однажды мы будем встречаться без повода, однажды мы снова забудем о сказках
Imagine dragons — Demons Руки не поддаются. Не слушаются. Не хотят подчиняться. Дрожь не унимается, потому что внутри что-то медленно перемещается, плавится и не сходится, как в потерянных детских паззлах. Огромные детали чего-то важного неуловимыми тенями скользят меж ребер, опадают тонкими полупрозрачными лепестками и пачкаются в черной пропащей крови.Грубые ладони с мелкими мозолями на указательном и безымянном пальце ложатся на плечи, скользят змеевидными ручейками к яремной ямочке и застывают, лишь иногда поглаживая тонкую напряженную кожу. Дыхание застыло, потому что у самой мочки растекается обжигающий шепот. — Малышка, прекрати ерзать, иначе мы не досмотрим фильм.
У Чимина ничего нет. Теперь он уверен, что своими собственными руками создал внутри себя жемчужное царство и сам сшил золотой гамак для блядского ничего. Оно правит им, управляет его разумом и мыслями. Потому что теперь у него внутри сраная пустота, которая не разбавляется никакими красками, не заглушается никакой музыкой. Чимин чуть сводит колени, словно плавится в сладкой истоме, но на самом деле сгорает в чертовом адском пламени, паля все вокруг себя в радиусе десятков тысяч километров. Чертова атомная бомба где-то под ребрами разрывается, пересчитывая все его хрупкие костяшки. Он соскальзывает нервным ударом по трем металлическим струнам, зажимает руку в кулачок, лишь бы не сорваться, и прикусывает нижнюю губу почти до крови.Он совсем не следит за тем, что происходит на экране. Он закусывает губу до металлического привкуса на кончике языка, что сопровождает все его яркие эмоции, и задерживает дыхание. Легкие рвутся на лоскутки от терпкого табачного запаха, исходящего от тонких холодных пальцев — курил совсем недавно — и молочной кожи где-то на груди. У него глаза горят недобрым медовым блеском, освещенные лишь экраном старого ноутбука. — Назови меня так еще раз.
У него голова кружится, потому что ухватиться ни за одно воспоминание не может. Строчки песни, которую так хочется спеть, ускользают от него темно-бордовыми шелковыми нитями, расходятся в его сознании кровоточащими ранами и просто, блядь, на ультразвуках верещат, сообщая о программной ошибке. Сбой в системе. Где-то внутри металлически-серый вирус. Чимин трясет головой, что разрывается на кусочки после бессонной ночи в магазине и тяжелого трудового дня. Что-то со звоном падает вниз и разбивается, когда он неуверенной рукой ставит первый, совсем не сложный аккорд, и пытается выжать хоть какое-то звучание из своей верной подруги — гитары. Выходит коряво, неправильно и тоскливо. Все так, как внутри. Гитара его чувствует.Юнги сам знает, что нельзя. Чимин чувствует, что они оба понимают запретность и неприкосновенность. А удержаться не получается. Потому что руки тянутся прикоснуться и раствориться, опаленные пороком и грязью. Потому что тела повторяют изгибы, сливаясь в одну частицу, разрываясь на сотни тысяч маленьких кусочков, которые больше никто никогда не соберет. Которые обязательно перепутаются по незнанию. — Так нельзя, — шепот в самое сердце, — Ты снова сломаешься. — Зато я буду счастлив, — прячется весь в скатившейся лишь наполовину и тут же сцелованной слезинке, — Пожалуйста, я хочу почувствовать, что такое счастье.
У него где-то внутри сжимается шар, наполненный доверху осколками самого острого в мире стекла. У него где-то внутри он лопается от тихого шепота у нежной мочки. Чимин преодолевает себя, зажмуривает до желтых бликов глаза, словно пытается ослепнуть. Он бы, к чертовой матери, ничего этого не видел. Он бы вообще никогда не смотрел на эту бледную кожу с тремя темными звездочками на лопатках, на жемчужно-лунные локоны мягких волос, что щекочут кожу бронзовую, на руки большие и только для него теплые. Он дрожащей от слез долгих рукой скользит мягко по струнам, играет перебор нечеткий, но чертовски душевный, и разыгрывается. У Чимина аккорды нетвердые, как в первый год игры на гитаре, но ему и этого достаточно. Потому что сегодня он играет только для самого себя. Слушателей нет. — Наступает холод, и мир расколот, — голос дрожит, ломается весь, как он сам внутри, и чуть хрипит.— Пожалуйста, Юнги, пожалуйста, — тихо поскуливает Чимин, сжимаясь до размера нано-частиц каждой клеточкой от каждого поцелуя, что маленькими жучками ползут по его коже. Юнги целует как-то неуловимо-охуенно. Юнги целует, словно вкладывает в это ничего не значащее прикосновение что-то стоящее. Юнги так никогда не целовал, и Чимин в этом просто уверен, потому что руки, скользящие вниз по груди, чуть подрагивают. Пак дрожит весь, охваченный миновым шепотом на ушко, и стонет неумело, не от того, что не знает, как, а потому что первый раз по-настоящему. — Малышка.
У Чимина на обратной стороне век выжжено отображение зеркальное того вечера. Он в горящих огнем очертаниях различает себя, что спиной к грудной клетке своего личного демона прижимается, ощущает его сбитое дыхание своими тонкими линиями лопаток и хнычет, почти как невинное дитя. Только для Пака это теперь не истинное наслаждение и минуты подаренного безвозмездно счастья. Для него это — вечная пытка и хуевое посягательство на отдельное место в адовом котле, которого Чимин, блядь, не достоин. Которое Чимин сможет еще сильнее осквернить своим грязным телом. Он плачет безмолвно, не выдыхая лишний раз, потому что ему хочется петь. Ему нужно, блядь, это спеть, чтобы почувствовать себя еще живым. — И все святые пылают огнем. — у него внутри действительно все сгорает в каком-то неопределенном сине-голубом пламене. Он и раньше знал, что подохнет, сгорит дотла в этих металлически-серых глазах, но не догадывался, что это будет так блядски больно, — Мы мечты сломали. Руками машем мы тем, кто хуже. Чернеет кровь.— Чимин, — гулко расходится шепот в уголке губ, который не собирается целовать. Чимину от этого больно так, что он лезвие ножа готов охотно принять на свою грудь, чем еще раз испытывать что-то подобное, — Малышка. У Пака огнем все тело горит. Потому что его касается Юнги. Потому что он от стыда к чертовой матери сгорает, когда Мин останавливает время своим поцелуем на плечике нежном и опускается своими дьявольскими руками к дрожащим, покрытыми мурашками, бедрам.
Чимин захлебывается своими горько-солеными слезами, что заливают его нежное личико, и хочет подохнуть прямо сейчас вместе со сгинувшим в пустоте искаженном болью стоном. Ему плохо становится, когда очередной всхлип расходится не по комнате, а по гитарным аккордам. — Правду скрыть хочу, — хриплым сорванным голосом тянет Чимин высокие ноты, отчего мурашки по телу расходятся стайками, — Т-тебя сберечь хочу. Пак останавливается на мгновение, потому что нет сил у него. Никаких. Голос дрожит предательски и срывается к чертовой матери. Его, сука, не хватает на эту песню. Чимин уверен, что он закончится быстрее, чем стихнет последний вырванный из корпусной розетки звук. — Но с этим зверем там скрываться негде нам.Юнги сжимает орган возбужденный, еще совсем по-юношески невинный, и сам задыхается от грудного стона, что идет не от тела, идет от самой глубины потерянной души. У Чимина все внутри распадается и распаляется из-за скольжений от основания к головке. Он голову откидывает назад, укладывает ее удобно на плече миновом и губы приоткрывает на чувственных полувыдохах рваных. Он стонет чертовски красиво. У него самого внутри все узлом скручивается, когда Юнги его мягко за запястье берет. Пак в этом почти умоляющее что-то чувствует, а потому кивает осторожно, испуганно, зажмуривается сильнее и заводит маленькую ладошку за спину. — Юнги.
— Не важен материал, мы жажду прячем там… — чуть громче поет Чимин, даже не замечая, как дверь в комнату осторожно приоткрывается. Вряд ли бы он заметил сейчас что-то рядом с собой. Будь то проскользнувшая из подвала противная крыса или гриб атомного взрыва. Он бы не заметил ничего, даже если бы с него на живую кожу сдирали маленькими лоскутками. Он и так ломается от боли внутри, внешним воздействием ухудшить нельзя. Чимин не знает, чем он думал в тот момент. Голова была не самой сильной частью его организма, потому что разум туманился от шепота, от незначительных поглаживаний по макушке, от тихого смеха. Все начиналось слишком хорошо, чтобы закончиться так же, а потому Чимин чувствовал себя неуверенно. Юнги лишь упал на диван картофельным мешком, а Пак ради прикола уселся меж его чуть разведенных ног и прижался к грудине. Сказал, что ему так удобно смотреть, да и Юнги не нужно будет держать компьютер. Тот даже сопротивляться не стал, лишь подтянулся чуть выше, перехватил Пака за талию и прижал к себе сильнее. Наверное, от этой руки поперек живота, у самого пояса домашних брюк, ему крышу снесло и вырвало с корнями. Все, как он сам хотел. Допросился, блядь. — Где демоны не спят… где демоны не спят. — допевает куплет Чимин и уже не чувствует себя в реальности. Его броском огромным переносит к чертовой матери куда-то в другую вселенную, расщепляя его на микрочастицы. А потому он позволяет себе разрыдаться. Он рыдает навзрыд, как когда-то давно, два года назад, когда родители сказали, что он чертова шлюха, а потому должен зарабатывать деньги, как ему и полагается, а затем выставили за дверь. Чимин тогда еле успел прихватить с собой гитару, и это было единственным, что осталось у него. Он тогда не знал, как дальше жить. Да и сейчас не особо догадывается. — Чувствуешь тепло. Ты в моих глазах. Но демоны мои, там демоны мои, — хриплым дрожащим голосом распевает он, слишком сильно ударяя по струнам. Они звенят, дрожат в унисон с маленькими пухлыми пальцами и выдают тонкий, разрывающий все связки внутри Пака звук.— С ума сведешь, — коротко шепчет ему Юнги, когда Пака дугой гнет в его руках. И их обоих правда с ума сводит взаимное прикосновение к интимной плоти. У Чимина сердце кровью обливается, а у Юнги медленно лопается из-за многочисленных трещинок на ледовой корке. Они уже тогда понимали, что ломают все и больше никогда не смогут склеить. Но остановиться было невозможно. Слишком близкие. Слишком горячие. Слишком… — Хочу, — шепчет Чимин, а Юнги током осознания пробивает.
— Дальше не иди. Здесь так темно, — вкладывает он в песню всего себя, свои бушующие тихими океанами мысли, и пытается заглушить аккордной игрой плачь космических китов в своем сознании, — Здесь демоны мои… здесь демоны мои. Он последний раз перебирает бесчувственной рукой струны в плачущем переборе и откладывает от себя гитару. Он разрывается весь, утыкается в свои ладони и рыдает, как последняя сука, у которой медленно рушится вся жизнь, у которой горящая земля из-под ног уходит. Он просто не в силах себя сдержать, а потому всхлипывает непозволительно громко и выдыхает рвано.— Нет, — шепчет в ответ Мин и рукой своей быстрее скользит, вырывая с тонкими молодыми корнями только-только зародившиеся мысли о продолжении. Чимин наоборот замедляет руку, что через ткань по твердому возбуждению молодого человека проходится, и жмурится. По щекам непрошенные и необъяснимые слезы катятся, потому что он еще не чувствует, насколько все в дерьме. Юнги прикусывает его плечо, оставляя розоватый след, и стонет в последний раз вместе с Паком. — Малышка.
В дверь стучат как-то тихо. У него сердце лопается от пронзительного страха, что расходится горячими мурашками по всему телу. Он чувствует, как металлические штыри вбиваются ему в голову, потому что он знает, кто сейчас стоит за дверью и стучит своей бледной, непозволительно теплой рукой. Он судорожно соображает, следует ли подойти к двери или просто впустить Юнги сюда. Чимин, честно, не знает, от чего он сломается больше. От того, что Мин сюда войдет и первый раз нарушит их немую взаимную договоренность. Или от того, что он не захочет этого сделать и останется стоять на пороге. Как будто ничего не было. — Да, — совершенно спокойным и, к его собственному удивлению, ровным голосом говорит Чимин, отворачиваясь к противоположной стенке. Он делает вид, что очень занят протиранием гитарного грифа и подтяжкой и без того идеально настроенных струн. Просто знает, что если посмотрит в эти глаза металлически-серые, больше никогда не сможет дышать правильно. Просто забудет об этом к хуям и не захочет вспоминать, учиться заново. А если Юнги его слезы увидит и спросит об их причине, и вовсе почувствует себя убитым невидимым ружьем, которым руки с мозолями на указательном и безымянном пальце управляют. Дверь распахивается медленно. У него в крови адреналин хлещет, потому что ему, блядь, страшно, что он сначала со скрипом выдохнет последний кислород и из легких, а затем сломается, как одно из креплений на проходе. И не прогадывает со страхом. Мин все-таки осмеливается нарушить границу, переступить через деревянный, натертый до блеска порожек комнаты и войти. Здесь воздух другой, наполненный яблочными сигаретами, тонкими свежими духами и самим Чимином. Здесь витает что-то неуловимо-печальное, неуловимо-сломанное. Кажется, тут больно дышать. Чимин этого не замечает. А вот Юнги чувствует. — Ты что-то хотел? — спрашивает он, слишком сильно дергает рукой, от чего первая струна срывается на истошный писк и режет слух обоим музыкантам. Они оба синхронно морщатся. Но не видят этого, потому что Чимин свое лицо, заплаканное, с размазанной косметикой, под страхом смерти не покажет. Потому что, как только Юнги увидит его сломанного и раздробленного на кусочки, он точно не сможет вернуться. Сейчас Пак чувствует, что еще есть возможность вернуться назад, но, если сломается при нем, упустит и ее. А Юнги не знает, что сказать. Он сам не знает, зачем он сюда пришел. Зачем вообще решил подойти поближе к двери и бессовестно подслушать то, что творится в душе Чимина. Он позволил себе увидеть запретное, проследить за тем, как медленно разрушается что-то важное внутри подростка, а потому просто не мог сейчас отступить. Наверное, потому что почувствовал какую-то ответственность за эту юную маленькую душу, что блуждает в темноте уже много лет. — Юнги? — переспрашивает он, выводя из транса молодого человека, который засмотрелся на пухлые маленькие пальчики, что скользят по грифу и протирают уже несуществующую пыль. — А? — просыпается тот, машет головой и отбрасывает все мысли, становясь привычно похуистично настроенным, — Да просто пришел, смотрю, ты не слоняешься по квартире, как обычно вечерами. А Паку просто противно. Нет, не от стен ухоженных и уютных, не от света тепло-желтого, что разносится по комнатам. И даже не от Туёна, который на него смотрит как-то слишком сочувственно, как будто все внутри происходящее понимает. Ему противно от того, что уже вторую квартиру он пятнает своим безрассудством, за которое он вовсе не в ответе. — Голова что-то болит, — картинно врет Чимин и отмахивается. Если бы не слезы, что наворачиваются на глаза, он бы улыбнулся настолько ненатурально, настолько развязно и похабно, на сколько бы вообще мог. Он бы успокоил Юнги своей привычной наигранностью и тот бы понял, что все на самом деле хорошо. Он бы ушел наконец-то отсюда, не доламывая Пака своим искренним волнением. Но Юнги бы не поверил. Не в этот раз. Он слишком замешан, чтобы просто так уйти. Он слишком виноват, чтобы просто так просить прощения. Мин тоже не знает, что на него нашло. Если Паку можно списать этот поступок на возраст, неопытность, бушующие гормоны и простой блядский детский интерес… то вот Юнги сложнее. Он взрослый мужчина, у которого уже лет пять в голове нет положенного ветра, который обычно подталкивает в спину на подобное. Юнги просто взял и нарушил все, что выстраивал в себе годами. Но не особо заморочился, потому что для него это до спетой хриплым сорванным от взрослых стонов голосом песни было обычной интрижкой, развлечением. Он до сих пор так считает, не чувствует себя обязанным этому ребенку. Но чувствует уколы блядской совести, что проснулась так не вовремя, и ответственность. Он так хочет считать. — Может, таблетку дать? У меня что-то было в старой аптечке. — поддерживает он эту игру в ложь. Они оба знают правду, оба чувствуют чужую осведомленность, но лишь играют. У них обоих нет смелости на то, чтобы признаться в очевидном. — Спасибо, — на рваном выдохе говорит Чимин, задыхаясь от осознания того, что, скорее всего, Мин чувствует его подавленность и понимает его причину целиком и полностью, — Я не люблю таблетки. Само пройдет. «От этого еще не придумали таблеток.» — думает про себя Чимин и сдерживает рвущийся наружу болевой стон. Он сдерживает того самого демона внутри, чтобы не повернуться сейчас, не обвинить во всем бедного Юнги, который вообще ни в чем не виноват. Пак сам спровоцировал, Пак один виноват. А Мин так не думает. Он чувствует эту вину все сильнее с каждым нервным мазком по струнам. — Послушай, Чимин, — решается наконец-то он, но тут же ослабевает, когда плечи младшего вытягиваются в идеально-ровную натянутую струну. Он ждет, что Пак найдет в себе силы обернуться, взглянуть ему в глаза и обжечь или вовсе испепелить его этой плещущейся в янтарных радужках болью. Но нет. Чимин намного слабее, чем кажется. И Юнги впервые пугается, потому что этот ребенок больше не кажется ему непробиваемо-титановым. Он тоже живой. — По поводу вчерашнего… — Юнги хочет себе врезать с разворота. Пак вздрагивает всем телом и замирает, не издавая никаких звуков. Он даже не дышит, потому что не может, — Не воспринимай… — Ага, — легко отмахивается Чимин и все же поворачивается к Мину. Они встречаются взглядами. У Чимина там впервые пугающая пустота, потому что он надвинул точно такой же, как у Мина, металлический занавес. Он не покажет этому светлому призраку, что его ребра с хрустом выламывает своим дыханием немного учащенным, свою внутреннюю боль. Он не завоет при нем и на шею не бросится. Он себе не позволит. Юнги отступает на шаг назад, когда не видит в медово-янтарных глазах ни вины, ни былого живого блеска. Он в них вообще нихуя не видит, и это чертовски пугает. Но Чимин не выглядит разбитым. Он не выглядит вообще никаким. — Что? — глупо спрашивает молодой человек и хмурится. Ему ничего из происходящего непонятно. — Ну, ты ведь хотел сказать, чтобы я не воспринимал все всерьез? «Сука, ты, Мин Юнги, — думает про себя Чимин и сжимает зубы сильнее, потому что нестерпимо больно, — Не делай непонимающий вид». — Да? — отвечает вопросом он, проводит тонкими пальцами по своим взлохмаченным белоснежным волосам, что россыпью опадают вниз и соскальзывают с его рук жемчужными реками. Чертовски, блядь, красиво. Чертовски, сука, запретно. Чимин приподнимается с идеально заправленного дивана, откладывает свою многострадальную гитару в сторону и мягко ступает в сторону Юнги. Он сам удивляется крепости того материала, из которого состоит, потому что даже мрамор треснул бы от разрушающей силы, что внутри него все стены к чертям сносит. Пак чувствует, что ломается весь из-за своего легкого смешка, как-то по-придурошному кокетливо брошенному, но продолжает улыбаться. Юнги, кажется, ловит тот же программный сбой, что и сам Чимин. Он не принимает этой беззаботности подростка, потому что смотрит немного глубже. Туда, где золотое ничего правит. И ему непонятно, почему это самое ничего еще не свергнуто всепоглощающей болью. Ведь Чимин не похож на того, кто отдается без разбора и не сожалеет. — Так вот, не переживай. Я помню, что тебе «нужен не любовник, а сожитель», — с неподдельной сталью в голосе произносит Пак противоречиво мягким тонким голоском. Чимин останавливается в шаге от него, титаническими усилиями сдерживает дрожь во всем теле и похабно опирается одним плечом о стенку. Он склоняет голову на бок и кричит внутри до сорванных связок, потому что Мин не удерживается и скользит жадно горячим взглядом по открытому и слишком явному из-за позы изгибу талии. Пак чувствует себя желанным. Ему это — теперь — нахуй не сдалось. Но дышать все-таки на каплю в океане легче. Юнги наконец-то понимает. Его ударной волной зародившейся заново в Паке силы сносит и разрывает на части. Он, блядь, поражен слишком сильно даже для того, чтобы удивиться или прервать эту театральную постановку, которую так мастерски отыгрывает подросток. Мин понимает, что он сам в миллионы раз слабее, чем этот невинный ребенок. В сотни. Тысяч. Миллионов. Раз. — А плачешь ты почему? — хрипло и слишком тихо спрашивает он, скользит взглядом по припухшим губам Пака, по его глазенкам маленьким и испуганным, в которых по-прежнему огромными усилиями удерживается безразличие и ветреность. Он не верит, что в одном человеке может быть столько… Всего. — А, говорю же, голова болит. — спокойно отмахивается Пак и молится всем богам, чтобы Юнги поверил. Он видит в его глазах неожиданно неприкрытых сквозное недоверие, видит какое-то непонятное ему восхищение и всю ту же блядскую неэгоистичную боль. Ему от этого дурно становится. Он чувствует, что еще доли секунд и вся шедевральная игра пройдет насмарку. Еще мгновение, и он согнется пополам от боли где-то в районе солнечного сплетения. — Ну смотри… — как-то неуверенно выдает Юнги и разворачивается. Даже Чимин чувствует в нем желание побыстрее покинуть эту комнату. И он засчитывает это в свою личную победу, потому что, блядь, невозможно пережить это так, как пережил он, — Если что, аптечка в серванте. Мин останавливается в проходе, отчего у Чимина перехватывает дыхание. Он уже не в силах. — Да… ко мне через пару минут придет, — Юнги запинается, чувствуя сверлящий взгляд между лопаток, — старый друг. Мы будем в моей комнате. — Ага, — на последней капельке силы выдыхает Пак с легкостью и закрывает за Юнги двери. Нет, он все-таки не переживет этого всего. Жизнь слишком сука, чтобы все было так просто.***
лучше самому задохнуться, чем тебе перекрыть кислород
Jimin — Lie Чимин сбивает руки в кровь. У него нежные ладони кровоточат слишком сильно. Костяшки, кажется, вот-вот разлетятся на мелкие осколки, которые не сможет собрать даже самый опытный хирург-травмотолог, которого он сможет найти во всем блядском мире. Во всей вселенной. У него в груди настоящий ад. Со всеми прилагающимися чертями озорными и зубастыми, которые своими клыками острыми раздирают к чертовой матери плоть чистую и невинную. Со всеми наконечниками стрел металлически-серыми, что плещутся в черных водах его проблесков медово-янтарных глаз. У него разрастающаяся агрессия где-то под ребрами, что разносит противный скрипучий смешок, скачущий между костями грудной клетки, пересчитывающий их горячим клеймом. На нем самом одно сраное клеймо. «Мертв внутри». Потому что стоит закрыть глаза, он не увидит себя, сведенного дрожью и болью где-то внизу живота в руках блядского Юнги. Он увидит мутный силуэт через матовое узорчатое стекло, что на дверях в комнату минову стоит. Он увидит там какого-то парнишку молодого и неизвестного ему, у которого плечи широкие, мощные и, на самом-то деле, красивые. У которого фигура, не смотря на явную молодость голоса, сформирована по мужскому яркому типу — треугольничку. У него руки мускулистые, накаченные. Он бы и сам под такими руками побывал, если бы не бледно-молочная кожа под ними. «Чуть ниже, Чонгук» — произносит расплавленным голосом Юнги в сотый раз, и это отскакивает от пустых теперь стенок черепной коробки Пака. Он чувствует, как от каждой буквы в этом предложении появляется новая трещинка на нем самом. «Не воспринимай вчерашнее всерьез, Чимин» — произносит додуманную им самим фразу Юнги совершенно бесцветным и слишком по-блядски виноватым голосом. Контраст огромен. Контраст настолько разрушителен, что у него все внутри трещит по швам. Он сидит на кухне, когда эти двое выползают из комнаты. На лице этого молодого парня какое-то проституское смущение и легкий румянец. Он ступает как-то слишком неуверенно и Чимину это понятно! Невозможно не стесняться, когда сзади тебя идет довольный, как мартовский кот, Мин Юнги. — О, уже уходите? — отправляя в рот ложку любимого персикового желе, саркастично замечает Чимин. Парнишка выходит на свет, и Пак с удивлением замечает, что тот не на много старше его самого. Если не ровесник. У него странное сожаление к нему. У него ничем необоснованная ревность к Юнги. У него блядская ненависть к ним обоим, потому что за себя обидно. Как бы не было эгоистично. Но ему правда за себя самого больно. — Д-да, — запинается парень, натягивая на правую ножку кроссовок. Достаточно новый. Новее, чем их с Юнги обувь. И это тоже обидно. — Ну-ну, — тихо посмеивается Чимин. Желе во рту плавится. Кусочки консервированного любимого персика проходятся по рядам ровных зубков, подталкиваемые юрким языком, но Чимин не чувствует такого желанного вкуса, который всегда помогал успокоиться. Он чувствует только сраную ревность, которая его током под тысячу вольт прошибает. — Ну, я пойду… — тихо объявляет парень и как-то испуганно смотрит на остановившегося в дверях, так и брюзжащего токсичностью Чимина. — Да, заходи еще. — так же неловко говорит Юнги. Мин скользит взглядом по Паку, а затем протягивает Чонгуку зажатые в руках купюры, от которых у подростка в глазах темнеет. Он с неверием смотрит на темноволосого, который конфузится весь, ерошит свои волосы крашеные на затылке и с неохотой принимает деньги. «Заходи еще». Его, кажется, взрывает сотнями фейерверков. Он проходит между ними и тонко посмеивается. Все внутри кипит. «Последняя сука у руля!» — объявляет какой-то противный голосок внутри него. Он уже не соображает. — Ага. Где-то в конце месяца приходи, Чонгук-и, — ласково бросает он через плечо. У всех в этом помещении что-то щемит в груди от пропитанного насквозь болью голоса подростка. Он не успел скрыть это чертово проявление слабости где-то внутри себя. Просто не успел сдержаться. И ему ни сколько не стыдно. — П-почему в конце месяца? — запинается предательски парень и смотрит слишком пронзительно. — А у меня в тех числах зарплата. Думаю, я смогу заплатить за твои услуги чуть больше, чем Юнги. Чимину противно от самого себя. Ему просто, блядь, не хочется существовать на этом свете после брошенных полушепотом в коридорную темноту ломающих изнутри всех трех парней в этом помещении слов. Он знает, что Чонгуку сейчас больно, он это в его поблескивающих в темноте от слез глазах видит, затылком остервенелым чувствует. Он знает, что Юнги за его поступок стыдно и чертовски больно, потому что Пак на него неосознанно вину перекидывает. Но ничего поделать с этим не может. Он лишь выплевывает это несдержанное, нервное и неоправданно-агрессивное «проблядь малолетняя», засовывает руки в карманы узких джинс и вальяжно удаляется в ванную комнату. Его тянет блевать от самого себя. Потому что «проблядь малолетняя» здесь только он сам. Он смотрит на себя в отражении и не узнает. Пустые бесцветные глаза, что ближе к цвету виски. Точно такие же, как у его матери. Разве что не залитые водярой дешевой и паленой. И это тоже просто до омерзения противно. Аккуратные доселе стрелки чуть размазались по краям, оставляя неровные две темные дорожки на щеках. Пак открывает кран настолько сильно, что почти срывает резьбу. Он осторожно смывает следы своей слабости и правда надеется, что обновление макияжа поможет ему это пережить. Он правда хочет верить, что подведенные заново глаза придадут ему блеска, а еще сильнее припудренное лицо, что скроет раскрасневшиеся щеки, скажут прямым текстом всем: «Все хорошо!» Он ловит себя на мысли, что удивлен. На месте Юнги он бы тут же догнал такого уебка, как он сам, и хорошенько избил. Желательно ногами. Чтобы выбить всю накопившуюся грязь и скверну. Чтобы язык не поворачивался делать кому-то больно в отместку за собственную глупость и разрушенность по своей же вине. А вот Юнги не стал. Чимин видит в этом какую-то пристыженность или чувство вины вперемешку с ответственностью за него. Это чертовски противно, потому что сам он не уследил в неприкрытых глазах искреннего желание извиниться или изменить ситуацию. Кругом, блядь, театр. И почему его одного записывают в клоуны, если вокруг ничуть не лучше его самого? Чимин стягивает со змеевика свое черное пушистое полотенце и отходит подальше от зеркала, чтобы скинуть одежду. Он ненавидит эти узкие джинсы. Терпеть не может эту растянутую временем белую футболку. Он не хочет себя видеть. Ближайшие лет сто. Его бы воля, он бы, наверное, ослеп, чтобы не видеть следов грязи на своем теле. — Смыть… это нужно смыть с себя. Срочно. — решает он, озвучивая свои мысли и перекидывая оголенную ножку через край ванны. Каждый раз, когда ему становится невыносимо, он начинает разговаривать с самим собой. Просто, чтобы не чувствовать разъедающего одиночества. Просто, чтобы быть понятым, пусть и самим собой. Это не менее важно. Когда холодные, почти ледяные капли воды касаются кожи, он будто бы просыпается. Он осознает все то, что произошло за последние двадцать четыре часа и теряется в этом. Слишком много неправильных чувств, слишком много неоправданных действий, слишком много потерявшегося и завравшегося Чимина. Да, он действительно чувствует к Юнги что-то. Он действительно разъедает себя изнутри от этого чувства. Он действительно готов себя убить за то, что все-таки сделал то, от чего пытался огородиться. Да, он действительно хотел Юнги. Это не простое желание или игра гормонов и эндорфина. Это сраная симпатия, которую ни с чем не перепутаешь. Да, он действительно рвет на своей макушке липкие рыжие волосы, что стремительно намокают под напором ледяной воды. Да, он действительно не хотел делать больно Чонгуку. Он действительно виноват в этом, потому что неоправданно он это сделал. Не видел он ничего такого, не слышал чего-то особенного. А если бы и видел, и слышал, просто не имел бы никакого права раскрывать свой поганый рот. — Мне нужен не любовник, Чимин, а сожитель. — повторяет он с горькой усмешкой на губах и обнимает замерзшие плечи. Пак опирается спиной на стенку ванной, потому что не в силах держать себя в вертикальном состоянии, и пялится отупевшим взглядом на входную дверь, за которой слышится один нетерпеливый выдох. В голове пустота. Где-то под ребрами тоже. Он роется в старых архивах и натыкается на недописанную свою песню, которая была начата с подачи Юнги. — Это продолжается, даже если я убегаю… — тихо начинает петь подросток. Он чувствует, что в этот раз песня выходит гораздо лучше, чем там, в парке, с гитарой на плече. Он за нее почти ничего не заработал, потому что, наверное, не прочувствовал еще тогда, — Я пойман на лжи. Чимин слышит стук в дверь, но не обращает внимания. Он не следит за временем, не чувствует, сколько уже морозится под холодной водой: три минуты или тридцать. Он не чувствует вообще ничего. Одно желание упасть в ноги и целовать прошитые самостоятельно кроссовки. Потому что он один в этом всем виноват. Снова. — Пойман на лжи, вытащи меня из этого ада. Пак действительно просит о помощи. Он знает, что Юнги слышит его сейчас, что тоже прислушивается и пытается различить высокие нотки, что режут ножами, пробиваясь сквозь назойливый стук капель об идеально-ровную поверхность ванны. — Я не могу освободить себя от этой боли, — слишком высоко, почти надрывно поет Чимин и утыкается замерзшим покрасневшим носиком в свои ладони. Наверное, он этим дает понять, что можно не стучать еще раз. Он все равно не даст свое согласие вслух, — Спаси меня, того, кто был наказан… А дверь просто открывается. Чимин, наверное, ждал этого. Он хотел того, чтобы она тихо скрипнула и отворилась, чтобы за ней показался бледно-серый силуэт с опустившимися руками. Силуэт, у которого на лице написано точно такое же, как у него самого отчаяние. Пак это отчаяние своими губами приоткрытыми ловит, цепляет кончиком языка, на котором та же крупинка, что и у Юнги крутится — боль. Он вздыхает прерывисто, будто вот-вот захнычет или забьется в истерике. И он действительно близок к этому. — Что же ты не поешь? — ухмыляется Юнги и окидывает его взглядом. Он скользит лезвиями холодным по подтянутым мышцам, останавливается и задерживается на татуировке изящной у тазобедренной косточки, что на латыни выбита, и подходит медленно к такому же медленно оседающему на дно ванны Паку. Ему не хочется прикрыться. Ему и так уже стыдно, стыдливее быть уже не может. — Не сочинил дальше. — объясняет он и смотрит прям в металлически-серые глаза. Они его испепеляют взглядом, они его клешнями утаскивают на самое дно. Чимин чувствует, что он в чем-то виноват. Скорее всего, во всем. — Юнги… я уйду. — с надеждой в голосе говорит он и переползает к другому краю ванны. В глазах медовых недобрый огонек блестит, и Мин это видит. Мина этот блеск приковывает, а потому он останавливается, чтобы поближе разглядеть. Чимин сам не верит в то, что говорит. Сам не верит, что доламывает себя своими руками. Просто он не хочет ломать и Мина. — Куда ты уйде… — Тише. — поднимаясь со дна ванны и опускаясь на самое дно этой сраной жизни, шепотом говорит он. Он присаживается на бордюрчик и изящно спину выгибает. Он открывает вид на свою татуировку, чуть ногу вытягивая в сторону молодого человека и хищно поблескивает клыками, — Просто… просто сделай это. Я обещаю, что уйду. Юнги не хочет этого. Он всей душой противится и упирается мысли о том, что с полок исчезнут маленькие слоники, а с его комнаты пропадет толстый комочек по имени Туён. Он понимает, что успел привыкнуть и привязаться к присутствию маленького глупого Пак Чимина. Вот только признать этого не готов. Он в один шаг подлетает к Чимину. Тот вздрагивает от близости к его оголенному телу и стонет развратно. Пак стонет красиво, высоко и слишком искусственно. Юнги не нравится. Он хочет так, как было в тот блядский переломный вечер, и он этот звук ценой своей жизни из грудной хрупкой клетки Чимина выдавит. Чимин прижимается всем телом к грудной клетке миновой, улавливает его сбитое и учащенное дыхание, что на злость или обиду похоже. Он это чертовски заслужил. — Так нельзя, Чимин… — гуляя руками по нежному продрогшему телу, шепчет Юнги. Знает, что ему через мгновение крышу снесет, и он уже не сможет сдержаться, не сможет оторваться от кожи бронзовой, что мурашками покрыта. — Можно. — ломаясь внутри, шепчет Пак на выдохе и ножки свои тонкие закидывает парню на поясницу. Он всем своим возбуждением вжимается в оголенный пресс Юнги, только сейчас замечая, что тот зашел в ванную уже без футболки. Чимин скользит телом вниз, прогибается в спине и стонет слишком изящно. Он весь сейчас на дорогое похабное искусство похож. И Мин готов выложить за эту картину всю свою жизнь, не только кошелек, который всегда наполовину пуст. Чимину сносит крышу. Он чувствует, как Мин несдержанно целует его плечи с россыпью веснушек и парочкой родинок, как губами тонкими влажными скользит по ключице и прикусывает у самого основания, близко к ямочке яремной. Он след свой оставляет, как напоминание о том, что Пак сломался именно здесь. — Пожалуйста… — надрывно хнычет Чимин, а к щекам его чуть впалым припадает румянец, как у самой настоящей малолетки. Он не позволяет себе целовать. Он этого чертовски не достоин. Он лишь соприкасается губами с молочным плечом, двигается осторожно, будто разрешения спрашивает к основанию шеи и оставляет смазанный поцелуй. Губы в тонком стоне приоткрываются, когда Юнги лишь пару раз почти невесомо проходится по его возбуждению, словно в наказание. Он срывает первые приглушенные стоны, оставляя дорожку поцелуев на груди и опускаясь ниже. Паку страшно. Он первый раз по-настоящему получает наслаждение, которое не заслужил своей грязью. А Мин, как будто бы не чувствует этого, и осторожно, даже ласково, зацеловывает его грязное, грязное тело. Чимин не достоин. Он распахивает медовые глаза, что расплавляются от желания, что крупинками слез наполняются и смотрит испуганно на жемчужные волосы. Он руку бледную и большую отрывает от своей поясницы, накрывает ее и ведет по бедру. Мин не вырывает, но задерживает свою руку на темно-синей татуировке узорчатой. Оставляет на ней поцелуй и пытается вчитаться. — Это латынь? — бархатистым голосом спрашивает он, смотря на выведенную, словно ручкой, надпись: «Lasciate ogni speranza», отчего у Пака возбуждение чуть дергается и напрягается еще сильнее. Он не может и слова сказать губами пересохшими, а потому лишь кивает пару раз и пытается руку дальше увести. Но Мин не дает. — Что это значит? — Оставь надежду навсегда. Юнги смотрит пронзительно в глаза вечных три секунды. Оставляет поцелуй на тазобедренной кости, а затем проходит своими губами блядскими по каждой линии каждой буквы. Он пытается сказать, что надежда еще есть. А вот Пак в этом понимает, что больше не на что надеяться. Он рукой миновой по своему телу вверх поднимается, каждый изгиб проходит, изучая миллиметры мозолистыми музыкальными фалангами. Чимин стонет тонко, когда Юнги губами обхватывает кожу на бедре, всасывает до жжения и оставляет ярко-красное пятнышко, точно такое же, как на ключице. Голову кружит от контраста. За спиной вода холодная льется. На теле руки горячие до обжигания. За плечами ничего. А здесь целый Мин Юнги. Его. Чимин его ладонью по своим губам пухлым и до крови искусанным проводит, привлекая к себе внимание. Он за взгляд неопределенный и таинственный цепляется, топит себя в нем и осторожно целует руку, что Мин сам уже придерживает. Он приоткрывает губы невинно, чувственно, и вбирает в узкий горячий рот только первые фаланги, кончиком языка скользит меж указательным и средним пальцем, а затем погружает длинные пальцы до основания. Чимин сосет красиво. Он обсасывает, слюной своей терпкой от яблочных сигарет и сладковатой от желе персикового смачивает и совсем немного прикусывает, тут же зализывая — извиняясь. Юнги взгляда оторвать не может. Юнги лишь наблюдает за этим и плавится под неправильно-опытными ручками с пухлыми пальчиками, что касаются его там, где совсем не должны. Юнги позволяет себе сдавленно простонать. Он смотрит завороженно за тем, как Чимин играет языком с его пальцами. Он не выдерживает. Потому что Пак сам на пределе, потому что Пак сам просит. Он сейчас действительно похож на самую дорогую шлюху с чуть смазанным макияжем и чертовски красивым телом, что побледнело от холода. Юнги вынимает пальцы из изученного вдоволь рта, тянет тонкую стеклянную ниточку слюны от губ и хочет ее своими губами прервать. Но Чимин отклоняется. Он не дает себя поцеловать. Просто потому что не заслуживает этого. Проститутки никогда не целуются. — Малышка… — понимая, в чем дело, шепчет молодой человек, но Пак смотрит на него умоляюще. Он смотрит со слезами в уголках глаз, и Юнги больше не хочет этого видеть. Он выключает воду в ванной, стягивает с себя остатки одежды и залезает к Чимину. Ноги мерзнут от ледяного пола, но он внимания не обращает, потому что Пака рядом с ним дрожью бить начинает крупкой. Он всем телом дрожит, когда Мин срывается, рычит по-звериному и вжимает его в стенку холодную своим телом. Чимин двигается навстречу бедрами, ударяясь о миново возбуждение. Напрашивается сам, умоляюще выпрашивает у старшего хотя бы прикосновения, хотя бы взгляда. Но Мин не может дать этого, он хочет дать в сотни тысяч раз больше. Он его ножки тонкие раздвигает коленом и сильнее вжимается, как будто все изгибы его повторить хочет. Юнги еще раз смачивает пальцы, на которых чувствуется горьковатое яблоко, своей слюной. Чимин подчиняется, покорно приподнимает ногу и на бедре Мина ее оставляет. Тот цепляется за нее, как за последний спасательный круг и осторожно обводит неподготовленное сжатое колечко мышц. Он смачивает, касается и лишь осторожно надавливает. — Ну, Юнги… — на ультразвуке почти шепчет ему на ухо Пак и прикусывает мочку. Он закрывает глубокие глаза медовые и отдается весь Мину. Мин проникает на одну фалангу, чувствует, что Чимину запредельно приятно, но просто смертельно больно. Он чувствует, что делает только хуже, потому что Пак разрывается теперь не только морально, но и физически. Он его собственноручно на лоскутки режет, понимает это, но ничего сделать не может. Только временами привыкнуть дает, а затем еще порцию боли скармливает, добавляя палец. Мин двигает ими внутри. Влажно, вязко, туго и слишком горячо. Пак стонет и извивается в его руках, весь ему отдается, спину чуть царапает ухоженными ногтями и, действительно, разрывается. Только он уверен, что больнее, чем сейчас внутри уже быть не может. Он сам через время насаживается, просит большего и не может себя сдержать. Потому что последний раз позволяет себе искренне чувствовать. Больше — никогда. Юнги срывается от скатившейся по щеке слезинке. Он как будто без слов все мысли Чимина понимает, а потому разворачивает к себе спиной и вжимает в стенку. Он его руки заводит за спину и поднимает наверх, сжимает тонкие запястье в своей ладони и держит. Как будто боится, что Пак прямо сейчас развернется, соберет свои вещи, хлопнет входной дверью и больше никогда не вернется. Чимин всем телом жмется к Юнги, что входит слишком медленно. Чимину больно, но он не чувствует, не осознает так, как нужно. Он хочет думать, что ему чертовски приятно, потому что с Юнги по-другому не бывает. — Ты же порвешься, придурок, — чуть громче говорит бархатно Юнги, а затем стонет несдержанно, потому что Чимин сам до основания насаживается. Он скулит, стонет, плачет и радуется — все в цветное конфетти. Ему слишком охуенно, чтобы думать о боли. — Зато буду счастлив. — бездумно повторяет Пак, когда может дышать через раз и привыкает к чувству жжения в пояснице. Юнги останавливает его, свихнувшегося и поехавшего, дает привыкнуть к медленным толчкам, а когда Пак снова пытается сорваться, звонко шлепает по бедру, от чего то кровью наливается. Чимин кричит от тех ощущений, что Мин ему дарит. Он готов маслом растаять на горячем теле своего Юнги. Но лишь двигает бедрами, прося увеличить темп. Молодой человек срывается вместе с унесенной крышей Чимина. Он перехватывает хрупкое тело рыжего за талию, прижимает к себе еще сильнее, почти сливаясь в одно целое и двигается несдержанно, с болью в каждом толчке. Подросток голос срывает повторно из-за слишком громких, слишком откровенных стонов, что вырываются из центра живота. Он не трогает себя. Ему чертовски стыдно. И Мин это замечает, потому отпускает его запястья, что покраснеть успели, и сам припадает к возбужденному до боли члену. У Чимина ноги подкашиваются. Он уверен, что, если бы не крепкая хватка минова поперек туловища, он бы давно упал и разбился бы на маленькие осколки цветного стекла. Но Мин не дает! Он его сжимает, как в последний раз, и толкается. Громко. Вязко. С пошлыми шлепками. Пак чувствует, что у него где-то на периферии нервов разрывается фейерверк вселенских размеров. Его на секунду отключает и переносит куда-то под облака, к теплому солнцу или безоблачному небу, по которому он так соскучился. У него все органы, что до этого в узел были скручены, медленно разворачиваются с приятным покалыванием. По стенкам внутри теплая жидкость разливается. И вот теперь стыд накрывает с головой. — Пойман на лжи. Вытащи меня из этого ада — тихо начинает напевать Пак то, что сочинил буквально за последние тридцать секунд своей смерти, поворачиваясь к Юнги лицом, — Мне не избежать этого страдания. Прошу, спаси меня — наказанного Юнги смотрит на него, теряет его очертания из вида, и не понимает ничего. Чимин лишь коротко кивает и зажмуривается от стыда и боли. — Хочешь меня. Потерявшегося и заблудшего, — высоко поет он и прикрывается руками, — Хочешь меня. Как всегда. Чимин просто умер.