Amber eyes

Смешинки в волосах твоих рыжих Путаются, как демоны с сетями.

— Нет, подожди, серьезно? — с явным неверием интересуется он, чуть пьяно смазывая губами глоток сероватых клубов дыма. — Абсолютно. — твердо утверждает, свесив ноги с бордюрчика и любуясь развернувшейся под ним красотой. — Ты работал в кафе-магазине два сраных года. И работаешь до сих пор. И ты ни разу не питался за счет заведения? Не таскал ничего домой? То есть… вообще? Чимин улыбается, кажется, немного скромно и как-то разочарованно. Он отрицательно мотает головой и отводит бегающие детские глазёнки в сторону. Скользит взглядом по крышам спальных районов, что скрываются в полумраке ночи, разглядывает кислотно-оранжевую неоновую вывеску какого-то дешевого клуба, где сейчас, наверняка, грохочет музыка, и алкоголь льется рекой. И это так похабно и противно, так развратно и грязно, что Паку не хочется существовать в непосредственной близости с этим местом. Он всегда был слишком правильным. У него всегда были завышенные требования к себе и к своему поведению. Когда-то давно он решил для себя, что это просто от того, что он не хочет однажды превратиться в подобие своих родителей и загнить к чертовой матери вместе с ними в пропитанной насквозь водкой квартире. Чим, честно, не вспомнит момента, когда последний раз он позволял себе пройти мимо человека, раздающего листовки, и не взять у него ни одной. Обычно, Пак наоборот просит дать чутка больше, а если позволяет время, заходит в нужный магазин и чисто из вежливости и сострадания к работнику интересуется скидками. Он не помнит, когда позволял себе неуважительно обратиться к кому-то хоть немного старше возрастом — Юнги исключение — или даже ровеснику; ему всегда было неловко от того, как люди его возраста пренебрегают обычными правилами приличия, позволяя себе на равных разговаривать с тем, кто прожил намного больше тебя. Чимин, наверное, не поймет. Его сверстники во всю пользуются прелестями взрослой жизни: пробуют самые разнообразные сигареты — благо, страна может обеспечить разнообразием — и все сорта алкоголя, трахаются со всем, что движется и даже не движется, употребляют наркотики… а он и сигареты-то еле смог себе позволить, потому что всегда считал это чем-то хреновым. Считать он так не перестал, даже когда зажатая между пухлых губ сигарета с яблочной кнопкой стала чем-то регулярным в его жизни и присоединилась к графику «Привычки Пак Чимина», но курить продолжал, неизменно вдыхая этот горьковатый привкус, который нихрена не похож на яблоко. Скорее, на яблочный одеколон, но никак не на спелое зеленое яблоко, что остается кислинкой на языке. У Чимина на языке только горечь кофе и пережитков прошлого. — Ты странный, Пак Чимин. — заключает наконец-то Юнги, выкидывает докуренную почти до фильтра арбузную сигарету и тут же кидает в рот жвачку с кристалликами сахара и вкусом дыни. Они оба наблюдает за тем, как стремительно окурок пролетает двадцать семь этажей и останавливается где-то на козырьке ночного магазина с сувенирами для иностранцев. — Сказал человек, которого тошнит от вкуса арбуза, но он курит только арбузные сигареты. — мысленно соглашается, но все же язвит в ответ Чимин и ухмыляется с того, как Мин пытается быстро придумать оправдание своему поведению. Предсказуемо, он ничего не отвечает. Забивает в ту же секунду, потому что не привык заморачиваться по пустякам. Он делает то, что считает нужным и его совершенно не ебет какая-то мнимая мотивация. Захотел — сделал, не захотел — послал нахуй. Чимин тоже хочет так жить. Но продолжает неизменно окружать себя привычками, каким-то сраным графиком и режимом, который ему совершенно не нравится, но, тем не менее, помогает выжить. Потому что, если бы он позволял себе каждый день перед работой, как сегодня, не спать и шляться по переполненному Сеулу, он бы просто подох в очередной рабочий день. — Тогда понятно, почему ты почти просвечиваешь, — чуть дернув плечом и приподнимая вороты длинной темного цвета парки, с интересом говорит Юнги, словно по большей степени для самого себя и только совсем немного для Чимина. Дурацкая привычка. Чимина бесит. Чимину неизменно нравится. — Эй, не такой уж я и худой. Пак ежится от холодного порыва уже зимнего ветра. Он думает, что хочет прийти на это же место, в это же время, с этим же человеком в момент первого снега. Легкие тонкие снежинки должны посыпаться со дня на день, а потому весь город замер в своеобразном ожидании начинающейся медленно зимы. Он хочет ощущать холодные морозящие прикосновения к своей ярко рыжей макушке и смеяться совсем тихо, по-детски, радуясь тому, что с каждой упавшей снежинкой, что контрастирует с его цветом волос, приближается рождество и смена даты на календаре. Ему хочется оставить еще один сложный год в прошлом, выдохнуть и двинуться дальше. Как можно скорее. Он хочет, как и сейчас, смотреть на Сеул с высоты, свесив свои потертые, чуть лопнувшие с боку, черные кеды над величественными высотками. Он хочет смотреть с этой высокой крыши двадцать седьмого этажа на крошечных людишек, что всегда напоминали ему муравьев или каких-нибудь букашек: вечно спешащих куда-то, стремящихся к чему-то бесполезному, боящихся быть раздавленными в любую секунду. Он просто хочет дышать. Чимину нравится дышать полной грудью, потому что он только в редких случаях может это сделать. — Знаешь. Я могу поверить в то, что ты не ешь за счет заведения из своей честности, — затягивается очередной сигаретой Мин, выпускает идеально ровные клубки дыма из тонких чуть бледных губ и ухмыляется со сморщенного лица Пака, что похож сейчас на котенка, которому к мордашке поднесли какой-нибудь противно-кислый цитрус, — Но я ни за что не поверю, что тебя не пытались угостить. Точнее, я почти полностью уверен, что это происходит изо дня в день. На больное. Чимин чуть щурится обиженно и выпячивает нижнюю губу, всем своим видом показывая нежелание отвечать как-то на этот выпад. Он понимает, что сам виноват в этом всем, что сам делает все для того, чтобы его действительно старался угостить каждый, чтобы каждый без исключения на него засматривался голодным взглядом… но это совершенно не значит, что ему нравится. Ему от самого себя противно, просто по-другому уже невозможно. Без чужого внимания он будет чувствовать себя по-настоящему, сука, мертвым. — Ничего подобного. Не было такого. — резко выдыхает с ночным воздухом Пак, пристально смотря на убегающего вдаль молодого человека, что с такой высоты был похож на крохотную точку в какой-нибудь интернет-игрушке. По закону жанра, откуда-то должен вывалиться огромный пиксельный Пакмэн и сожрать эту точку. Его забавит это сравнение. Чимин думает, что Пакмэн совсем не обязателен. Этого человека, в любом случае, нагонит и сожрет жизнь. Перемолотит своими острыми зубами, как уже давно перемолотила его. Рано или поздно это случается с каждым. — О, конечно. Как и не было в твоей голове мысли: «А чего терять уже, эскорт не так уж и плох!» — пискляво пародирует Юнги его голос. Выходит даже немного похоже. Было бы чертовски смешно, если бы не в этом контексте. Но Чимину пиздец как не смешно. — Не было! — густо краснеет он и осторожно бьет маленьким кулачком Мина в плечо. Юнги смеется, потому что для него это рыжее чудо похоже на самого настоящего ребенка, маленького такого и вечно пищащего, который пытается казаться дохуя взрослым, и у которого заведомо ничего не получается. Чимин уклоняется ловко от протянутой к его макушке ладони, вскакивает на ножки и становится на самый край бордюра. В голове ветер гуляет и ничего кроме пустоты. Нет вязкого страха, что облепил бы его тело и отодвинул подальше от этого бездонного края. Он не боится, не сожалеет ни о чем. Он просто думает о том, что один лишний шаг, одно неверное дуновение ветра или чей-то толчок и все… все закончится и, в идеале, не начнется больше никогда. Был человек и не стало человека. Никто даже не вспомнит. Пак часто думал об этом. Часто пытался. Но каждый раз останавливался, потому что чертовски слаб для этого. Он смотрел на заостренное лезвие, рыдал над ним часами и почти заставлял себя причинить себе боль. Хоть немного. И каждый раз сраное лезвие летело в мусорное ведро вместе с самооценкой Чимина. Он настолько хуевый, что даже не может покинуть этот мир, чтобы никому не мешать. Чтобы не мешать самому себе, блядь. — Малышка, — шепчет Мин одними губами, но Пак улавливает. У него по телу мурашки рассыпаются, с поразительной точностью повторяют веснушчатый узор его кожи, словно тысячи маленьких иголочек входит в его бронзовое тельце именно в ярко-оранжевых точечках, — Сядь. Ты заболеешь. Стоять холоднее. И Чимин понимает, что это объективная причина! Если бы Мин начал загонять ему за ценность жизни или хотя бы момента, он бы хрен забил и продолжал бы дальше в красках рисовать картину своего раскуроченного тела, что лежало бы в неестественной позе с переломанными костями на крыше магазинчика. Или, быть может, он бы проломил навес и рухнул бы прям на дорогущие товары и сувениры. Но пробирающий до костей холод тут же подтверждает ему слова Мина. Болеть совсем не входило в его планы, потому что простуда всегда превращала его в недееспособную кучку дерьма, которая могла только беспомощно хныкать и ждать какой-то несуществующей помощи и заботы. Чимин ненавидел себя в подобные минуты, но каждый раз заставлял себя подняться и набрать Намджуна, который только вздыхал тяжело и приезжал с таблетками и теплым пледом. Чимин потом еще полгода выплачивал сумму этих лекарств отмахивающемуся от его денег Киму, потому что не мог себе позволить взять что-то просто так. Если он брал в долг — он загибался от голода, падал в голодные обмороки от переработок и недостатка пищи, но всегда возвращал. Даже если не просили совсем. Пак садится чуть ближе к Юнги, почти невесомо соприкасается своей коленкой с его, и чуть улыбается. Ему не стыдно, потому что и сам ничего в это не вкладывает, и Мин ничего такого не подумает. Он считает его неопытным чистым ребенком, который только строит из себя элитную дорогую шлюху, не догадываясь, что это — отчасти правда. — Вертел я твое «малышка», Юнги. — дуется искусственно он, даже не замечая, что ему чертовски нравится, когда кто-то называет его так. Когда именно Юнги называет его так. — Угу. А твое смазливое накрашенное личико свидетельствует о том, что вертели как раз-таки тебя, малышка. Мин смеется заливисто, чуть хрипло, получая еще один возмущенный удар по своей тонкой, но твердой ляжке и перехватывает руку Пака, сжимая в своих двух. Чимин не вырывает руки, даже просит взять еще одну, потому что маленькие пальчики все-таки чуть-чуть замерзли. Юнги только закатывает глаза, цокает и ворчит немного ради приличия, мол, он предупреждал, что тут холодно и вообще-то надо, сука, одеваться, зима на дворе, чертов ты Пак Чимин. Но накрывает маленькие ладошки подростка своими большими, тяжелыми и бледными. Чимину нравится это сочетание цветов: молочный и бронзовый. Он думает, что его натуральный цвет без отбеливателя и небольшого количества пудры, чтобы скрыть веснушки, смотрелся бы еще лучше, но тут же отгоняет от себя эту мысль. Просто потому что он и с самим собой боится оставаться настоящим, а тут кто-то посторонний. Нет уж. Избавьте. — Я куплю тебе варежки, Чимин. — тихо продолжает сетовать Юнги, чуть напоминая подростку самого настоящего старика, — Ты этими руками делаешь мне каждое утро кофе. Если ты их обморозишь, я сдохну. — О, ладно-ладно, Юнги-старикашка. Обещаю, что в следующий раз, когда ты без предупреждения потащишь меня на высотку, чтобы я не выспался и умер на работе, а еще чтобы просто посидел и покурил твои противные арбузные сигареты, я надену что-нибудь потеплее, чем моя любимая кофта. Мин оценивающим взглядом окидывает огромную кофту, что больше самого Чимина размера на два точно, если не на три. Он вглядывается в стертую временем и постоянной стиркой надпись, что потерялась в нежно-розовое море ткани, а затем почему-то улыбается деснами. Пак рассыпается прямо сейчас, потому что, блядь, невозможно остаться равнодушным к этой чертовой улыбке. Он думает, что ненавидит этого странного Юнги. Но умирает каждый раз от его улыбки. — Боже, не делай так, — привычно корчит недовольную рожицу Чимин и по-детски изображает рвотный позыв, когда молодой человек начинает улыбаться еще шире, — Это просто отвратительно, ты знаешь? — Не отвратительней твоей липовой родинки! — с энтузиазмом замечает парень, а затем протягивает Паку почти докуренную сигарету, чтобы тот тоже мог затянуться пару раз, — На что ты надеешься, рисуя ее? Выглядеть еще больше похожим на пидора у тебя не выйдет, Чимин. Чимин морщится от блядского неприятного вкуса, что обволакивает его глотку арбузной пленкой, но тут же расслабленно выдыхает в ночную темноту тонкую струю дыма, который спустя время расползается облаком над ними. Пак бы даже назвал это романтичным, не закончись его собственные более или менее вкусные сигареты еще утром, и не сиди рядом с ним этот надоедливый, до пизды странный и вечно подкалывающий его Юнги. — А ты на что надеешься, когда так улыбаешься? — ответно огрызается Чимин, по-прежнему не вкладывая в голос ничего кроме какого-то безобидного дружеского сарказма, — Никто не купится, черт подери. — Конечно, ага. — скептически выдает Мин, вдруг на неуловимое мгновение меняясь в лице, — Я по твоим глазами вижу, что ты готов дать мне каждый раз, когда я так улыбаюсь. И Пак вспыхивает против своей воли, не в силах сдержать свое повышенное чувство смущения. Потому что вообще-то да, готов. Он точно не знает, в какой именно момент их недолгого общения длиной в несчастных несколько недель, не считая нечастых встреч по утрам и один раз ночью в кафе-магазинчике, он стал замечать за собой странный голод. Ему странно это осознавать, но чертовски нравится, когда хитрые и пустые глаза с металлическим блеском в них скользят по его изгибам, думая, что Пак не чувствует и не замечает. Ему до онемения кончиков больших пальцев на ногах приятно, когда Мин шепчет это глупое «малышка», которое вообще-то очень бесит (Пак хочет верить, что бесит). И ему до чертиков крышу сносит, когда Юнги замечает смену его шмоток или дерзкий, но аккуратный макияж с нарисованной родинкой. Чимину не нужно трех банальных свиданий с чахлым веником, поцелуев под полной луной или любви до гроба. Он сыт этим несуществующим дерьмом по горло, наелся его до тошноты и колючего кома в глотке. Да просто-напросто, блять, устал. У него были «идеальные» по всем меркам отношения, но он ненавидел и их, и того человека, который их поддерживает, и самого себя. И ничего хорошего они в его душе не оставили, потому он ничуть не жалел, когда все это кончилось. Разве что в квартире стало немного холоднее. И еды в холодильнике в разы меньше. Он не хочет этого возвращать. Просто иногда ему хочется чего-то. Какой-то вспышки. Ему хочется так, чтобы крышу не просто снесло, а с корнями вырвало и не возвращало на место в ближайшие несколько часов. Ему хочется, чтобы руки по телу, которые не будут нежными, которые будут своеобразно любить, которые будут желать. Ему хочется, чтобы по бедрам стайки мурашек, чтобы ступни немели. Чтобы болело всего и разрывалось внутри от того, что это хорошо. Чимину пиздец как стыдно. Но он отмахивается, как Туён от надоедливых мух и поглубже кутается в другие мысли, лишь бы не думать о бледных руках с ярко выступающими синими венами. Он сваливает все на ударившие в голову подростковые гормоны и банальный недоеб, потому что чувствовать он определенно точно разучился. Мин вытягивает его из жижи мыслей своим протянутым «о-о-о», что срывается на дикий смех. Он смеется, хватается за свой живот, и в какой-то момент Чимину кажется, что тот просто рухнет с высотки и размажется по асфальту, как муха по стеклу легковушки. Паку эта смерть кажется самой нелепой, а потому он тоже начинает тихо посмеиваться в рукава свитера. — Чего ты смеешься, придурок? — не выдерживает Пак, срываясь на первый громкий и настоящий смешок. — А т-ты? — утирая слезинки с уголок глаз, хрипло выдавливает из себя Мин, сдерживая порывы глупого бессмысленного смеха, — Ты-то че? — Я смеюсь с того, какой ты непробиваемый долбоеб, Юнги. — честно признается подросток, опирается на свои ладошки и чуть наклоняется вперед, разглядывая идущую внизу компанию туристов. Кажется, по говору из Америки или Англии. Чимин не разбирается. Юнги напрягается в этот момент всем телом и вытягивается в струну, как будто готов в любой момент дернуть Пака назад или ебнуть ему по голове с разворота. — Смеюсь с того, какая ты еще все-таки малышка. — чуть отдышавшись, спокойно начинает говорить Мин в привычной ему ленивой манере. Эти переходы от настроения к настроению всегда завораживающие. Чимину нравится наблюдать за тем, как лицо чуть расслабляется после долгого смеха, когда скулы перестают обнажать свою остроту, а глаза медленно потухают. Когда Юнги смеется, его металлические радужки становятся непривычно серыми, как мокрый асфальт и немного теплыми. Когда он смеется, что-то в Чимине склеивается. Вопреки всему не доламывается к чертям, а лишь чинится. — Ты заебал, Юнги. — честно признается Пак, улыбаясь непозволительно для себя натурально, — Тебе как будто сорокет, и ты водишься с пятилеткой, серьезно. Я не сомневаюсь, что где-то там внутри тебе не меньше пятидесяти, но мне-то явно не пять, ну! И сейчас Чимин действительно похож на обиженного пятилетнего ребенка. Он сам не видит, а вот Юнги эту смену с расслабленного на актерски-обиженное личико замечает и почти тает из-за этого какого-то детского и нисколько не зрелого поведения. — И вообще, хватит меня так называть. Я не могу понять, педофил ты или просто немного недоразвитый. — все-таки показывает свое выдуманное и лживое недовольство Чимин, не сомневаясь, что Юнги почует в этом всем наигранность. — Ой, а-то ты не знаешь, что педофилы говорят немного по-другому. Они не говорят тебе теплее одеться, а предлагают уйти в бордель, Чимин. — отмахивается он, доставая из пачки свою последнюю сигарету, тут же прикуривая ее, — Как девственник, ей богу. — Откуда знаешь, что нет? — провокационно спрашивает Чим. — Это мы еще проверим. — в том же духе отвечает Юнги, заставляя Пака смущенно отвернуться. Пак тихо ухмыляется про себя и вдруг свешивается с края слишком сильно. Он почти теряет равновесие, еле успевая ухватиться рукой за край, а затем мастерски перекидывает свою ногу и через бордюр, и через макушку испуганного Юнги. Он изворачивается, как самый настоящий гимнаст, а затем усаживается ровно, как ни в чем не бывало, свешивая одну ногу над ночным Сеулом, а вторую оставляя твердо стоять на поверхности крыши. Он не собирается показывать, что чуть сердце не вылетело из-за страха распрощаться с жизнью по своей же глупости. Он впервые испугался по-настоящему за то, что никогда не считал стоящим. — Ублюдок, — выплевывает Мин и расслабляется. Только сейчас Пак заметил, что несчастные три секунды Юнги был напряжен и зол до закипания. Он даже выдохнул через раздувающиеся слишком сильно ноздри отрывисто, неравным кусками, — Ты когда-нибудь подохнешь из-за своего интереса, сука. — Никто этого и не заметит. — безразличное кидает Пак, а затем смотрит в яркие радужки глаз. Они огнем горят, то ли от отражающейся в них гривы Чимина, то ли от настоящего страха. Пака с головой накрывает и топит в том чертовом океане неизвестности, а он и не сопротивляется. Ему страшно до онемения, но чертовски охуенно, потому что он тонет с истинным удовольствием. Чимин теряет себя на мгновение в этом металле, захлебывается его стальным привкусом, что смешивается со вкусом крови в его рту. Но тут же выныривает и глотает спасительный кислород. Его Юнги выталкивает. — И это еще я «непробиваемый долбоеб». Тьфу. — огрызается он, тянется к пачке сигарет и сминает ее, потому что от ее пустоты толку ровно столько же, сколько от Чимина в употреблении алкоголя. — Прости. — моментально выдает Чимин. Он сжимается весь. Они оба молчат. Кажется, оба снова хотят, чтобы Чимин посмотрел в глаза, еще раз увидел качественное немое кино в них, где он — главный герой, умирающий в конце. Кажется, они оба этого боятся. — Хочешь сдохнуть — не делай этого при мне. Потому что я сяду за твою дурью рыжую башку, мелкий. — уже тише говорит Юнги. Как всегда скрывает самого себя за совершенно бессмысленными отмазками, как несчастный час назад с теорией обморожения рук Чимина и его неспособностью варить кофе. — Хорошо, — тихо шепчет Пак, когда как котенок ластится к Мину, протягивает ему свои замерзшие ладони и слабо улыбается, когда получает заветное тепло, — Если я захочу умереть, ты об этом не узнаешь. Слишком. Просто слишком. Пак не знает, чего именно, но все внутри него сейчас просто, блядь, слишком. Слишком неправильно, слишком вязко или тепло (он не разобрался), слишком много, долго. — В эти выходные у меня выступление в одном из клубов. Если получится, будут неплохие люди. — сквозь зубы выдавливает Мин, запахивая куртку. Кажется, будто он прячет мурашки. И нет, не кажется. — И если получится, неплохие деньги. Не хочешь прийти посмотреть? — Нет. — тут же отзывается Чимин, чем удивляет Юнги, — Прости, но… — Я оформлю тебе пропуск, малышка. Первый раз побываешь на взрослом мероприятии, попробуешь чего-нибудь крепче кваса. Ну, в конце концов, дай мне возможность выебнуться перед тобой, ну? Чимин морщится от прилипшего к небу привкуса водки. Чимин морщится от прилипших к нему всему воспоминаний и пару раз трясет башкой, ерошит волосы на затылке и старается отмахнуться. Ему нехорошо от удушливого запаха родительского табака, что вспоминается в то же мгновение, что и спиртное. — Ты че? — бесцветно спрашивает молодой человек. И Пак к этому привычный, потому что Юнги вообще редко проявляет эмоции. Позволяет себе парочку исключений и то, если это сарказм, агрессия или смех. Показывать свою заботу и не прикрывать ее ничем Мин не умеет, это видно сразу. — Я просто… Я не люблю алкоголь. — выдавливает из себя сконфуженный подросток и пытается вырвать свои руки, но Мин лишь усиливает хватку и продолжает отдавать свое тепло. — Извини, — односложно говорит он и поднимается с места, утягивая за собой сбитого с толку подростка, — Не думал, что так плохо. Мин закрывает чердак своим ключом, взятым из ниоткуда и ухмыляется, когда Чимин наконец-то выходит из состояния выпавшего из гнезда вороненка, возвращая свое привычное лицо а-ля «вертел тебя». — Тебя проводить, малышка? На улице уже темно. — спрашивает Мин со сквозящим в голосе сарказмом и предсказуемо уворачивается от предсказуемого удара в плечо. — Придурок. Нет уж, спасибо. Не хочу, чтобы ты знал, где я живу. Вдруг ты все-таки, черт тебя побери, педофил.

***

я боюсь опалить тебя жаром

я боюсь опалиться тобой Чимин уходит. Он возвращается в свою темную квартирку, где никогда не включается в свет, где по углам гуляет ветер, где нет никакого прошлого, где даже Туён становится не оставшимся лучиком солнца, а полноценным светилом из чего-то настоящего. Он возвращается в свое привычное болото, что затягивает своей темно-зеленой вонючей жижей и не отпускает, выдавливает из легких кислород. Он дышит только там. Рядом с убийственными металлическими глазами и руками от чего-то только для него теплыми. Он живет только там, где это надоедливое «малышка» и явно-наигранная безэмоциональность, под которой искренние эмоции. А в остальном он лишь существует. В остальной жизни он лишь выживает. Страшно весь пиздец. Но Чимину нравится. Потому что дышать он стал гораздо чаще. Потому что прогулки с Юнги стали случаться гораздо чаще, ведь молодой человек мог с ничего набрать ему коротенькую смс-ку с местом встречи, чтобы не тратить много денег. Иногда в скобочках указывал, стоит ли ему потеплее одеться или нет, и у Чимина от этого где-то под ребрами становилось нежно-расплавлено. Прогулки стали гораздо длиннее. Их пятнадцати минутки в парке медленно перетекли в часовые прогулки по городу. Часовые прогулки по городу так же сонно и лениво перевалились за черту двух-трех часов каких-нибудь посиделок в утепленных беседках, стоимость которых они делили почти напополам (Юнги отдавал чуть больше каждый раз, говоря, чтоб Пак оставил себе на конфеты). А эти посиделки как-то резко и неожиданно стали ночными загулами в самых разнообразных местах Сеула: замороженные стройки, крыши высоток, от которых у Мина были ключи, старые парки над рекой, один раз даже на территорию старого снесенного кладбища забрели, но тут же ушли, потому что Паку стало не по себе. Пустая тишина медленно разрывалась сначала парой перекинутых фраз, затем небольшими диалогами, как говорится, совершенно ни о чем, а после разговорами о чем-то существенном. Чимин не знает, как иногда так получается, но они могут обсуждать свойства курительного табака и тут же переметнуться на экономическую проблему в стране. И ему это правда интересно, потому что Мин не прерывает его, не осуждает, а дает четко выразить свою позицию в том или ином разговоре. Эта способность явно причисляла Юнги к лику святых в глазах Чимина, потому что говорить ему в жизни было не с кем. Намджун только подстебывал его за внешний вид, отчитывал за недобросовестное отношение к себе и желание сдохнуть, пичкал лекарствами и никогда не желал выслушать того, что на самом деле нужно Паку. Ему эти сраные таблетки вообще не сдались. Ему бы объятий или, хотя бы, утешительных поглаживаний по макушке. А родители… и говорить нечего. Они Чимина, кажется, за предмет интерьера считали, который обладал очень удобными свойствами: молчаливостью, готовностью принести стакан воды с утра, и уважением. И их совершенно не ебало, что Пак каждый раз чувствовал себя половой тряпкой, об которую при входе вытирают ноги. Потому что пьяной ночью он самый хуевый сын, чертова продажная шлюха, не ценящая своих родителей, и надоедливый опёздыш, который появился случайно, который был никому тут не нужен. А на похмельное утро он самый любимый ребенок, самый нужный в мире маленький человечек, стойкий оловянный солдатик, который не по годам повзрослел. А для самого себя он ебанная сломанная кукла, чье мнение всем до лампочки. Теперь не поменялось многое. Всем плевать. Кроме Юнги. И потому Чимин с нетерпением ждет каждого сообщения, проверяет свой старенький телефон почти каждые пятнадцать минут и надеется, что от перезагрузки моросящего андроида получится что-нибудь стоящее, что-нибудь изменится. Он не признается себе, что Юнги стал для него чем-то важным, потому что это не так. Юнги просто помогает ему дышать. И сам дышит рядом с ним. Симбиоз и ничего большего. Только Пак начал еще сильнее уставать от чертовой рутины. Он начал еще сильнее ненавидеть пробегающие мимо или ползущие трудовые будни, которые всегда заканчивались для него на одной ноте: он понимал, что нахуй ненавидит это место со всеми его постоянными и непостоянными посетителями. Он просто хочет сбежать и больше никогда не появляться здесь, чтобы никогда не видеть гуляющие на щеках ямочки с кучей трупаков в них, чтобы никогда больше не видеть себя тут. Но ему некуда бежать. Не с чем. Это не веселая книга, где все просто. Потому он лишь продолжает с добродушной улыбкой наливать кофе в картонные дешевые стаканчики с дешевой эмблемой и ненавидеть все вокруг. Потому он лишь продолжает сидеть на месте темной уже по-настоящему зимней ночью в магазине и скучающе вспоминать последний вечер на крыше высотки, что, кажется, был как минимум лет сто назад. Он почти засыпает, радуется несказанно этому обстоятельству, потому что в последнее время спит еще хуже, чем раньше, но в злополучное окошко слишком сильно стучат. Пак подрывается испуганно, летит к двери и щелкает по выключателю. Все внутри странно переворачивается от возбужденных серых глаз, что смотрят на него с пламенем полыхающим внутри, впиваются в него своими когтями дьявольскими и не отпускают. Даже не думают отпускать, потому что Чимин видит в них что-то… пугающее, но такое зачаровывающее. Тихое «впустишь?» сказанное с приторным бархатом, от которого мурашки по всему телу разлетаются с легкими щекотящими крылышками прозрачными. Кажется, Чимину страшно до тихого ужаса в груди, потому что все происходящее кажется не обычным стечением обстоятельств, а самым настоящим подстроенным планом. Потому что именно сегодня Пак собирался первый раз за много лет закинуть на телефон деньги и ответить на огромное количество безответных сообщений с адресами, написав какой-нибудь свой, назначив какое-нибудь свое, важное для него место. Именно сегодня Чимину не встретилась ни одна продажная тварина, которая бы вывела его из себя. Именно сегодня Чимину не приходилось терпеть алкоголиков и мамочек с орущими детьми, которым резко что-то понадобилось в магазине. Именно сегодня у Юнги до ужаса красивые глаза. Тихий щелчок двери и самый настоящий вихрь врывается внутрь магазинчика, снося все на своем пути. Юнги похож на заметавшийся ярко-синий пожар, от которого идет переменно то мороз, то жгучий жар. Кажется, он похож на высоковольтное напряжение в тоненьких цепях проводников, потому что по его телу бегают табунами мурашки, потому что он не может остановиться на секунду и замереть в какой-нибудь обычной позе. Это совершенно другой Мин Юнги. От такого Юнги у Пака в груди тепло разрастается до настоящего ада. От такого Мина у Чимина руки мелкой дрожью трясутся, потому что тянутся прикоснуться к опасным жемчужным волосам и получить смертельный удар током. Ему от такого Мин Юнги в слишком опасной близости чертовски хорошо. — Что-то случилось? — коротко интересуется Чимин и в то же мгновение ликует с того, что осмелился открыть рот. Весь огонь с металлических радужек перекинулся на него. Священная инквизиция. Избавление от грехов или удушье их сладостью. Чимин не понимает, что происходит, но ему пиздец нравится. Мин подлетает к нему в два больших шага и останавливается. Слишком близко. На непозволительно малом расстоянии. От него пахнет строгим мужским одеколоном, который стоит явно не малые деньги, привычными арбузными сигаретами и каким-то сладковатым привкусом вишни. Чимин по его зрачкам широким видит влитые литры алкоголя и теряется в них. Ему хуево. Натурально плохо, потому что даже этот человек его предал, даже этот человек позволил себе залиться до состояния неприкрытой ничем души. Но настолько поебать, что Пак даже не морщится и не кричит, не плачет и не бьется в истерике, как раньше. Он настолько заворожен космическим пространством, что открылось ему в этих глазах, что забывает причину. Мин смотрит тягуче. Горячо слишком. Почти опаляет кожу у основания шеи взглядом. А Чимин видит какую-то странную боль… не за самого себя, не самовлюбленную, и это кажется ему странным. Следом видит потерянные возможности и что-то тяжелое, похожее на гору. Похожее на горную цепь, как у него самого. В зрачках бегающих прячется что-то незнакомое, легкое, кремовое… похоже по ощущениям на нежность или тепло. Чимин не верит, потому что никогда подобного ни в ком не замечал. Он видел множество потерянных людей. И ни одного спасенного. — Случилось. — твердо выговаривает парень, нависая над Чимином. Только теперь он замечает, что молодой человек внушительного роста, практически на голову выше него, отчего Пак имеет возможность спрятать взгляд где-то в глубине неприкрытых молочных ключиц, — Я только что выступал. И я доказал всем продажным лейбловским шлюхам, что я перепрыгнул их всех своими силами. Понимаешь, Чимин? Все не зря… Чимин сглатывает вязко. У него голова кружится от явного запаха спиртного и ему чертовски нехорошо, но он не может оторваться. Он лишь повторяет хаотичные движения зрачков Юнги, что по его лицу скользят осторожно, с нежностью, зеркально отображает всего Мина и забирает часть его эмоциональности на себя, потому что, кажется, еще секунду и от этого парня не останется и мокрого места: его просто фейерверками разорвет изнутри и сотрет в космическую пыль. Чимин просто смотрит на разворачивающуюся баталию в металлических глазах, что цвет меняют со скоростью света. Юнги тоже многое прячет, Юнги тоже многое тушит сам. И Чимин это сейчас замечает. Мину тоже страшно до немого крика и мурашек по телу, потому что он, наверное, тоже никогда и никому этого не доверял. Он старается снова надвинуть железный занавес на свои радужки, отобразить в них подобие безразличной пустоты. Но выходит так хреново, что Чимину даже немного смешно. — Малышка, — тихо шепчет он, протягивает к нему свою ладонь большую и осторожно прикасается к коже бронзовой. Он скулу накрывает и чуть поглаживает основание указательным пальцем. Он с щеки несуществующие слезинки смахивает, потому что, наверное, чувствует их. Пак не может заплакать, выплакал все в последнюю встречу с матерью, но ему точно хочется. Он не может оттолкнуть от себя этого придурка возбужденного и опьяненного победой. Он не хочет отталкивать от себя этого придурка. Но ему противно и от себя, и от него, и от кисловатого вкуса вишни, прилипшего к небу, как в детстве, когда мать лезла со своими телячьими нежностями после нескольких бутылочек вина. Потому он сжимается весь в шершавую точку, мнется неуверенно в этих крепких руках и чувствует, что вот-вот, и треснет внутри. Мин осторожно его личико детское испуганное за подбородок приподнимает и заглядывает в глаза. Он его взгляд силой ловит и заставляет смотреть. Смотрит с какой-то жалостью секунду, а затем вспыхивает весь чувством вины и соскальзывает рукой по плечу до запястья. Он сжимает ладонь своей большой и бледной, дарит свое привычное тепло и полупьяно улыбается. — Знаю, ты не любишь пьяных людей, — так же шепчет Юнги, когда старается заглянуть в глаза, а Пак старательно прячет их под отросшей челкой вместе с щеками такого же цвета, как и шевелюра, — Но есть одно простое отличие между твоими родителями и мной. Я не люблю тебя, Чимин. А ты не любишь меня. Я не могу причинить тебе боли. Пак замирает на мгновение, смотрит в чуть суженные от алкоголя глаза и переосмысливает в одно мгновение всю свою жизнь. Он всегда думал, что между ним и родителями подобная херня происходит, просто потому что они не любят друг друга, потому что ненавидят лютой ненавистью каждую частичку друг друга. А выходит, что совсем наоборот. Они слишком сильно любили, а потому так тяжело расставались и отдалялись. — Почему люди не могут трезветь по щелчку пальцев? — тихо спрашивает Чимин, когда Юнги отступает на шаг и усмиряет свой пыл. Даже глаза тухнут, и Паку это отчего-то пиздец как не нравится. — Вот так… получается? — так же тихо спрашивает он, отходя еще на шаг назад. Пак этого не хочет. Он отпускает, но чертовски противится. — Ты вспомнишь что-нибудь из сегодняшнего дня завтра? — Наверное, нет? — как-то слишком трезво отвечает Юнги, но глаза становятся еще пьянее, потому что Пак сам идет навстречу. — О чем ты мечтаешь, Юнги? — преодолевая свой страх, медленно шагает он к остановившемуся в трех шагах парню, что застыл с нечитаемым выражением лица. Чимин «боится, но обязательно делает», потому что он хорошо усваивает все преподаваемые ему уроки. А Мин ухмыляется. Почему-то горько. Настолько горько, что и Чимину становится неприятно. Он эту горечь меж губ обсасывает и перекатывает. Он узнает в этом свою крупинку утреннего кофе, что держит его якорем в повседневной жизни и не позволяет сорваться. Паку становится страшно, потому что у Юнги эта крупинка — боль. — Живи со мной. — после минутного осознания выпаливает Мин. Ему страшно от своих слов, но он, видимо, тоже не в пустую советы раздает. Он боится, но обязательно делает! — Ты пьян, приду… — Живи со мной, Чимин. У тебя недостаточно денег, чтобы платить за квартиру. Я тоже не сорю кошельком. Так будет легче для всех. Обычный акт милосердия. Юнги снова прикрывается шутками, потому что ему так легче. Он скрывает самого себя за своим острым языком, который ранит всех в радиусе ста метров от себя. И Чимину это настолько знакомо, потому что он тоже в этих целях рисует нелепую блядскую родинку под глазом. Чтобы спрятать себя. — Ты же знаешь, что я не могу. У меня работа, Туён, рассчитанный бюджет, — Чимин готов перечислять этот список до бесконечности, но Юнги строит страдальческое выражение лица и поворачивается на пятках кроссовок, подходя к барной стойке магазинчика. — Кто-то когда-то сказал мне. Или я где-то прочел, что «Чем меньше нужно человеку — тем более он счастлив, чем больше желаний — тем меньше свободы». Ты ведь хочешь свободы, Пак Чимин. Он подцепляет тонкими бледными пальцами две эмалевых кружки с этим дебильным смайликом на одной из сторон, вертит их бесстрашно в нетрезвых руках, и у Чимина останавливается сердце на несколько секунд. Он осознает, что Юнги просто, блядь, чертовски прав. Что он сейчас доказал ему до одурения простую вещь, которую Пак и сам понимал, просто не хотел пережевывать и принимать. Просто из своей тупости не хотел применять ее к себе. Он строил вокруг себя огромные стены из собственных амбиций и желаний, чтобы достичь свободы. Но единственное желание, которое ему было нужно — желание свободы, черт подери. — Ты не вспомнишь об этом на утро, Юнги. Протрезвей и повтори это, прошу, — не имея возможности пересилить самого себя и отмахнуться от призраков прошлого, где он слишком много раз обманывался, топя свои ожидания на дне стаканов с горькой водкой, почти умоляет его Пак. А Юнги кидает на пол кружку, что разбивается в дребезги. Пак кричит, а следом летит еще одна, неминуемо снижая его бюджет. — Что ты творишь, больная сука? — кричит он, пытается вырвать еще одну ни в чем неповинную кружку с не таким уж и плохим смайликом, но от слишком сильной хватки, расслабленной неожиданно, и она летит к чертовой матери на кафель, — Уймись, блядь! Мин не слышит. Он швыряет на пол все кружки, которые попадаются ему под руки с каким-то самозабвенным желанием в глазах. Кажется, на седьмой штуке он забывает, зачем именно это затеял, и продолжает заниматься этим чисто из веселья. Так классно, когда вместе со стеклом бьется и надежда Чимина выжить в этом блядском месяце. Он останавливается только на девятой. Он дышит тяжело и смотрит прямо в медово-янтарные глаза, что переполнены отчаянием. Он вытаскивает из кармана десять тысяч вон, швыряет их на барный столик и ухмыляется. Чимину этого на неделю бы хватило. Мин швырнул, будто бы для него это пустяк. — Каждому нужен толчок, — поясняет Мин, а затем проводит ослабшей левой рукой по сорванному правому запястью. Чимину в этот раз не нужно пояснений. Он без лишних слов понимает, что именно значит эта фраза, потому что после совершенного Юнги хаосом он точно не имеет возможности не переехать к чертовому провокатору, ведь, в противном случае, сдохнет без еды или от зимних морозов. А так не хочется. Именно в этот момент не хочется. — Хуевый из тебя психолог, Юнги. — подписывая записку, к которой прикладывает тысячу, высказывается Чимин и качает головой, — Запомни это, окей? Его мир за этот вечер перевернулся как минимум три раза. Ему как минимум три раза было до бликов перед глазами хорошо. Он выходит вместе с полупьяным парнем из магазинчика, понимая, что что-то важное есть в этом щелчке замка. Что этот звук — начало чего-то нового. И конец того, что подписано корявым спешащим почерком как: «Прости, Намджун. Просто так сложилось, что разбитые кружки склеили что-то внутри меня. Завтра не появлюсь.»