кто работали рядом с ним, были давно им очарованы, возможно потому пробиться к нему было так трудно, ведь Льюиса окружали такие же очарованные им личности, всеми силами защищавшие его от вне… Я поймал себя на желании прервать трансляцию. Мне не хотелось делиться им со всеми, мне хотелось его себе. Когда маску, наконец, сняли, очистили глаза от какой-то гадости, и Льюис распахнул глаза, то мы все вновь перестали дышать, следя и впитывая его образ и его эмоции. Обведя ошеломленным взглядом помещение, посмотрев мельком на нас, он нахмурился, потом поджал губы и попытался потереть глаза, но аристократ поймал его запястья и попросил пока не растирать их. — Я… я вижу по-другому… И, зажав себе ладонью рот, он заплакал. Его трясло и меня вместе с ним. Он рыдал, зажмуривал полные слез глаза, чтобы вновь осмотреться и вновь зажмуриться, сгибаясь от слез. В какой-то момент он оказался в объятьях сухаря Яскера, растерявшего всю свою выдержку, обнявшего рыдающего на плече парня, укрыв его от всех своими лапищами. Из сдавленных объяснений Яскеру я понял, что до этого Льюис видел гораздо хуже, чем сейчас. Ему не то, что просто восстановили зрение, но и подняли его до современного уровня, а наш уровень зрения, конечно, был гораздо выше его современности. И если у него было не самое лучшее зрение для его времени, то сейчас ему сложно увидеть мир по-новому: ярче, четче, насыщеннее. Яскер, прятавший от моих «пташек» растроганное, потерявшее маску лицо, подхватил потрясенного и растерянного парня на руки и, сухо бросив через плечо о том, что интервью переносится, вынес мое сердце вместе с Льюисом из физблока, оставив меня, врачей и некоторых других аристократов присутствовавших на этом «событии» одних. Дезориентированных, растерянных, переживших бурю в душе. Мы будто с обрыва упали, но выжили, став другими и потеряв много собственных стен, разломав немало собственных замков, но получив не меньше. Дойдя до лифта, я, наконец, впервые заговорил с публикой, которая все это время, так же как и я, молчаливо наблюдала за происходящим. Я попросил дать мне время, извинился и вышел из эфира. Спускаясь в лифте, думал о том, как много у каждого из нас есть и как сильно мы это обесценили, погнавшись за другим, решив, что ключ к счастью придет к нам извне, а, оказывается, все ключи к нему всегда были у нас в руках.«Какое это мучительное чувство утраты и пустоты, когда мы, наконец, достигаем того, что, по нашему мнению, должно было наполнить нас, и вдруг обнаруживаем, что это не так. Вероятно, мы предпочли бы свои иллюзии такому «обретению». Как печально и безнадежно!»
Уильям Пол Янг