неведомой кистью по небу скользит твой печальный взгляд. и смысл, какой бы он не был, стабильно равен росту утрат.
Оказывается, у него почти нет вещей. Когда в квартирке появился второй человек, стало как-то странно всем. Туёну было странно то, что в комнатке раздается голос, отличный от хозяйского, что его могут гладить чужие руки не за пределами этого жилья, а потому он тупо уставился на бледного молодого человека и состроил самую непонимающую рожицу, когда тот пьяно пытался завязать на его шее любимый зеленый шарфик. Чимину было странно осознавать, что тут может быть кто-то еще, что кто-то тоже может дышать этим воздухом, ощущать гуляющий ветер и смотреть на потрепанные стены, в которых он обитал определенный промежуток своей жизни, что, в принципе, был не таким уж и плохим. Но расстаться с ним хотелось сейчас больше всего. Юнги было странно от того, что в пустоте можно жить. Он действительно не понимал, как в этой квартире можно было существовать больше полутора лет и совершенно… не обжить ее? С первого взгляда, брошенного на однушку, нельзя было понять, что кто-то находится тут ежедневно, кто-то называет это место «домом», спит и ест именно тут. Создавалось впечатление, что эта комната простаивает холостой и лишь иногда наполняется кем-то: по выходным или праздникам. Какой-то странно-одинокий воздух. — Ну не смотри так, я знаю. — не выдерживает Пак, когда скидывает в свою дорожную небольшую сумку последние пожитки: пару свитеров, три рубашки, любимые портупеи, спортивные штаны и какие-то старые непонятные теплые носки. — Что ты знаешь? — развязанно спрашивает Юнги, сидящий на полу в коридоре. На его коленях, свернувшись уютным клубочком, посапывает Туён и чуть мурлычет от каждого прикосновения к себе. — Что моя квартира похожа на временное пристанище. Или вообще ни на что не похожа. Веришь, нет, первый раз за год свет включил здесь. — тихо говорит он и смотрит на идиллию, что сложилась на полу. Чимину нравится эта картина. Он бы наблюдал за ней целую вечность, наверное, если бы не встал вопрос о том, куда сложить остальные личные вещи. Он перебирает в голове все возможные варианты и вспоминает, что бывший ушел, а вещи некоторые так и не забрал. Чимин залезает с помощью табуретки под невысокий потолок и рыщет в слепую рукой на шкафу, потому что роста все равно недостаточно. Юнги тихо посмеивается с еле различимого мата подростка, который на верхней полке умудрился найти даже заныканую кем-то пачку сигарет, а вот огромную сумку — нет. — Чуть левее. — наконец-то сообщает ему парень и уже собирается встать, чтобы помочь несчастному, но Чимин натыкается ладошкой на ткань сумки и стягивает ее, чуть не уронив на голову. — Сука, и долго ты хотел молчать? Пак раздраженно чихает от пыли и смотрит на сумку. Ему почему-то страшно ее открывать. Как будто оттуда вылезет невиданное чудовище и сожрет его с потрохами за то, что Чимин осмелился покинуть их общую квартиру. Квартиру, где началось что-то новое для него, но окончательно закончилось для подростка. Он скептически бросает взгляд на заинтересованного Мина, что тут же отводит глаза и увлекается разглядыванием туёновой шерсти, которую, кстати о птичках, тоже бы надо почистить. Он не мыл этого засранца со времен последней прогулки под дождем — с весны. Чимин тяжело выдыхает и, наконец-то, решается. Он вываливает содержимое на пол, а затем тихо страдальчески стонет. Именно то, чего он так не хотел видеть: бордовый свитер крупной вязки, маленькая сумочка на длинном ремешке, которую почему-то очень любил этот парень — вообще никому не позволял ее трогать — но ничего в ней не хранил, и тоненький черный браслет из специального шнура с бусинкой по середине, где красуется цифра «15». Чимину дурно. Он не показывает виду. — Нормально все? — заметив нездоровый ступор над этим плетеным браслетом, спрашивает Юнги. Он, даже будучи пьяным, отличался особой проницательностью. Ну либо Чимина действительно можно было читать, как открытую книгу, черт подери. Пак поднимает на него ничего не понимающие глаза. Задумывается. Действительно ли все нормально? Стоит ли ему делать то, что он делает? Не будет ли от этого только хуже? Чимин сглатывает тяжело и опускается на пол своей пятой точкой, отрывая наконец-то уставшие колени от твердой поверхности. Он осторожно надевает браслет на руку с перстнем и затягивает тоненькие ниточки с крохотными металлическими шариками на концах. На его тонком запястье это смотрится эстетичней. — Не знаю, — коротко отвечает Чимин и ведет плечом. Он идентифицирует ползущие по загривку мурашки и чувство тошноты внутри как неприязнь к тому, что осталось в прошлом. Он заставляет себя думать, что ему просто отвратительно все то, что осталось где-то за плечами. Но на самом деле ему чертовски страшно вернуться однажды к этому же месту, откуда он начал какой-то год назад. И пускай Чимин знает, что Юнги совершенно другой, что Юнги не чувствует к нему ничего, кроме как желания помочь просуществовать еще какое-то время в более подходящих условиях, и самому себе облегчить этим жизнь. Пускай он сам не чувствует ничего из того, что могло бы остановить его в эту секунду от необдуманных поступков… почему-то все равно страшно. Он боится, что после этого переезда что-то потеряется или сломается между ними. Он боится, что ночные загулы превратятся в тихие посиделки дома, которые со временем зарастут рутинным болотом. Боится, что исчезнут из жизни эти глупые смс-сообщения с таким же глупым текстом, где указан лишь адрес, нередко, незнакомый, ведь в чем их суть? Они будут видеться каждый день. Боится, что окончательно потеряет себя настоящего, потому что теперь будет вынужден гораздо дольше находиться в придуманном образе. Чтобы даже Мин Юнги ничего не понял. Просто боится снова окунуться с головой в то, что ему к чертовой матери не сдалось. Боится, что снова будет невыносимо больно. — В чем ты сомневаешься? Что тебя пугает? — совершенно спокойно спрашивает он, сверлит своими серебряными радужками браслет на руке, отчего запястье огнем настоящим гореть начинает. Чимину от этого приятно, смешно, страшно, — Расскажи, Чимин. Раз мы живем вместе, то и это должны решать вместе. Он поднимает на него свои глаза янтарные, что в тусклом свете единственной лампочки кажутся наполненными таинственными волшебными бликами, а не крохотными слезинками, смотрит подозрительно долго, выискивает какой-то подвох в жемчужных локонах, что разметались в небольшом приятном беспорядке. — Его звали Чон Хосок, — тихо начинает Чимин. Имя в восемь кинжалов острых вспарывает ему брюхо и перемешивает все органы, оставляя в хаотичном порядке. Как будто так и надо. Ему чертовски тяжело, потому что в воспоминаниях тут же всплывают глаза теплые шоколадные и яркая улыбка, которая слепила постоянно своей солнечностью и легкостью. У него на щеках были теплые ямочки, и они были совсем не такие, как у Намджуна. Они дарили какую-то… мнимую надежду? — Мне было пятнадцать. Ему вот-вот перевалило за двадцать. В тот день, пятнадцатого числа, я впервые решил, что все. Дальше так нельзя. В тот день я в последний раз видел своих родителей. В последующем они стали для меня обычными людьми с улицы, которые иногда требуют от него денег за то, чтобы не заявлять в полицию о краже. Чимин утыкается в свои ладони и тихо молится всем богам, чтобы его не осудили. Он сам не знает, чем он был движимый, какие процессы внутри него заставили его тогда попросить заплатить первый раз. Наверное, обычный страх? Да, он явно не хотел быть притащенным в «родную» квартиру под обе руки конвоирами. Он вообще не хотел возвращаться туда никакими путями. А затем родители просекли эту фишку и трясли деньги с Чона почти каждый месяц, пока тот не провернул какое-то дело. Чимин не интересовался никогда, откуда у столь молодого парня могут быть такие деньги. Он боялся узнать что-то, что утяжелило бы его жизнь еще на несколько сотен тонн, потому что он тогда и от лишнего грамма сломался бы к чертям собачьим. Пак просто говорил себе, что этот парнишка — сын какого-нибудь богатого депутатика или бизнесменчика, а потому может себе позволить вывалить по несколько десятков тысяч вон за никому ненужного подростка. После того, как Хосок вернулся поздно ночью с горящими налитыми кровью глазами и тяжелым дыханием, угроз от родителей не поступало. Он вообще не видел больше своих родителей даже на улице или на своей работе, куда те любили заявляться, чтобы потребовать с него денег. Спрашивать не осмеливался, потому что боялся услышать то, что разрушит его, как человека, и заставит чувствовать несуществующую вину. Он быстро забыл об этом, когда на телефон пришла смс-ка от матери, которая оскорбила его последними словами, назвала продажной шлюхой и сказала, что он им больше не сын. Это стало отправной точкой для того, чтобы больше никогда не вспоминать о том, что творилось в том доме со светло-серыми стенами и глупым темно-серым цветочным узором. — Я играл почти весь день на гитаре в том парке, чтобы найти хотя бы на ночь квартиру. На какие-то пару часов, чтобы потом снова встать, пойти играть и заработать на еще одну ночлежку. Он почти весь день наблюдал. Подошел только тогда, когда стало смеркаться, а от моих пальцев осталось кровавое месиво. Чимин сгибает ноги в коленях, подтягивает их к себе поближе и опирает на них локти. Он с интересом рассматривает собственные руки, отыскивает зорким взглядом оставшийся на всю жизнь шрам у ногтевой пластинки большого пальца на правой руке. До сих пор помнит, как на последней песне из ранки начала обильно сочиться кровь, поливая тогда еще белые нейлоновые струны. Кажется, только благодаря этому он заработал чуть больше денег, чем заслуживал своим тогдашним вокалом. Тогда он понял, что для того, чтобы выжить, человек должен страдать на потеху другим. Другим легче жить, когда кому-то рядом дышится тяжело. — Слишком. Он был весь слишком богатый, красивый, нереальный. У него были дорогущие часы с парочкой фианитов на оправе. Как сейчас помню темно-синие резные стрелки, которые показывали ровно 9:05. Уже как пять минут шел комендантский час для моего возраста. Вряд ли бы сотрудники полиции оставили меня в парке. Они бы отвезли меня домой и все мои заработанные деньги отдали родителям. Юнги слушал тихо. Он даже не пытался прервать или вмешаться. У него было совершенно нечитаемое выражение лица, от которого временами становилось легче. Он не осуждал, не задавал лишних вопросов, и уже только за это Пак хотел благодарственно разрыдаться на его плече. Просто потому что ему было чертовски сложно вспоминать все, что было связано с его именем, все, что было связано с ним самим. Все, что хоть как-то было связано с его прошлым. — Он притащил меня в большую квартиру. Две или даже три комнаты, я уже не вспомню. Но жил он там совершенно один. На мой незаданный вопрос он ответил, что просто может себе позволить. Так почему бы и нет? И тогда я решил, что действительно. Почему бы и нет. Не знаю, почему я вообще согласился, почему пошел за незнакомым мне человеком. Просто, наверное, идти некуда больше было. Домой я бы под пушечным прицелом не вернулся. Чимин тяжело вздыхает и крутит на руке браслет с этой злополучной цифрой пятнадцать. Он ненавидит это сочетание чисел, готов выжечь его из математического ряда во всех тетрадях вселенной, чтобы больше никто и никогда не спотыкался на нем. — Мы недолго там жили. Мне было неуютно, потому что я не привык к этому шику и блеску. И тогда он притащил меня сюда, посмеялся, сказал, что эти условия должны быть немного «домашней» для такого, как я. А он уж как-нибудь свыкнется. — Чимин перекатывает на губах горечь и морщится чуть, вспоминая ту блядскую ухмылку, что дрогнула на щеках в тот момент, — Ублюдок. Он притащил сразу после меня сюда этого кота. Сказал, что он будет напоминать мне о том тепле, которое он дарит мне. Сказал, что я так быстрее привыкну. Он даже назвал его Туён, потому что сам ассоциировал себя и свою блядскую улыбку с «солнцем». Я и кота первое время не любил, пока не понял, что он — единственный, кто по-настоящему меня ценит. У Юнги чуть дрожат руки. Он тоже чувствует, что подступает какой-то тяжелый момент, о котором Чимину просто до головокружения не хочется говорить или рассказывать. Он чувствует, что Пак даже это выдает с большим трудом, просто от того, что не может больше обсуждать это все с котом. Кот, конечно, отличный собеседник, он тоже не осуждает и ничего не требует, но он не может целиком и полностью понять и разделить, чтобы стало не так тоскливо. — Знаешь, я его так ненавижу, Юнги. — с ненавистью к самому себе выплевывает Чимин. Потому что нет! Не Хосока он ненавидит. Он ненавидит самого себя и свою блядскую неприступную натуру, — Нет, вообще-то я ему благодарен, наверное. Он вытащил меня из дерьма, где я загнивал вместе со своими родителями. Устроил на работу к своему другу… до сих пор помню, как долго Намджун ебался с документами для налоговой, потому что в пятнадцать лет ночью точно нельзя работать. А я забрал все смены сразу. Пак вздыхает тяжело и наконец-то поднимается с места. Он расхаживает по комнатушке, стягивает с полок принадлежащие ему любимые книги и неуверенно кидает в ту злосчастную сумку. Он все еще не уверен, но с каждым высказанным словом понимает, что хочет уйти куда-нибудь. Он хочет существовать где угодно, лишь бы не здесь. — Только вот главного он мне не дал. Он называл себя Надеждой. Говорил, что хочет подарить Надежду всему миру. А у тогдашнего меня — оптимистичного, с еще не подохшим юношеским максимализмом — он ее забрал и собственными руками раздавил. Каждый раз целуя меня, он давал понять, что ничего, блядь, не изменится, что все будет точно так же, как и сейчас. Каждый раз, говоря мне что-то теплое и, в теории, приятное, он сквозил между строк, рассказывал мне против моей воли, что все благодаря ему, что он помог мне, и я должен быть ему благодарен за его… любовь. Пак умоляюще смотрит на Юнги, когда в сумку осторожно укладывается последняя коробочка с коллекцией маленьких слоников. Он складывает в эту бездну прошлого все, что было ему дорого: коллекции стеклянных фигурок, маленькие плюшевые игрушки и вообще все-все, что стояло на полочках. Теперь квартира кажется действительно пустой. Стоило только убрать что-то уютное. Чимин находит в вечно пустых и покрытых тайной глазах Мина какое-то тонкое… сожаление? Ему становится легче, а потому он решается на отчаянный шаг. Он снимает с антресолей коробку с кучей пупырчатой упаковочной штуки и начинает укладывать туда все свои кружки. Все кружки, в которых и хранится его вера в светлое, пусть хрупкое и далекое. Именно в этих громадных кружках всех цветов радуги и маленьких стаканчиках из прозрачного стекла он хранил самого себя. Если бы хоть одна из них разбилась — разбился бы он сам. — На какой бы поверхности он меня не раскладывал, где бы не заставлял меня искусственно притворяться, играться в какую-то странную любовь… я всегда чувствовал себя дорогой шлюхой, — отрешенно говорит Чимин. Ему плевать, что после этого будет думать о нем Юнги, какое мнение будет о нем сложено после вот этого короткого предложения. Он просто хочет сказать это, потому что уже невыносимо. — Он любил меня. Я не сомневаюсь, что любил. Он никогда не упрекал, не принуждал, поддерживал. Он давал мне то, что казалось ему нужным: деньги, еду, теплые чувства. И я правда благодарен ему, потому что даже эту квартиру первые два месяца после расставания оплачивал он. Пак закрывает коробку с кружками такой же чуть побольше, складывает на ней ухоженные отбеленные ладони и тихо скулит. Скулит так, что слышно только ему — он на это надеется, потому что чувствует себя облитым с головы до ног грязью. Липкой, вонючей, неприятной. Такой противной грязью. Но Юнги так не считает. Он осторожно перекладывает Туёна на пол, что немного недоволен этим обстоятельством, и подползает к стоящему на коленях на кухне Паку. Он смотрит на опущенную челку, не решается трогать, потому что неизвестно, как среагирует этот ребенок. Но Чимин всем своим телом чувствует струящееся тепло. И ему от этого легче. — Я знаю, что это я во всем виноват был. Это я вбил себе в голову, что я для него просто вещь. Это я считал, что просто принадлежу ему, как продажная проститутка. Он так не считал. — почти спускаясь на шепот, тихо признается Пак и все еще не находит в себе силы поднять взгляд на стоящего напротив человека, — Но… Чимин гулко сглатывает и осторожно смотрит из-под челки на Юнги, что как-то непринуждённо в упор смотрит на него. У него взгляд какой-то вопреки всем ожиданиям легкий. У него на губах что-то между улыбкой и сочувствием играет. У него наконец-то нет какой-то испуганной скрытности на лице. Паку от этого становится легче где-то под ребрами, и он расслабляется. — Хей, Малышка, — так же шепотом зовет Юнги и осторожно накрывает его ладонь своей. У Чимина от этого где-то в сердце что-то лопается, потому что выглядит это совсем не так, как он бы хотел. Или нет. Это именно то, что ему было нужно, черт подери. — Боишься, что тут будет то же самое? Чимин смотрит на него. Чимин чувствует себя действительно глупо, потому что на губах тонких и бледноватых расцветает настоящая улыбка, с которой смотрят на детишек, что боятся за свою шалость перед родителями. Чимин понимает, что ему это нравится. Только рядом с Юнги он может вновь почувствовать себя безответственным малолетним придурком с ветром в голове, которому не нужно самостоятельно себя содержать, кормить, одевать, а в придачу заботиться о коте и врать всем-всем прохожим, что он живет с семьей. Иначе, будут небольшие проблемы с опекой. И, возможно, с полицией. Пак кивает коротко и прикусывает нижнюю губу. Он отдирает кусочек кожи зубами, отчего та кровоточить начинает обильно, а затем верхней обсасывает, сглатывает металлический привкус с кончика языка и морщится совсем чуть-чуть. — Ты не будешь чувствовать себя так же. Я обещаю тебе, Чимин. Я ведь не заставляю тебя отказываться от работы или сидеть дома, не оплачивая ничего. Ты будешь так же работать, платить за свою комнату, просто чуть меньше, чем я, потому что твоя будет на пару квадратов меньше. Ты будешь так же свободен. Мне нужен не любовник, Чимин, а сожитель. Пак еще раз кивает и поднимается быстро с колен. Он собирается подхватить на руки все сумки с коробкой и выбежать отсюда поскорее, чтобы наконец-то попасть в свою комнату и закрыться на семь замков, смыть с себя надоедливый макияж и еще раз взглянуть в зеркало. Он хочет убедиться, что ничего в нем не поменялось, что все осталось по-прежнему. Что он все тот же Чимин. Что на нем нет трещин, как на старой антикварной вазе. Но Юнги его тормозит, осторожно хватает за плечо и разворачивает почти на сто восемьдесят градусов, прижимая лопатками к дверному косяку. У Чимина голова кружится от беглого взгляда, что пробегается по всему телу горячими паточными линиями. У него руки трясутся, а все тело в хаотичной дрожи заходится, когда Мин смотрит в глаза и ухмыляется. Он действительно похож на хищника. Непредсказуемый, непостоянный, от которого неизвестно чего можно ожидать. Чимину всегда подсознательно страшно рядом с ним. Но ему всегда неизменно хорошо, когда эти глаза сморят прямо в его. — Я никогда никому не давал обязательств, Чимин. Мне это не нужно. — бархатно говорит он. Чимину напоминает то, каким ураганом пронесся в двери магазинчика Юнги несчастных пару часов назад, каким взглядом он смотрел на него, как прикасался к нему. У него внутри все разгорается тем же пламенем и все так же тушится невыветренным вишневым алкоголем. Ему чертовски хочется сорваться, не давать никаких обещаний никому, ни себе, ни Юнги… он просто хочет. Но позволить себе не может. Знает, что погибнет к чертовой матери в этих радужках металлически-серых. — Просто знай, что каждый только умирает в одиночку. А жить надо так, чтобы кто-то мог тебя словить, если ты вдруг соберешься упасть. Юнги выпускает его из некрепкой хватки, сам забирает коробку с кружками с пола, как бы говоря, что маленькие ручки Чимина не рассчитаны на то, чтобы тащить сразу две сумки, тяжеленную коробку без ручек и бедного Туёна, у которого явно замерзнут лапы идти просто так, и гитары в придачу. Пак и не сопротивляется. Он отдает Юнги то, что тот сам предлагает взять, и последний раз обводит взглядом квартиру. Последний раз прощается с потрепанными стенами, последний раз вспоминает все то, что здесь было. Ему не тяжело расставаться с этой комнатой. Ему не хочется сюда вернуться и — он уверен — не захочется никогда. Просто что-то внутри него закрывается на замок. Как пройденный на самый высокий результат уровень, к которому ты уже точно никогда не вернешься, чтобы не испортить. Чимину не хочется возвращать это прошлое. Он хочет найти свое настоящее.***
ты сожалеешь о том, что не решился. ты сожалеешь об упущенных шансах. ты сожалеешь о людях, которым не раскрыл себя настоящего.
Чимину, наверное, нравится. Он не уверен точно в своих смешанных чувствах, но хочет думать, что это действительно так, потому что, если быть честным с самим собой, он уже устал. От метаний постоянных, от поиска вечного, да от всего в целом. А рядом с Юнги было тихо. Чимину нравится эта тишина. Ему комфортно находиться в квартире, где горит приятный теплый свет, где щелкать выключателем — совершенно обычная вещь, к которой не нужно привыкать годами. Юнги очень долго удивлялся этой его привычке жить в темноте, как летучая мышь, и еще больше поражался, что за несколько несчастных суток Чимин научился ориентироваться точно так же в новой квартире. А потому порой подстебывал за зрение ночного видения или спрашивал про то, где Чимин прячет свои многочисленные награды за спортивное ориентирование в пещерах, потому что по-другому объяснить возможности Пака он просто не мог. Чимину нравится эта новостройка, потому что он наконец-то переехал с приниженного к грязной земле первого этажа на седьмой. Ему нравится выходить на балкон со своей огромной бежевой кружкой, в которой горячий горький кофе плещется, разводы узорчатые оставляет. Ему нравится смотреть на рассвет, что наступает в их окнах намного раньше. Чимин первое время был очень удивлен тому, что по комнатам больше не гуляет противный зимний ветер, от которого он постоянно замерзал, простужался и очень долго болел, тому, что на стенах нет облупившейся голубоватой краски и невидимых следов каких-то пережитков прошлого. Ему нравится та комната, которую освободил ему Юнги. Это было небольшое, но невероятно уютное помещение с тепло-лимонными стенами. На одной из них, рядом с окном, чьей-то рукой было нарисовано огромное количество зонтиков самых разнообразных цветов и размеров. Подростку нравится эта задумка, потому что из этого окна вид выходит на огромную неровную дорогу, где от дождей, наверное, образуются большие глубокие лужи. А еще Пак огромными усилиями упросил Юнги оторвать свою задницу с кровати после «рабочего дня», где он тупо сидел над какими-то листами с нотами и что-то пытался придумать. Но Пак сам музыкант, сам понимает, что это невероятно трудно. Он с щенячьим выражением личика упросил молодого человека помочь повесить в его комнате несколько полочек, потому что покупать этажерку — кощунство! Он поставил на самодельные привинченные к стене около старого небольшого телевизора все свои немногочисленные книги, игрушечки и фигурки. Юнги только слабо фыркнул, но похвалил за упорство. Для него это было обычной чушью. Для Пака это было неотъемлемым атрибутом уютного жилья. Хоть они теперь и просто дополняли, потому что дом и без того казался ему уютным. Однако, ему по-прежнему странно осознавать, что рядом с ним кто-то живет. Он, порой, пугается того, что в ванной кто-то плещется без его ведома, или на кухне закипает чайник, который он никак не мог поставить сам, ведь только что проснулся. Он до сих пор не осознает, что с ним в квартире живет кто-то еще, от которого постоянно нужно скрываться и прятаться, чтобы не показать самого себя открытым. Юнги и с этого смеется часто, ведь Чимин очень похож на маленького испуганного совенка по утрам, когда неожиданно наталкивается на оголенные молочные плечи с натуральными тремя родинками на правой лопатке, отшатывается резко, закрывает ненакрашенное личико ладонями или огромной футболкой, и с дикими писками бежит к себе. Юнги, видимо, доставляет одно удовольствие наблюдать эту картину, потому что он неизменно приходит в ванную на несколько минут раньше того, как там должен появиться сам Чимин. И Чимина это чертовски бесит! Или нравится. Он сам еще не определился окончательно. Одному Туёну было просто замечательно. Он перестал ходить надутым комком шерсти и оказался не таким уж и пухлым. Оказывается, для того, чтобы его кот перестал быть похожим на плюшевый апельсин, нужно было всего лишь его согреть. Туён был животным неглупым, сразу же определил себе место для сна — в комнате Чимина на подоконнике, ведь прямо под ним была горячая батарея, место для еды — под стулом Юнги с резными ножками и высокой спинкой, место для справления нужды — там же, где у всех остальных членов этой небольшой домашней группировки. В этот вечер Чимину невероятно повезло. Юнги шлялся где-то, а потому вся квартира была в полном распоряжении подростка. Он заметил, что теперь пустые тихие комнаты без включенного света кажутся ему какими-то непривычными, совершенно неправильными. Пак пытался честно припомнить, не говорил ли ему Мин о предстоящем выступлении в каком-нибудь очередном клубе, но в голове всплывали лишь обрывки фраз, где Юнги жалуется на какую-то дорогую штукенцию для фортепьяно и обещанного приглашения на какой-то вечер музыки, которого Пак так и не дождался. — Туён, ты где? — тихо спрашивает в темноте Пак и проводит рукой по затекшей шее. Он читал весь день, ведь аванс Намджун ему в этом месяце выдал хороший. Он мог себе позволить отлежаться хоть один выходной дома и не морозить задницу рядом с магазинами и клубами с гитарой наперевес. Из комнаты Юнги послышалось тихое «мяу», а Чимин тяжело выдохнул. Он ни разу не заходил туда без разрешения хозяина, и нарушать данное себе самому обещание о сохранении личного пространства не будет. Он разглядывает еще не заснеженный Сеул из окна прихожей, думает о том, что уже давным-давно должен был пойти первый снег, но он почему-то все еще не начинался. Думает, что где-то там, далеко, сейчас топает своими кроссовками Юнги, стаптывает зашитые руками Чимина подошвы и сетует на опустившийся на город неожиданно мороз. Чимин утыкается в свои ладошки и вздыхает тяжело. Опять чертов Юнги в его голове. Но тут же улыбается, когда вспоминает тот момент. Мин сидел в коридоре на полу и тупо пялился на лопнувший сбоку кроссовок, который оповещал о приближающемся пиздеце. Денег было впритык, Юнги тогда неудачно выступил где-то с новой песней или просто к чертовой матери устал и не смог представить все в лучшем свете, а у Чимина и гроша не было в кармане, потому что все ушло на перекрытие долгов за блоки сигарет для себя и Мина и уплату разбитого какой-то алкашней сервиза. Он тогда молча забрал обувь из рук своего ничего непонимающего соседа, притащил свою «мастерскую» с нужными небольшими инструментами и прошил кроссовки черной тугой веревкой и шилом. Обломал все ноготки ухоженные и чуть стер кожу на указательном пальце. Мин тогда долго извинялся за это и даже сам обработал небольшую ранку. Наверное, именно с этого момента произошел в нем какой-то перелом. Он почувствовал себя каким-то слишком нужным, слишком окруженным чем-то теплым. Пака пугало это, потому что он никогда не ощущал ничего сходного с этим чувством, и очень быстро привязывался к нему. Чимин знает, что потом будет больно отвыкать. Чимин ничего не может с этим поделать. Он лишь благодарит свою раннюю зрелость за то, что чинить вещи он научился. Научился еще тогда, когда решил, что в скором времени будет жить в одиночестве, без всяких там мам и пап, которые могут хоть чем-то помочь, если, дай боже, не будут пьяными в стельку. От молочно-кремовых воспоминаний и начинающихся самокопаний отвлек щелчок дверного замка. Чимин развернулся и оперся спиной о подоконник. Он понимает, что почему-то ждал этого всей своей душой, а от того пугается и немного ежится. Юнги смотрит на его силуэт в темноте, чувствует своей кожей мурашки подростка и улыбается. Пак ожидает увидеть хмель в глазах. Но там стеклянная трезвость.