Круги циферблатов янтарных Волшебно зажглись над толпой
Наверное, в жизни каждого человека бывают дни, когда хочется остановиться, бросить все к чертовой матери и крикнуть в небо, что ты просто, блять, никому ничем не обязан. Бывают дни, когда человек разрешает себе остаться дома или сделать вид, что он смертельно болен, чтобы побыть наедине с самим собой, потому что внутри все переполнено сраной рутиной до краев, переливается наружу. И тогда, оставаясь один на один с тишиной и собственными чувствами, люди понимают, что все не так уж и плохо. Что жить, в принципе, можно, если не сильно заморачиваться. Только обычно это происходит очень редко. Раз в полгода или даже год, когда доебет до крайней степени, и невозможно сделать свободно вдох и выдох, невозможно дышать полной грудью, потому что привалило тяжелым грузом обыденности. Но у Чимина все не как у людей. У него это систематически. Наверное, потому что у него с каждым надломом мерка «доебало до последнего» становилась все ниже и ниже. И теперь ему настолько надоедает все, что он за какие-то шесть дней успевает почувствовать себя ровно 174 598 раз мертвым. И именно поэтому он позволяет себе быть кем-то другим. Он разрешает себе оставить привычный план действий и не доставать из шкафчика очень маленькой ванной всю косметичку, ограничиваясь лишь тональником, чтобы не видно было этой звездной россыпи апельсинового цвета на его лице. Он позволяет себе не запихивать свое хрупкое тельце в узкие и неудобные джинсы, которые он никогда и не любил особенно, но надевал исправно, потому что любили другие. Он разрешает своему «Я» побыть где-то на поверхности. Он не топит себя в это свободное блядское воскресенье. Двадцать четыре часа свободы. Пак, конечно, не отменяет своей бездны, исправно не включает свет в квартирке, потому что ему кажется, что он ослепнет, если вдруг лишняя лампочка зажжется под потолком. Он исправно хлещет черный горький кофе, теперь уже даже без маленькой ложечки сахара, потому что какой-то криворукий в прошлые выходные разбил эту чертову эмалевую чашку. Именно в его смену. И, конечно, же несчастную сотню вычли именно с него. А ему эта сотня почти как кислород. Если его бюджет сдвинется вправо или влево больше, чем на стоимость одной лишней пачки сигарет с яблочной кнопкой, он подохнет с голоду или останется без крыши над головой. Ни тот, ни другой вариант его не устраивал, а потому он научился быстро реагировать и буквально со скоростью света ловить падающую на пол посуду. У Чимина вокруг, как бы он не хотел вырываться на свободу и вдохнуть лишнего глотка кислорода, все стабильно. У него стабильная усталость, стабильные завтрак, обед и ужин по расписанию, стабильный график работы с нагрузками и стабильные привычки. Даже кот у него стабильный, потому что он, кажется, тоже не готов менять привычного распорядка дня. Туён, как ему и полагается, по-королевски заползает на колени хозяина, после такого же королевского завтрака — по выходным Пак покупает ему пакетик кошачьего корма, а не заставляет питаться кусочками курицы или индейки, которые не доедает за ужином. Порой Чимин думает, что этот кот определенно точно питается где-то еще или, как минимум, сбегает через окно на улицу, чтобы попрошайничать у людей. Потому что вес Пака стремительно ползет вниз, стрелка весов с каждым днем показывает на несколько грамм меньше, а вот кот медленно превращается в пухлый жировой шарик, которого так и хочется мяшкурить. Он готов заниматься этим вечность. — Ну что, наглая морда, наелся? — почесывая толстую щеку своего плюшевого кота, спрашивает Чимин и заглядывает в точно такие же, как у него самого, янтарные глаза. Кот лишь переводит на него, чуть растрепанного и немного сонного после первой ночи с цветными сновидениями, свои глаза с красивыми, но отчего-то печальными расплывчатыми линиями в радужках. Он смотрит долго, терпеливо, как будто понимает что-то, чего Пак не может выразить словами. А Чимин видит в стеклянных широких зрачках свое отражение, морщится слегка и отводит взгляд на потрепанную светло-голубую стену, потому что в сегодняшнем дне он не позволит воспоминаниям даже невесомо дотронуться до себя. — А я вот опять на разгрузочном дне. Последний кусок курицы сожрал, на удивление, тоже ты. Но Пак не злится. Он с упоением проводит по гладкой шерстке исхудавшей тонкой рукой с серебряным браслетом на запястье, что постоянно переворачивается и чуть ли не сваливается с него. Он думает, что совсем скоро и это украшение придется отложить в какой-нибудь дальний ящичек, чтобы нечаянно не потерять где-нибудь на улице или на работе. Но это не так важно. Сейчас вообще ничего неважно, потому что этот маленький лучик от былого солнышка, что проживает в его квартире, начинает мурлыкать. Чимину кажется, что только благодаря этому глубокому утробному урчанию тут сохраняется что-то живое и цельное, немного теплое. И именно поэтому он заботится об этом существе, что хоть немного разбавляет его жизнь своим непредсказуемым поведением, пусть оно и вписывается органично во все его привычки. — Туён, где твой шарф? Ведь там уже холодает. Ты замерзнешь сидеть на улице, пока я заработаю жалкие гроши на твой следующий воскресный завтрак и себе на сигареты. Кот, что сидел с совершенно нечитаемым выражением лица, вдруг стал абсолютно серьезным. Кажется, эта животинка тоже пыталась вспомнить, где хранится его вещица с прошлой вылазки на улицу. Он и вовсе спрыгнул с коленей и поплелся куда-то в недра дома, оставляя Чимина сидеть с немым удивлением на лице. Чими думает, что этот кот понимает его намного лучше, чем все человеческое сообщество вместе взятое. Этот кот никогда не смотрит осуждающе; он поддерживает Пака во всех его делах, будь то ночное пожирание запеченного сахара, что не дает исхудать до костей или курение прямо посреди квартиры с ссыпающимся на пол пеплом, который он может неделями не убирать. Он всегда смотрит жалостливо, как будто говорит, мол, «Ничего, Хозяин, мы и это переживем как-нибудь». Кот никогда не жалуется на скудное питание или нищенские условия жизни — Пак почти уверен, что у животного тоже мерзнут лапы в этой промозглой квартире — он, наоборот, благодарит Чимина за всякие мелочи, что тот ему приносит: вкусные пакетики корма, если зарабатывает за выходные чуть больше, маленькие игрушечные мышки или колокольчики — все, что может доставить радость животному. А Туён времени зря не терял. Пока Пак расслабленно залипал в свою кружку с мутными разводами кипятка, оттягивал ткань удобных стрейчевых темно-красных штанов, разглядывал рукав черного шерстяного широкого свитера — страдал полной хуетой, Туён пошарился по квартире и вытащил откуда-то свой маленький темно-зеленый шарф, который и притащил на кухню, бросив к ногам хозяина с довольной мордой. Чимин только покачал головой и опустился на колени, чтобы повязать его на пухлую шейку. — Что делать в том случае, когда ты намного умнее всех, кто проходит мимо меня в этой жизни? — добродушно улыбнувшись, проговорил Пак, погладил животное за ушком и подцепил на него точно такой же темно-зеленый ошейник с широким непромокаемым пояском, на который копил очень долгое время после того, как остался один. Без помощи… бывшего. Пак тряхнул башкой, чтобы это вылетело из его головы, и еще раз задался интересующим его вопросом, когда котяра уселся у чехла с гитарой, терпеливо ожидая, пока Чимин соизволит завязать шнурки своих черных простецких кед, что скоро начнут разваливаться из-за возраста. Только вместо желаемой пустоты туда влетело еще одно имя. Юнги. Чимин нахмурил брови, ничегошеньки из происходящего не понимая, и тяжело вздохнул. Он не мог избавиться от эфемерных витающих в сознании островатых у основания скул и терпкого запаха надоедливых арбузных сигарет. Он их ненавидит всей своей пропащей сущностью, но теперь начинает думать о них в другом ключе. Пак прикрыл двери своей недоквартиры и, придерживая одной рукой ремешок чехла, а другой — ремешок кошачьего ошейника, то навязывая его на тонкое запястье, то распуская обратно, выполз на улицу. Он все думал. И действительно. Юнги и правда немного умнее всех, кто встречался ему на пути, не считая Туёна. Он не навязывает себя, появляется как-то стихийно и случайно, не жалеет его и не пытается нянчиться. Он читает Чимина в открытую и совершенно не стесняется этим невидимым нарушением слишком личного пространства. Хоть Пак и не чувствует какого-то перехода границ с его стороны. Юнги был для него странным. Чем-то несуществующим, но реально-убийственным. Юнги был как удушающий газ в его сознании, потому что Чим его не видел, не воспринимал, как что-то настоящее, но точно знал, что он погибнет от этих металлических радужек глаз, что он утопнет в них к чертовой матери, если лишний раз посмотрит, если лишний раз заговорит, если лишний раз увидит в кафе-магазинчике, когда тот придет не по расписанию. И пока что он не понимает, что именно значат его собственные внутренние ощущения. Потому что для него это действительно непонятно. Как была непонятна алгебра в девятом классе, с которого он сбежал по своей дурости и юной наивности, не желая продолжать учебу, так и непонятен этот мистический Мин Юнги, что появляется в самые хреновые моменты его жизни. Он почему-то заставил его улыбнуться. Впервые за много лет искренне. Именно тогда, когда Пак хотел умереть от собственных рук. И в ту же секунду Мин заставил его сломаться еще на несколько мелких кусочков, которые он не собирался склеивать, потому что тупо смысла не видел. Юнги заставил его почувствовать себя по истине красивым одним незначительным комплиментом, брошенным, скорее всего, для начала разговора, но в тот же момент заставил усомниться в надобности всего этого цирка. Он сделал то, что не мог сделать Намджун, своеобразно заботившейся о нем с пятнадцати лет. Он заставил его задуматься. Потому что Юнги почему-то знал все наперед. Он знал, что Чимину страшно находиться рядом, страшно поднимать свои медово-янтарные и до последнего огонька потухшие глаза даже для обычной учтивости и вежливости к клиенту. Юнги как будто существовал с ним рядом, варился в одном котле, питаясь теми же самыми соками, ведь он понимал, что Паку просто-напросто страшно существовать в этом мире. И в тоже время этот Юнги чертовски противоречив. Человек-парадокс. Он знает, чувствует всего Чимина, но продолжает пугать его своим присутствием, пронзительным мертвым взглядом и опустошенным сознанием, которое для Пака непостижимо. Он умудрялся распознать в людях многовековые залежи боли и вины, видел в каждом взгляде захороненные тайны, что легко поддавались ему. А вот Юнги не видел. Чимин не знает, как такое возможно. Он определенно точно видел опасность в этом чертовом Мин Юнги, в его коже бледной и, наверное, до оцепенения холодной, в его глазах металлически-серых, пустых, точно таких же по наполняемости, как у него самого. Но он определенно точно хотел сходить с ума от его невозможной, внеземной красоты, которая стала чем-то символичным, от его тихого бархатного голоса, который сейчас звучит набатом в висках. От него всего. Целиком. Полностью. Чимин, неожиданно для самого себя, пришел в самое нелюбимое свое место. Он вынырнул из этих зубчато-острых изгибов имени, буквы которого словно капельки сладковатой жидкости принимают любую форму, занимая самые отдаленные и темные местечки в черепной прожженной коробке, и обнаружил перед глазами вывеску городского парка культуры, а по обеим сторонам от себя — живописно раскинувшиеся просторы. — Ты чего не дернул за поводок, Туён? — прошипел сквозь зубы Чимин, проходя под тяжелой аркой с темно-золотистыми буквами. Кажется, эта арка давит на его мозг сильнее, чем должна. На него все тут давит, потому что буквально каждый миллиметр зеленых крон наводит на него грозовыми тучами воспоминания. Его трясет от количества флешбеков, что метаются от одного раскаленного виска к другому, но он старается не впадать в меланхолию. Чимин увлекается тем, как легко семенит лапками котяра, как довольно щурится из-за последних лучиков осеннего солнца, и как неловко отмахивается от пролетающих мимо его вязаного шарфа мух. Действительно, Туён тоже не любит, когда что-то надоедает и мешает ему наслаждаться щедро подаренной и такой короткой свободой. Пак успокаивает себя тем, что сегодня он — не он. Что сегодня внутри него есть он сам, а не пугающие и такое надоедливое ничего. А значит и это место, с которого буквально началась его новая, независимая от родительских пьянок и побоищ жизнь, не должна беспокоить его и его тонкую организацию, что существует эфемерными нитями внутри него всего лишь сраные сутки. Он выгуливает кота, наблюдая за ним, пересчитывая количество более темно-рыжих полос шерсти и останавливается только тогда, когда Туён удобно устраивает свою не худую задницу на горе листьев. Порой Чимин сомневается, что это животное родилось из утробы матери первым, потому что, скорее всего, его старшей сестрой является сама Госпожа Наглость. Чимин кидает ему под ноги его маленькую белую подушку, что всегда хранится в гитарном чехле, а сам приземляется на сухую листву рядом. Вокруг тишина. Чимину тоже впервые за всю неделю тихо. Перед глазами тенями скользят силуэты прохожих, что заинтересованно наблюдают за ним. Видимо, внимание всех привлекает необычное месторасположение отдыхающего — на земле — ведь уже давным-давно не лето и даже не ранняя осень. А еще привлекает один комочек тепла и света, что удобно устраивается на своем лежбище, подминая под себя шарф. То тут, то там располагается творческая элита. Здесь как минимум можно обнаружить сто пятьдесят семь мольбертов с самыми разнообразными стилями рисовки: от классики до сюрреализма. Чимин, гуляя здесь когда-то очень давно, наверное, в прошлой жизни, видел сотни вдохновленных природой людей, которые приходили сюда за пейзажем и эмоциями, видел столько же потерянных и стертых, таких же, как он сам, что приходили только за тем, чтобы заработать несчастные гроши на том, что они умеют, на том, что им дала природа от рождения. Он видел здесь живых, еще не отделенных чертой жизни. Видел и тех, кто был за ней уже достаточно давно. Вместе с ним. Пак расстилает перед собой утепленный чехол, отбрасывает крышку так, чтобы образовалось подобие кейса, куда все доброжелатели могут кинуть какую-нибудь мелочевку, что существенно облегчит его жизнь и поможет просуществовать еще одну неделю до аванса. Он осторожно провел кончиками пальцев по глянцевой начищенной до блеска поверхности гитарного корпуса, что переливается в обеденных лучах уже холодного осеннего солнца всеми оттенками бордового вина или вишневого ликера. Ласково, как будто любя, скользнул по металлическим струнам, звонко отозвавшимися на прикосновение знакомой руки. Внутри все встрепенулось, как будто он услышал что-то действительно важное. Сегодня его душа настроена играть что-то неопределенное, спокойное и мягкое. Он хочет раствориться в легких аккордах и забыть самого себя за медовым звучанием металлических струн. Он хочет утопить своё ничего в высоких нотках голоса или хрипотце иностранных песен. Он просто хочет наконец-то выплеснуться и вылить себя на аккордовую дорожку. Но настроение тут же меняется, когда рядом с ним останавливаются зеваки. Ему становится чертовски холодно, чертовски неловко сидеть на грязной земле с такими же грязными, как он сам, листьями. Ему ненавистно все происходящее вокруг, а потому, надевая ремешок гитарный на плечо, он тут же меняет свое настроение. Чимин смотрит на молодую девушку с осветленными волосами, подмигивает ей одним зорким глазом, что, кажется, рассыпается миллионами бриллиантов у ног прохожей, но он не вкладывает в это действие ровным счетом ничего. А она вздыхает тяжело, мечтательно, когда Пак ударяет по струнам подточенными аккуратно ноготками.DAY6 — Shoot me
Пальцы ноют с непривычки, не держат струны, но он старается, прижимает и сжимает зубы от ощутимых мозолей, что возвращаются стремительно на место. Туён не спит, он наблюдает своим умным взором за хозяином, что расхаживает по траве, наигрывает какую-то мелодию и мелодично распевается для того, чтобы исполнить то, что хочется так, как хочется одному ему. Что-то внутри отказывает ему. Свобода кружит голову, сжигая легкие своим открытым кислородом к чертовой матери. Он останавливается, стоит полубоком к немногочисленным зрителям, скрывая свой взгляд под отросшей огненной челкой, а затем отстукивает указательным пальцем по корпусу ритм. Из-под струн выходит тонкий душевный перебор, который разбирает Чимина на паззлы. Он весь отдается исполнению этой партии, припоминая выступление одной из неизвестных ему групп, но известных в широких массах. — Было сложно каждый день мне рядом находиться… Он не поет в полную силу начало, которое кажется ему скучным, бережет свои связки для припева. Он только поджигает интерес со стороны слушателей своим тихим неразборчивым шепотом. И понимает, что делает это не зря, потому что в чехле оказывается несколько десяток. Чимин успевает подумать, что щедрые ныне жители пошли, раз разбрасываются деньгами направо-налево, выкидывают их на столь непрофессиональное исполнение в таком количестве. — Тяжело, чувство будто чужой, — скользит его голос мелодично по струнам, постепенно набирая мощь, — И тогда я позволяю себе сбежать. Чимин делает большой шаг вперед, кружится вокруг своей оси на пятке потертого кеда, уводит гитарный гриф вверх резким рывком. Все вокруг перекрывается ярко-рыжими прядками, он видит сквозь апельсиновый цвет своего рыжего кота, светловолосую девушку и ее завороженные глаза, какого-то высокого долговязого парня, а рядом с ним светло-молочную кожу и островатые у основания скулы. Чимин не верит. — Чтобы сил набрать. Что теперь с нами? Бродим мы кругами, я устал чего-то ждать! Чимин неожиданно для самого себя делает прыжок и перекручивается в воздухе. Дыхание перехватывает от адреналина бегущего по венам. Все тело охватывает странная дрожь, словно что-то живое поселяется под ребрами. Он чувствует в данную секунду, что может вдохнуть. Он может дышать, несмотря на то, что на него устремлена ни одна пара глаз. На него устремлена металлическая бестия, от которой он погибнет. На него давит все, но он ничего не чувствует, потому что голос медленно ползет вверх, вытягивает самые высокие чистые нотки, от которых даже у него самого мурашки по коже. — Смело стреляй! — почти срывается Чимин, когда пальцы профессионально бегут по длине грифа, выдавливая из дешевенькой гитары все ее соки. Он еще никогда не исполнял песни настолько чувственно, не пропускал их сквозь себя. Он, скорее, проходил где-то рядом, совсем поверхностно, лишь снимая с себя слой накопившейся за неделю пыли. А сейчас он себя всего перевернул и перешил. — Пусть пули, пули, пули мчатся в такт твоим словам! — Чимин сам не знает, почему. Он смотрит прямо в два омута блестящих на солнце белоснежных колодезных. Восхищается изящности их клинков и сходит с ума от одной ухмылки, что неопределенно бегает по бледным тонким губам. Пак готов литрами глотать яд, если ему позволят каждую секунду своей жизни чувствовать себя вот так: открыто, прямо, нужно, единственно. Не надевая для этого узкие неудобные джинсы и натирающие портупеи, которые с каждым днем приходится подтягивать все туже. Он готов все так же постепенно умирать, лишь бы не чувствовать это каждой своей клеткой. — Свою прихоть исполняй! Ну, стреляй, стреляй… — переходит на тон ниже Чимин, напевая с хрипотцой, как будто готовится к чему-то взрывному. И так и есть. В чехол летят одна за другой бумажные купюры, пусть и мелкие, а он не замечает, не подсчитывает мысленно. Он увлекается водоворотом из цветных листьев, своих неразборчивых мыслей и воспоминаний обо всем: о доме, о матери и об отце, о Юнги, о смерти. Он увлекается собственной ничтожностью и возвышенностью одновременно. В груди что-то стращается. Впервые не трескает и не хрустит до боли в костях. — Ибо чувства захлестнули! Все зашло так далеко, я привык, не отступай… — Чимин останавливается, перестает скакать по траве, изображая из себя невъебаться рок-музыканта, незаметно переводит дыхание и модельно откидывает яркую челку назад. Он губы пухлые приоткрывает чуть, обводит верхнюю бегло кончиком языка. Не обращает внимание на предобморочное состояние своей первой настоящей поклонницы и ухмыляется с того, как вместо привычной пустоты в металлических глазах плещется заинтересованность. Прикрытая странным желанием. Чимину приятно. Чимину пиздец нравится. — И стреляй! Стреляй! — заканчивает он на протяжной высокой ноте. Дыхание сбилось к хуям. Его словно выбросили на три секунды в космическое пространство без скафандра и кислородного баллона. Он словно вдохнул запретный сладковатый райских воздух, а потом не желал с ним расставаться. Зрачки медово-янтарных глаз расширены до предела, кровь стучит в ушах, захлестывает все его органы. По телу бегут мурашки. Люди ждут еще несколько мгновений, а потом медленно расползаются в другие части парка. К другим нераскрытым тайнам. Потому что сейчас Чимин всего себя открыл. Понравилось ли ему? Чертовски. Повторит ли он это еще раз? Ни за что. Чимину становится страшно. Кровь в жилах стынет, когда он осознанно видит перед собой стальной блеск, что со временем никуда не девается. Он скользит испуганным загнанным взглядом по плечам, на которых лишь тонкая осенняя парка, полностью расстегнутая. Замечает мелькающие в руках купюры, которые приземляются в чехол, а затем острыми краешками скользят по внутренностям Пака. Тридцать тысяч. Больше, чем стоит жизнь Чимина. Он в этом просто, блять, уверен, а потому плюет на рамки приличия, приземляется около чехла и неверующе берет дрожащими кончиками пальцев брошенные деньги. — Какой извращенный вид проституции, Пак Чимин, — бархатисто говорит парень со сквозным сарказмом в голосе, делая один шаг назад от чехла. У Чимина в груди что-то странно пищит, сопротивляется, стыдится. Он поднимает априори извиняющийся за все глубокий взгляд, в котором солнце и адский огонь в танце сливаются, он смотрит вязко и пугающе, потому что сам боится и ничего не понимает. Но Юнги вновь становится холодным, темным, непроницаемым. — О чем вы гово… — тихо хрипло отзывается с земли Пак, сжимая в детских кулачках несчастные купюры, что мнутся под стыдливым напором. — Продаешь свою душу за несчастные 40.157 вон. — поясняет он, кивая на зажатые мертвой хваткой деньги, которые даже сам Чимин еще не успел пересчитать. У него что-то лопается внутри. Он ненавидит этого человека, но все еще в нем заинтересован. Он терпеть не может его яркие радужки глаз, в которых огоньком отражается его яркая макушка, но все еще хочет сгорать дотла, лишь бы любоваться этой эстетикой вечно. Кажется, Чимин умрет быстрее от этих противоречий, разрывающих его изнутри на две противоположные части. Он словно однополюсной магнит, который разломили на куски, перевернули и попытались сопоставить вопреки всем законам физики. — В таком случае, весь мир наполнен дорогими шлюхами. Потому что искусство сейчас продается повсеместно. — обиженно выпаливает Чимин, собирая свою гитару в чехол. На сегодняшний день ему достаточно средств. Это почти в два раза больше, чем обычно удается настоять за несколько часов беспрерывной игры. Юнги многозначительно молчит, бесстыдно оглядывает всего Пака с макушки до кончиков больших пальцев на ногах и хмыкает. Он плечом ведет, как будто наконец-то замерз от продувающего насквозь его тонкую футболку ветра, но затем улыбается деснами, слишком искренне и подходит к свернувшемуся компактным клубком коту. Он поглаживает мягкую шерсть, а Туён, на удивление, не жалуется на чужие тяжелые руки, не пытается убежать. Он подставляется и урчит утробно. Чимин этому лжецу не верит. Пусть кошки и чувствуют людей намного лучше, в этот раз его адское чутье ошиблось. Потому что он точно видел наполняющиеся липкой жидкостью легкие, а в последствие смерть в этих кубиках льда. — Хм. Немного не так. Когда-то давно я читал русское стихотворение в переводе. Кажется, автор довольно знаменит, но я уже не вспомню, — начал рассуждать Мин. А Паку уже все равно, что он скажет. Потому что он плавится и ниточками глицериновыми тянется за этими нотками бархата и зрелости в голосе. — «Не продается вдохновение. Но можно рукопись продать», — цитирует с умным видом молодой человек и останавливает свое бесконтрольное поглаживание кота. Юнги всегда нравились животные, но он никогда не позволял их себе заводить, потому что ухаживать он не умел. Ни за кем, в принципе. Чимин свел аккуратные брови натурального ржаного цвета, что всегда нравились ему в его внешности, из-за чего образовалась маленькая морщинка. Он задумался над этими словами, пережевал и попробовал на вкус. Он действительно заинтересован. И он в который раз думает, находясь рядом с этим человеком. — Туён, поднимайся. Нам уже пора… — неуверенно подает голос Пак, что все еще должен, по законам жанра, обижаться за бестактность Мин Юнги, который назвал его искусство и новую способность открывать душу музыке дешевой проституцией. Но ему не обидно. Это действительно так. Чем он лучше тех, кто остается в закрытых стенах борделя? Тем, что не отдает свое тело на растерзание грязным пошлым рукам? Так он еще хуже. Потому что он отдает что-то ментальное и несуществующее, а от того еще больнее становится. — Он солнечный, — легко подмечает Юнги, поднимаясь с корточек вместе с довольным до смерти кошаком на руках. Смотрится намного лучше. Чимин правда сравнивает, оценивает, думает. Бледная кожа и белоснежные волосы идеально подходят этому контрастному рыжему животному, чем до боли неприятные красноватые выкрашенные волосы и песочная кожа с большим количеством родинок на плечах. Чимина передергивает. — Хён-ним, простите, но нам правда пора… — начинает оправдываться нехотя Пак. Все его нежелание уходить, забирать своего питомца из жилистых холодных рук, который там очень хорошо пристроился, так и наполняет его голос против его же желания. — Ты не на работе. И тебе туда не нужно. А мне всего лишь двадцать три. — лишь выдыхает рядом с ним Юнги. Он говорит со вкусом арбузных сигарет, его кожа пропитана этим запахом, но Чимин даже не замечает. Пак вздыхает тяжело, секунду смотрит на парня, что опускает Туёна на землю и разматывает поводок, чтобы куда-то идти, а затем просто смиряется с ситуацией и натягивает на плечо ремешок чехла. Ему ничего не остается, потому что он сам не хочет видеть альтернативных решений. Он сам хочет остаться тут, в этой безмолвной тишине, что создают изящные бледноватые губы. Чимину хорошо. Но страшно. Он все еще боится чертового парня, но следует его брошенному невзначай совету. Он боится, «но обязательно делает». Ему по-прежнему необязательно быть бесстрашным. Юнги плавно ведет за собой поводок, а кот повинуется. Туён послушно ступает маленькими лапками по холодной земле, словно знает дорогу, словно целиком и полностью доверяет этому незнакомцу. И Чимин по-прежнему отказывается ему верить, хотя сам точно так же безвольно следует за идущим куда-то вглубь парк блондином. — Зачем? — на секунду задумывается Пак, когда Юнги скользит по его прикрытому сегодня тяжелой тканью свитера плечу. У него взгляд колючий, но горячий. Приятный до жути. — Зачем я иду с тобой? — Дышать легче, не замечаешь? И Пак действительно это замечает. С самого начала. Юнги не производит впечатление очень общительного человека, у которого в окружении сто тысяч пятьдесят три человека. Скорее, у него ограниченный круг знакомых, который ему тоже осточертел и опротивел. Это, вероятно, оправдывает его поведение, его стихийное появление рядом с Чимином. Такие люди чувствуют друг друга. — Расскажи мне, — вновь начинает говорить Юнги, опускаясь почти до шепота. Чимина до корней пробирает этот бархатистый бордовый голос. Мин весь ассоциируется с темным благородным цветом крови. И Чимин не хочет понимать, что это — его собственная кровь. — Что ты хочешь услышать? — бесцветно интересуется он, хотя знает, что независимо от ответа Юнги, его собственный будет один. Юнги перекатывает этот вопрос на губах, щурит глаза, что на секунду похожи на лисьи, а затем улыбается. Чимин видит в нем хищника. — Все. — предсказуемо. — У меня ничего. — ожидаемо. Они молчат. Больше говорить ничего не нужно, потому что теперь Мин точно убедился в чиминовой душе. Он обосновался там, трон себе королевский притащил откуда-то и вальяжно развалился, свесив тоненькие ножки с подлокотника. Чимин негодует, потому что и действительно — какого хуя? Но не сопротивляется. Хуже уже не будет. — Нет, Чимин, у тебя есть все. Ты только замечать не хочешь. Пак качает головой и ухмыляется. У него внутри подростковое бунтарство переворачивает столы. Чимину хочется в эту же секунду рассказать все, что на душе у него творится, чтобы доказать, что у него действительно ничего. Но в ту же секунду приходит просветление, что Юнги блядски старше. Что Юнги это все понимает. Что Юнги только на это и рассчитывает. — Хорошая попытка, — подмечает Чимин, перекидывая гитару с одного плеча на другое. — Ты не так глуп, как кажешься с первого взгляда на твою липовую родинку. — с усмешкой замечает парень, зачесывая свои жемчужные волосы назад. — Да что ж вы все доебались до этой родинки… — пыжится Пак, дышит, как маленький ежик и обиженно отводит взгляд в сторону. Ему вот нравится эта чертова родинка, никто ему ничего не докажет. — Да она же ненастоящая! — О боже блять, какой сюрприз. — огрызается подросток, не понимая, почему он так реагирует на малейшие замечания со стороны этого старикана, — Я весь состою из лжи. Юнги на секунду замирает и каменеет лицом. Он о чем-то напряженно думает буквально мгновение, а затем снова непринужденно размыкает губы, наблюдая за безостановочно семенящим куда-то котом. — На песню похоже. Запиши эту строчку. Может быть, что-то сочинишь. И Пак понимает, что действительно, черт подери, похоже. Он уже слышит медовые переливы своего голоса и протяжное высокое пение, что всегда звучит в его исполнении красиво. Блядский Мин Юнги. По-прежнему знает все наперед. Чимину по-прежнему нравится. Пак с интересом подмечает то, что все чувства, которые он испытывает похожи на ту юношескую влюбленность, о которой обычно пишут в книжках, и это его почему-то веселит. Наверное, потому что он повидал в жизни много всякого дерьма, пережил достаточное количество хуевых событий, чтобы дойти до пресловутого самоубийства. Он даже жил немалый промежуток сознательной жизни с человеком, который любил его стихийно, бессознательно и чертовски сильно, к которому он просто обязан был проявить какие-то ответные чувства, но, к сожалению, или к счастью, так и не испытал ничего похожего на теплые родственные чувства к другому человеку. Он испытывал неприязнь, безразличие, отрешенность, уважение, восхищение — все по порядку, в четкой последовательности, по четкому плану. Но никак не испытывал любовь. Никак не чувствовал тепло или хотя бы тонкую симпатию. Чимин своей рационально-здоровой частью понимает, что ничего особо похожего на яркое сильное проявление любви он не чувствует к этому странному бледному мужчине. Скорее всего, в нем пробуждается детское наивное чувство заинтересованности из-за этого противоречивого характера, из-за этой нераскрытой тайны. Просто Юнги весь похож на какое-то опасное приключение, на не пройдённый хардовый уровень в любимой игре. Просто Паку очень интересно, как можно быть вот таким. Ведь Чимин и правда в тот вечер очень хотел узнать имя, возраст, любимый цвет, предпочтения в музыке, имя первого домашнего питомца — да хоть что-нибудь, что поможет ему с этим Мин Юнги, к которому не прилагалась никакая инструкция по применению и использованию. А парень сам ему это выдал без всяких просьб и уговоров, снова заставляя Чимина почувствовать себя странно и задуматься. Ведь Чимин и правда хотел побыть немного подольше с Мином, вне стен надоевшего магазинчика, от вида которого уже воротит. Но все мысли с подкатами ко взрослому мужчине казались ему пиздец глупыми и неосуществимыми. А тут Юнги взял и сам потащил его за собой вглубь парка. — Я люблю фисташковое мороженое и горький шоколад. Смотрю кино только поздно ночью, потому что днем обычно лень. Это мой натуральный цвет волос, я не ношу линз. Я люблю бордовый цвет, как твоя гитара, наверное; эстетично смотрится. Курю арбузные сигареты, но зажевываю их мятной жвачкой, потому что тошнит от арбуза. Чимин ухмыляется, запрыгивает на перила мостика и усаживается спиной к речке. Ему совсем не страшно свалиться оттуда и утонуть, потому что он с самого детства на дне. Здесь же он наконец-то всплывет. А Юнги только смотрит изучающе, взглядом водит, как кистью пушистой, по оголенным лодыжкам и качает головой. — Я не прошу выдавать тебя резюме на всех половых партнеров, Пак Чимин. — наконец-то останавливаясь на мостике и беря Туёна на руки, осторожно подмечает Юнги. Он весь сейчас какой-то не такой. Словно он тоже не он. Словно он чувствует, что с ним не тот парень, что в кафе-магазинчике геройствует и летающие чашки ловит. Хотя, может просто догадывается, ведь Пак сегодня даже выглядит абсолютно по-другому. Даже не накрашен почти. Чимин вспыхивает, но отводит внимание от своих щек, улыбается с довольной морды своего рыжего комка солнца, что сворачивается в клубок и жмется к груди Юнги. Рыжий почти уверен, что животное все провоняется арбузными сигаретами, если этот парень додумается его еще и в свою куртку завернуть. Но ему эта мысль почему-то нравится. — Я живу с Туёном. Работаю в магазинчике уже почти два года. Люблю янтарь и все, что сделано из него, потому что у меня глаза такого цвета. — утыкаясь в темные рукава кофты, начинает зачем-то рассказывать Чимин. Ни он, ни Мин не понимают, для чего это нужно, но почему-то продолжают. — Видишь… у тебя действительно очень много всего, Чимин. — коротко замечает он и все-таки кутает животное в свою куртку, отчего тот начинает мурлыкать и чуть лапками водить по груди мужчины. Пак смотрит вдаль, любуется медленно закатывающимся за горизонт солнцем, придерживает себя за перила. Он почему-то понимает, что не хочет сейчас оказаться сброшенным отсюда, потому что он действительно что-то обрел, нашел в себе что-то важное. Чимин понял, что необязательно иметь залежи золота или высокие моральные принципы. Достаточно иметь любимую книгу или теплое воспоминание. И это уже будет твоим смыслом. Чимин не понимает этого полностью. Не осознает целиком, но чертовски чувствует. Он уверен, что когда-нибудь до него эта истина дойдет. Рано или поздно, но он смирится и с этой накрывшей его волной информацией. — Может, ты любишь что-то? — интересуется Юнги. — Просто обожаю персиковое желе с кусочками консервированных персиков, душу за него готов продать. — не задумываясь даже, выдает он, — И, кажется, молочный шоколад, но я давно не ел. Чимин сейчас чувствует то, что ему было нужно. Он чувствует себя не желанной продажной шлюхой, которая всем нужна для утоления жажды, которая до онемения красивая, но пиздец пустая. Он чувствует себя маленьким ребенком, которого зачем-то начали… ценить? Он не понимает того, что проявляет Юнги, да и собственных чувств тоже не понимает. Ему просто комфортно. — Сколько тебе лет, говоришь? — вдруг задает вопрос Юнги, поглаживая рыжика за ушком. — Семнадцать, — выпаливает Чимин быстрее, чем успевает сообразить, что он не хотел этого сообщать. Юнги пристально смотрит в его медово-янтарные радужки, на секунды Пак даже улавливает в глазах напротив сопротивление и неверие, но все так же стремительно тухнет. Мин как будто чувствует, что между ними устанавливается какой-то запредельный контакт, а потому тут же обрывает все тонкие ниточки между ними. — Малышка. — слабо ухмыляясь из-под челки, тихо говорит он, а потом отворачивается и смеется так искренне. Он заражает своим натуральным смехом и ничего не понимающего Чимина, который вообще-то обидеться хотел за подобное обращение к себе. И Чимин смеется вместе с Юнги. Кажется, впервые за семнадцать лет по-настоящему.