Ты руки мои, пожалуйста, не держи.
На часах нет и шести утра. У него в руках еле держится пачка новых яблочных сигарет, в кармане — еще две. Абсолютно все они принадлежат человеку с волосами жемчужными и глазами убийственными. Он купил их на свои заработанные, потому что его очередь была — Пак уже залезал в долги для покупки блоков. Чимин бы и их с собой не взял, если бы был уверен, что выживет без этой сраной привычки. У него круги темные под глазами, и в телефоне ровно пятьдесят семь неотправленных сообщений на номер под названием «Мин Юнги». Стертых — почти в три раза больше. Он считал каждое. У него волосы рыжие растрепаны и не уложены, не придают его личику какую-то апельсиновую свежесть. У него макияж потрепанный, словно только что из борделя среднего класса выписался. Но, надо отдать должное, сегодня его тело сделало все за него. Он настолько побледнел за бессонную ночь, проведенную на пороге дверей миновых, что не нужно было запудривать сраные веснушки, которые до омерзнения противны еще с самого раннего детства, которые напоминают ему собственную мать. Вообще-то, Чимин на нее очень сильно похож, только признавать этого не хочет и не собирается. Его внешность часто становилась причиной домашних скандалов. Будучи маленьким ребенком, он рассуждал над этим, стоя перед зеркалом. Тогда он думал, что не родись он с подобной россыпью маленьких точечек по всему телу, все было бы не так плохо. Потому что отец зачастую заводил пьяную драку до последней капли крови и детских слез, потому что, по его мнению, мать была «продажной шлюхой, нагулявшей в алкогольном угаре этого выблядка». И, если быть честным с самим собой, он не мог быть в сто процентов уверен, что это на самом деле не так. Кто его знает, что там семнадцать лет назад вообще было. Он молчаливо осматривает собственноручно привинченные к стене полки, на которых стоят маленькие уютные фигурки. Кажется, Юнги очень понравилась его стеклянная черно-белая овечка с глупым взглядом синеватых глаз. Пока Чимин выставлял их в строгом порядке, Мин увлекся этой игрушкой и все пытался расспросить, откуда он взял подобную бесполезную, но очень прикольную вещицу. Чимин тихо выдыхает, опирается спиной о стенку, потому что чувствует, что еще не готов покинуть***
головная боль разрывает виски. похоже, я жив, но сгорел от тоски
Чимин, в принципе, привык ничему и никогда не удивляться. Еще с самого детства он привил себе стойкое равнодушие ко всему, что происходит в стенах этого чертового дома, потому что он бесконечное количество раз говорил себе: «Хуже уже не будет». И каждый раз получалось намного. Намного, сука, хуже. Он не удивился, когда пришел после школы в очередной вечер в пустую квартиру. Он очень хотел похвастаться перед родителями своим успехом в новом классе средней школы и показать дневник с аккуратным витиеватым почерком, где красовалась первая заслуженная пятерка от самого строгого учителя математики. Вместо родителей его ждала сухая записка на столе, которая гласила: «Уехали с папой за город. Кимы купили домик. Не будет выходные. Никого не приглашай, разведете бардак!» Он не удивился, когда родители абсолютно трезвые нашли какие-то копейки в карманах и отправили свое чадо в кино на просмотр какого-то фильма. Пак уже и не вспомнит, на что он так сильно хотел сходить со своим другом — с тем самым, у которого глаза, как самое настоящее голубое небо — и по совместительству одноклассником, но тогда он чувствовал себя по истине счастливым. Точно помнит, что чувствовал. Но вернулся он к разрушенным Афинам, потому что дверь была закрыта на замок с другой стороны и не поддавалась ключам, а за стенками настолько сильно громыхала музыка, что его стуки и долгие рыдания просто никто не услышал. Тогда Чимин впервые попросил помощи у друга, который любезно пустил его переночевать. Он не удивился даже тогда, когда почти за месяц предупредил родителей о том, что собирается на день рождения одноклассника, а они надрались в поросячий визг уже к двум часам дня. Кажется, это был второй день пьянки или даже третий, уже не вспомнится. Чимин тогда решил, что ему абсолютно поебать, он просто соберется и выйдет из квартиры. Он взглянул на циферблат настенных часов синхронно с пьяной матерью. Как сейчас помнит, что стрелки для него застыли на 2:15, а глаза матери медленно налились кровью. Она попыталась замахнуться на Чимина за то, что тот «последняя шлюха, положи деньги, которые ты взял на презервативы и ложись спать. Два ночи, мразь». А вот сейчас был действительно поражен. Входная дверь в квартиру отворилась подозрительно быстро, почти с первого стука. За ней не было слышно пьяной гулянки или тихого материнского бреда. После ухода из семьи той блудливой суки со стеклянными зеленоватыми глазами, мать стала часто заливаться одна, сидя на кухне. Первое время собутыльников она в дом таскать боялась, а потому могла часами беседовать сама с собой, жалея себя, бедную и несчастную, проклиная все, что попадалось ей на глаза. На пороге не было шатающегося от литров алкоголя женского силуэта. На него смотрел мягкий юношеский взгляд тепло-голубых глаз. Чимин готов был раствориться в нем с первых секунд, но как только парень вышел из полумрака коридора, чтобы отворить дверь посильнее, он тут же ужаснулся. От былой легкости и воздушности не осталось ничего. Потухшие стекла, в которых неприкрыто плещется натуральная заебанность и боль. — Тэхён? — вспоминает он имя, тут же испуганно выдавая его. Чимин не хочет верить. Ему кажется, что подобное преображение просто невозможно, ведь этот парнишка в свои семь или восемь лет казался ему настоящим инопланетянином или гуманоидом, потому что среди всего загнившего мира он был таким светлым и чистым. И этот взметнувшийся на него бесчувственный взгляд только подтвердил теорию Пака. Жизнь поимеет всех. — Чимин? — с недоверием говорит парень глубоким низким голосом, от которого у Чимина по коже мурашки бегут. Даже весенние колокольчики этого заливистого голоска растворились в возрастном таймлайне. Он мнется на пороге и не решается войти. Тэхён тоже не решается пускать, потому что знает всю ситуацию ровно до того момента, как Пак исчез с радаров этой части своей жизни и не появлялся даже в школе. Последний раз они виделись на выпускном старшеклассников, куда пробрались совершенно случайно, и так же случайно остались незамеченными. Чимин бегло скользит по растерянному Киму взглядом и все еще не может поверить. Этот парень младше на каких-то два с лишним месяца, но выглядит чертовски подбитым. Пак подмечает, что нечто тяжелое обрушилось на его плечи совсем недавно, потому что такая боль открытая и необъятная только первое время. Он знает. У подростка волосы выкрашены в пастельно-персиковый цвет. Ему это идет гораздо больше, нежели его родной угольно-черный, который Чимин никогда в нем не любил — он словно не был предназначен ему природой и совершенно не подходил к нежным чертам лица. Он замечает, что округлые щеки сменились яркими скулами, о которые, кажется, порезаться можно, только прикоснувшись, — похудел слишком резко. Пак видит, как неуверенно держится все тело. Оно хоть и сложено крепко и достаточно эстетично, все равно выглядит… слабым. Словно вот-вот рассыпится от малейшего дуновения ветра. Пак чувствует на себе такой же изучающий взгляд и благодарит всю небесную канцелярию за то, что именно сегодня стрелки вышли идеальными, а новые тени легли на веки мягко и легко. Чимин только внутри выглядит раздавленным, где-то очень глубоко. Снаружи он выглядит просто охуительно, и Тэхён это тоже замечает. — Ну… для начала вопрос: впустишь? — интересуется Пак. Наверное, только потому, что не хочет возвращаться он туда, где ничего не изменилось за блядские два года отсутствия, — А потом уже спрошу, что ты тут делаешь… окей? Тэхён не сопротивляется и отходит от двери. Как будто не может или не хочет. Чимин не разбирается, но с дрожью во всем теле проходит внутрь. Входная дверь все еще не доделана. Ремонт в квартире начали еще тогда, когда все не пошло совсем по пизде. Ему было лет одиннадцать, двенадцать — максимум. Отец тогда еще мог держать молоток в руках и даже сам занимался капитальной переделкой жилища. Он тогда сказал, что доделает этот сраный участок над проходом потом, доклеит, когда докупит обои. А через две недели ушел в запой и больше ничего в доме не делал. Чимин разувается и даже не удосуживается убрать вещи в шкаф, потому что знает, из него может вывалиться все что угодно: старый пакет с бутылками или никому ненужные отцовские сумки с инструментами, которые он так и не забрал. Как только ткань тонких темных носков касается скрипучего пола, а из двери смежной с туалетом ванной тянется запах тонких горьких сигарет, он хочет свернуться клубком и выбежать к чертовой матери, больше никогда не возвращаясь. — Ее нет. — объявляет стоящий позади Тэхён, который, кажется, тоже не особо любит этот застоявшийся запах табака, а потому спешит ретироваться из коридора, — Она ушла вчера вечером. Следовательно, вернется только завтра утром. Чимин выдыхает. Одной проблемой на какое-то мгновение меньше. Он не застал мать в середине раздолья, когда та могла хорошенько его отпиздить за то, что тот вообще посмел сюда явиться, да еще и с пустыми руками, и это было чертовски хорошо. — Ничего не изменилось… — тихо выдыхает с какой-то неопределенной печалью Чимин, оглядывая стены с блядскими серыми обоями и цветочным узором и потолок, под которым лишь одна лампа. Пак помнит, как отец обещал сделать чертову люстру практически полгода. А потом просто забил и, чтоб мать не ворчала на их подвальное помещение, подвесил на контакты лампочку с грубым желтым светом. Чимин старался не включать ее, когда оставался один дома, потому что бесила до крайней степени. Наверное, именно с тех лет он научился жить в кромешной темноте, ориентируясь по своим ощущениям. Он скользит взглядом по стене коридора с блестящими серыми обоями, что ведет на кухню, и жмурится. На обоях, все на том же месте, виднеется кровавая черточка. Теперь она была на уровне его глаз, тогда — он не дотянулся до нее уставшими ручонками, а тащить табуретки было слишком тяжело. Наверное, он бы повесился на той самой лампочке, если бы принес табуретку с кухни. Чимина с головой окунает в воспоминания. Рождество было одним из немногих праздников, которые он любил, потому что именно в этот день родители клялись ему оставить свои выходки и закидоны в старом году и войти новыми людьми в новый. И Чимин каждый раз беззаботно верил в лучшее, потому что невозможно было жить одной темнотой. Надо отдать должное, первая часть праздника прошла замечательно, они всей семьей встретили ночь абсолютно трезвыми, выпив лишь два бокала шампанского на двоих. Он отправился спать, чувствуя себя счастливым маленьким ребенком с новенькой подаренной книжкой, которую он еще пару месяцев назад заприметил в книжном магазине. А проснулся от тихого скулежа где-то у себя под дверью. Чимин не помнит, как он подорвался с кровати и подлетел к пьяной матери, но открывшуюся картину уж точно не забудет никогда. Она до сих пор мурашки по всему телу стаями гоняет. Мать сидела с подбитой губой. Красивые глаза цвета теплого виски были залиты солеными слезами. Они дорожками бежали по ее пухловатым, как у него самого, щекам и скатывались на новогоднее синее платье, что было чуть порвано на плече. Она взглянула на сына и начала трясти перед ним сжатыми женскими кулачками. В руках были выдранные редкие рыжеватые волосы, которые, по всей видимости, выдрал на ней отец, пока таскал за волосы по всей квартире. Он не выдержал. Ему было чертовски хреново. Он схватил с праздничного перевернутого стола кухонный нож и понесся на кухню, где сидел пьяный отец. Кажется, тот не сразу понял, в чем дело, но визг летящей сзади матери и блеснувшее лезвие ножа прояснили ему картину. Следует ли говорить, что орудие возможного убийства было выбито из рук одним ударом, сам он был откинут в сторону, а мать расплачивалась за это. Он таскал ее по всей квартире за шею, выдирал на ней волосы. Он приложил ее красивым лицом об стенку коридора, размазывая кровавые пятна, а затем потащил в ванную. Все сопровождалось истерическим воплем Чимина, который услышали соседи из соседнего дома и, кажется, вызвали полицию. Потому что, когда отец начал разбивать тонкие черты лица матери о край ванной, крича что-то вроде: «Ты будешь кровью умываться, сука», а Чимин на последнем издыхании пытался их разнять, в дверь вломились хранители порядка. Мать, что была уже без сознания и еле дышала, тут же передали в руки людей в белых халатах, которые заскочили минутой позже с носилками. Отца, у которого были проблемы с документами, тут же одели в наручники и увели конвоиры. — За тобой скоро приедет бабушка. Побудешь один, хорошо? — улыбнувшись широко, сказал ему молодой следователь, а Пак только кивнул и постарался разглядеть его лицо сквозь пелену слез. Чимин тогда испугался, что бабушке станет плохо от вида крови. Да и гости должны были прийти на следующий день, потому он собрал все оставшиеся силы в маленький кулачок, притащил огромный таз с водой из ванной комнаты и приступил к оттиранию стен и пола от разводов материнской крови, пока ее саму пытались откачать в реанимационной палате. Стоит ли говорить, что никакие гости не пришли? — Чимин, не стоит. — предупреждает его Тэхён и плетется в ту комнату, что раньше принадлежала Паку. Он решает, что действительно не нужно. Лишь мельком заглядывает на кухню, где пол все такой же неровный и, наверное, до жути скрипящий. Где под столом по традиции стоит целая куча бутылок, и Чимину кажется, что это те самые, которые были в день его ухода из дома. Потому что в этом месте словно остановилось время. А затем шагает за удаляющимся тяжелой походкой Кимом, который скрывается за панельными дверями. Он не смотрит на зал, где постоянно происходили все драки, не замечает всю ту же сраную лампочку, что предсказуемо не сменилась люстрой, не хочет даже обращать внимания на темную огромную стенку, где раньше стоял любимый аквариум. Аквариум разбили во время очередной драки, рыбок он спасти не успел. Только порезался и чуть не убился об острый угол одного из шкафов, будучи оттолкнутым отцом в порыве ненависти. Пак вздыхает глубоко и проходит в свою комнату. Тут дышать намного легче. Только тут он чувствовал себя хорошо и уютно. Только тут он был полностью защищенным, потому что редко кого сюда пускал. Родители по трезвости всегда стучались перед тем, как войти, и, если Пак не давал своего разрешения, никто не собирался нарушать пространства личного. Тэхён как-то органично вписывается в светло-зеленые потрепанные временем обои. Может быть, потому что они одного возраста. Может быть, потому что они чем-то похожи. Чимин не особо понимает, но это его почему-то не радует. Не хочется, чтобы Ким переживал все то, что пережил Пак за свою недолгую жизнь здесь. Тут ничего не изменилось. Кровать на все том же месте и даже заправлена так же наоборот, потому что розетка с зарядкой ближе к ногам, чем к изголовью. Только вместо личных вещей Чимина, которые он в своем доме оставил, на полочках рабочего стола немногочисленные пожитки Тэхёна: несколько книг, что придержаны смешной подставкой с кроликом, фотография класса, керамический слоник с позолоченными ушками и какая-то самодельная открытка, которую, видимо, кто-то Тэхёну подарил. — Что ты тут делаешь? Вопрос вырывается у обоих одновременно, из-за чего повисает недолгое, но пиздец неловкое молчание. Чимину нравилось молчать с Тэхёном раньше. Он вдруг вспомнил, что порой этот парнишка становился чертовски задумчивым и молчаливым, уходил куда-то в себя, но это никак не мешало им. Они просто пережидали эти моменты в полной тишине. — Окей. Думаю, со мной все проще. — начинает Чимин, проходит чуть дальше в комнату и запрыгивает на узкий неудобный подоконник, подбирая под себя ноги, — У меня появились небольшие проблемы с квартирой… И вот я тут. Все-таки, в какой-то степени это был мой… Чимин запинается на слове «дом», потому что нихуя это не его дом. Это просто временное пристанище. Он так и не договаривает, умоляюще смотря из-под яркой челки на Тэхёна, что сидит на кровати в зеркальной ему позе. Он смотрит своими глазами стеклянно-синими, изучает несколько секунд, а затем кивает и расслабляется. Кажется, он чувствует что-то родное. Что-то такое же сломанное. — Хм. А твоя мать говорила, что ты спишь с кем-то за квартиру и деньги. — тихо говорит парень и смотрит на Чимина как-то пронзительно, как будто всем видом хочет показать, что не верит в это, — Они даже какое-то время после твоего побега из дома жили у нас. — Это еще с чего? — искренне не понимает Чимин, чуть сводя брови к переносице. — Чон Хосок. Кажется, его звали так. Пак вздрагивает от произнесенного имени. Он смотрит на браслет с блядской цифрой «15», что болтается на руке тонкой и затягивает веревочки потуже. Он почему-то не хочет потерять то, с чего все начал, потому что он медленно возвращался назад. Как путеводитель. Как напоминание, что все может быть хуже. — Что он сделал? — интересуется Пак, хотя совершенно не хочет этого слышать. — Я услышал только то, что к дому подъехало три или четыре тонированных машины. Их было десять или двенадцать по расчетам твоей матери. Чимин сглатывает вязко. Он не хочет слышать ничего, что связано с этим именем, потому что оно, блядь, не того человека напоминает. Он больше не видит перед глазами ямочки на щеках и солнечную скользкую улыбку, за которую Пак не мог зацепиться. Он видит лишь то, что этот проеб в его жизни идеально приравнивается к недавнему. Знак равенства. Пак умирает, потому что всплывают образы жемчужно-лунные. Потому что Мин Юнги, а не блядский Чон Хосок. — И? — Угрожали. Он сказал, что, если не оставят тебя в покое, им больше некуда будет заливать водку. — с тихим смешком выдает Ким. Пак чувствует, что за этим кроется точно такая же доебанность из-за постоянных пьянок, — Кажется, пообещал вывернуть им кишки. Чимин качает головой и прикрывает широким рукавом толстовки браслетик из тугого темного шнура, который этот парень носил, не снимая, почти с самой их первой встречи в парке. Он действительно сильно любил. — Ты лег под бандита? — сухо интересуется Тэ. Вопреки всему, Чимин не слышит в этом осуждения или упрека. Лишь горькое сожаление его тяжелой и выдуманной кем-то посторонним судьбе. — Боже блять, ради бога. — морщится подросток и начинает ковырять аккуратные ноготки, — Конечно же нет. Он просто подобрал меня в парке, когда мать выставила меня с одной гитарой за плечами. Чимин смотрит выжидающе. Он не хочет ранить своими словами кого-то еще. — А ты? Думаю, под мою мать ложиться бесполезно. — все-таки вырывается у него сарказм (блядский Мин Юнги), за который почему-то не стыдно. Тэхён, кажется, тоже не чувствует чего-то сверхъестественного в сказанном, — Как ты тут? — Дом сгорел. — сухо выдавливает из себя парнишка и отводит взгляд к потолку, заваливаясь на твердую огромную подушку всем телом, — Родители — тоже. Три месяца. Чимин задерживает дыхание, потому что он впервые не знает, что сказать. Он не хочет бессмысленно сожалеть и выражать свое соболезнование тупым «все будет хорошо, надо отпустить». Знает, что нихуя не будет. А впустую говорить такие слова — хреновая затея. — Даже не пожалеешь? — с ухмылкой болезненной спрашивает Тэ и смотрит на каменно-спокойного Чимина, что взгляда своего не отводит. — А тебе станет легче? — утверждает вопросом Пак и спрыгивает с подоконника. Он заползает на кровать к изголовью, заставляя старого друга подтянуть к себе ноги и улечься так, чтобы можно было легко наладить зрительный контакт. Кажется, этот — единственный, которого не боится Чимин. Этот кажется каким-то односторонним, потому что словно с самим собой разговариваешь. — А почему здесь? — выделяет Пак слово «здесь» противным скрипучим голосом и обводит комнату взглядом в подтверждение своей ненависти даже к тому воздуху, что здесь есть. Только эта комната. Только это тепло. Больше — ничего. — Единственный адрес, который я вспомнил. — Опека? — Забила хуй. Чимин вздыхает тяжело и размеренно, кидает взгляд на Тэхёна, которому, кажется, становится легче, а затем улыбается как-то искренне. С какой-то неподдельной болью. — Что, блядь, с нами вообще жизнь сделала? — спрашивает он, словно у самого себя, и откидывает голову на подлокотник кровати, что из-за старого матраса, поставленного к стенке, образовался, — Нам ведь только семнадцать лет. Тэхён расплавляется по кровати и понимает, что, наверное, ничего подобного никогда не испытывал. Чимин его чертовски понимает, потому что сам только вот-вот обрел такого человека в лице придурка одного, от которого вечно сигаретами арбузными за километр несет, который улыбается деснами и топит Чимина этим. — И не говори… Расскажешь, от чего ты сбежал?***
Моя правда сегодня такова,
и от нее никуда не детьсяО тебе думает моя голова,
а болит сердце. — Он просто ушел? — переспрашивает он, проводя рукой с дорогущим перстнем на указательном пальце. — Он увидел, как я отдаю Чонгуку деньги, назвал его «проблядью малолетней», — вязко сглатывает горькую слюну и качает головой в такт недавно сочиненной им мелодии, что разносится откуда-то из колонок, — Потом сказал мне, что обязательно уйдет… меня разбудил его кот. Видимо, он только выскочил за порог, когда я вышел. — И ты его не догнал? — с явным недоверием спрашивает мужчина. — Не хватило смелости. Перед глазами у него мутные блики плывут. Он не различает того, кто сидит перед ним в кресле одного из ресторанов. Этот человек когда-то давно вытащил его из самой задницы, помог подняться на ноги и найти хоть какую-то тропинку. Похуй, что долгую, муторную и пиздец противную. По ней хотя бы можно идти. У него на кончике языка крутится крупинка боли, что не рассасывается ровно семь с половиной лет. Она только изредка, как в этот вечер, смешивается с горьким привкусом алкоголя, который он ненавидит каждой своей сгоревшей клеткой. Просто считает, что так действительно легче жить. Нет, не как родители Чимина — это уже последняя стадия, дно жизни, на которое ниспадают из-за бытовых проблем. А так, чтобы стало чуточку легче дышать из-за повышенного градуса, чтобы было проще смотреть на вещи. — Он говорил тебе, что ты непробиваемый долбоеб? — коротко спрашивает мужчина, перекручивая в руках бокал с дорогущим вином. — Каждую секунду. Юнги прикусывает нижнюю губу, зажмуривается и, для достоверности, прикладывает ладони к прикрытым векам, чтобы вообще, блядь, этого сраного мира не видеть. В идеале — и не слышать бы ничего. На обратной стороне век просто выбит этот тупой мальчишка с ярко-рыжими волосами и пухловатыми пальчиками. Наверное, Мину нравилось жить с ним. Наверное, Мину весь этот блядский Пак Чимин нравился. Со всеми его рассыпчатыми по телу веснушками, которые тот вечно прятал под длинными рукавами и тонной косметики, со всеми его аккуратными стрелками и глупой родинкой, которая ему не идет от слова «совсем». Ему сила его внутренняя нравилась, которую Чимин порой прятал за капризностью и нежеланием что-либо делать. — Юнги, прошло восемь лет. — тихо начинает Джин, а затем останавливается в нерешительности, потому что Мин на мгновение напрягается, как перетянутая струна, и будто бы трезвеет. — Семь с половиной. — выплевывает он и залпом осушает половину бутылки с соджу. Все еще больно. Он откидывается на спинку бархатного кресла и тяжело вздыхает. Перед глазами, залитыми литрами горького зеленоватого напитка, плывут неясные размывчатые образы, что больше на видения похожи, но он различает в каждом из них самые маленькие и неприметные черточки. Потому что в этих мелочах прячется его смерть. Его неизменная крупинка боли. Юнги помнит. Ему еще не было шестнадцати, когда голову вскружили мягкие волосы, которых ни разу не касалась обжигающая краска. У него был нереальный цвет: темно-угольный. Настолько насыщенный, что на солнце отливал в чернично-фиолетовый или даже синеватый. Такого перелива Мин еще не видел. Наверное, именно это привлекло его ленивое внимание в солнечный весенний день на дворе пригородного интерната. У него были изящные руки. Совсем тонкие, словно истощенные долгим голодом или физическим стрессом. Он держал в них книгу с лимонной обложкой, на которой неразборчивыми шрифтом было выбито имя автора. Юнги не вспомнит, что именно это было. Что-то из русской классики в переводе. Именно благодаря ему Мин может наизусть пересказать какую-то длинную философскую мысль из какого-нибудь неизвестного почти никому на родине рассказа или романа. Этот парень любил Достоевского. Юнги помнит, потому что очень долго не мог выговорить сложную русскую фамилию, а парень лишь заливисто смеялся над ним и в сотый раз повторял с интересным акцентом. А еще Юнги помнит его улыбку. Она была непозволительно мягкой и доброй. В ней можно было потопить все зло существующего вокруг мира, прикрыть нарастающей тьмой и все равно бы осталось место для чего-то светлого и ослепительно-святого. Это было чем-то невероятным, потому что такое редко встретишь среди озлобленных детишек, которых бросили родители. Юнги помнит его странную историю. Этот парень сам ушел от родителей, пришел в опеку и смог доказать объективность своей просьбы. Мину этого было не понять, он всегда, хоть и скрывал это за хулиганскими замашками и стальным голосом, которого боялись все в его классе, хотел обрести дом или хотя бы одного любящего родителя. Он помнит первое волнение, когда парень спросил у него, как пройти в кабинет астрономии. Помнит множественные часы проведенные вместе после столкновения в одном из длиннющих муравьиных коридоров детского дома. Помнит ночные побеги в город, где они закупались сладостями на скопленные или заработанные у учителей деньги. Помнит даже объятия. Самые нужные. Родные. Наполненные всем и абсолютно ничем одновременно. Единственное, что не помнит Юнги — его глаза. Он не знает, были ли они голубыми или карими, янтарными или антрацитовыми. Не знает, был ли в них тот же неизменный свет, что таился за каждым движением его теплых рук с длинными музыкальными пальцами, или в них плескалась боль и отчаяние. Его взгляд стерся из памяти ярко-желтым светом фар и оглушительным скрипом покрышек. Юнги помнит только цифру сто пятьдесят три на спидометре и проливной ливень, от которого нихуя не спасли хваленые дорогущие дворники. В тот вечер он забрал Юнги на выходные домой, ведь вышел из стен детского дома на год раньше. Он тогда слишком много смеялся. Он рассказывал шутки, от которых у Мина слезились лисьи глазки и болел живот. Он почти устроил цирковое представление, потому что это было сраное девятое марта. Потому что в этот день он появился на свет. Потому что в этот день от него отказалась проститутка-мать. Но в один момент он вдруг остановился, схватился за сердце. На лице — гримаса боли. Юнги понял, что умирает вместе с ним, когда пытался откачать его таблетками и всеми лекарствами, которые нашел в его аптечке. Ничего не помогало. На глаза бросились ключи от старенькой машины. Он спустил самого дорогого человека вниз, уложил на заднее сидение, а сам прыгнул на водительское место. Начался дождь. Юнги разговаривал с ним всю дорогу. Он точно помнит, что до ближайшей больницы оставалось несчастных триста метров, когда на встречную полосу вынесло легковой автомобиль. Он развернул их транспорт на триста шестьдесят градусов, отчего машина пришла в неуправляемое состояние. Мин пытался держать руль трясущимися от страха руками, но их стремительно выносило в круговороте на обочину. Три кувырка в салоне. Придавленная двигателем нога. Врачи констатировали смерть еще до аварии. Оторвался тромб. Но Юнги так и не смог себе простить, что не спас самого дорого человека. Он винил себя, постепенно сжирал и заставлял себя страдать. Он даже не смог явиться на похороны, потому что «убийце нечего делать там». В один момент он почувствовал, что медленно сходит с ума, потому что ему стали являться призраки, стали шептаться с ним о его дорогом парнишке с темно-угольными волосами, стали просить прийти к нему. Мин испугался. Он сам пришел в больницу. А дальше круговорот из психологов, антидепрессантов, нервных срывов и привязанных к постельным поручням рук. Дальше врачи неизменные, переделка его сознания и попытки излечить. Дальше только безуспешность и смена лекарств, которые медленно превращали его в овоща, заставляя спать большую часть суток. А потом к нему в палату положили старенького мужчину с подозрением на какое-то расстройство личности. К нему ежедневно приходил парнишка чуть старше его самого, сидел на краю постели часами и разговаривал с ничего непонимающим отцом. Его звали Джин. Отец разговаривал во сне. Когда кровать напротив опустела, парнишка приходить не перестал. Он стал навещать Юнги, стал разговаривать с ним. И его понимание отчего-то стало намного лучше действовать, чем сраные лекарственные препараты, которых он пропил больше, чем за всю свою жизнь самые больные люди. Джин рассказывал ему о том, как прекрасен мир, как прекрасна музыка, как можно жить не ради людей, а ради чего-то ментального и духовного. Джин практически вытащил его с того света. И больше никогда не оставлял. Только Юнги очерствел. Он начал курить арбузные сигареты, начал писать длинные агрессивные текста, в каждом из которых он прятал между строк его и немножечко себя, начал употреблять в пабах и клубах, где выступал, чтобы заработать деньги к существованию. Он закрылся от всех людей и никого к себе не подпускал, чтобы больше не было больно. Он жил так, чтобы не сожалеть, если он вдруг умрет. Потому что Мин ни в чем не был уверен. Потому что в ушах все еще иногда звенел тот колокольчиковый смех, который прервался стеклянным взглядом и чуть приоткрытым, искаженным болью ртом. — Он бы тебе не простил, Юнги, — холодно произносит Сокджин, осушая свой бокал вина и наливая себе сразу же еще один. — Откуда тебе знать? — огрызается Мин и подрывается с места. У Юнги все кипит внутри, медленно превращаясь в раскаленную лаву, которая может убить все на своем неостанавливаемом пути. Только вот, кажется, Ким этого не боится. Он смотрит своим глубинным темным взглядом слишком спокойно. Мин этот взгляд своим затылком ощущает, а потому каменеет не в силах повернуться и взглянуть на друга. — Мне двадцать семь лет. Из которых почти восемь я знаю тебя. — размеренно объясняет ему мужчина, поднимаясь с кресла и подходя ближе к Юнги. Он обходит его со спины, осторожно придерживает за плечо и заглядывает в металлические глаза. В них ничего, кроме боли. Смотрит выжидающе, а у Юнги что-то ломается в груди. — Я видел тебя тогда, в больнице. Я почти растил тебя после нее. Но я никогда не видел, чтобы твои глаза горели настолько сильно, как рядом с этим мальчиком. Юнги до боли сжимает кулаки и скрежещет зубами. Потому что верить в это не хочется, но блядский Ким-я-знаю-тебя-наизусть-Сокджин просто по-блядски прав. Мин почувствовал себя снова живым, как только увидел этого безбашенного ребенка со слезами на глазах, когда он нашел в себе силы притворяться незнакомцем с нелюбимой матерью, за которую — он знает наверняка — у Пака все равно обливается кровью сердце. Этот парнишка нашел в себе силы жить, идти дальше и радоваться после всего, что с ним случилось. И это вдохновляло его. Это заставляло его почувствовать возможность продолжить жизнь. Конечно, он не избавился от страха. Ему все еще было страшно загубить этого ребенка, как он когда-то погубил — никто его в этом не переубедит — своего любимого человека. Конечно, он все еще видел иногда сны с теми руками изящными и улыбкой самой всеобъемлющей. Он не хотел оставлять эти видения без должного внимания, потому что он в них виноват. Но он хотел показать Чимину целый мир. Он хотел показать ему, отчаявшемуся, «оставившему надежду навсегда», что все еще можно изменить. Он хотел показать, что красок в мире полно, что они могут раскрасить все вокруг себя, только если немного помогут друг другу. Он хотел показать, что не нужно прятать себя за косметикой, не нужно скрывать свои самые красивые на свете апельсиновые веснушки, что нужно улыбаться, ведь Чимину чертовски идет. Он правда хотел. Просто испугался. Испугался, что снова будет больно. И Паку, и ему самому. — Поверь, Юнги, он бы тебе не простил. Он хотел, чтобы ты был счастлив. И Мин верит. У него по щекам слезы горячие катятся, впервые за семь с половиной лет. Он цепляется за руку Джина и утыкается в его плечо своим открытым лбом, потому что волосы металлические взъерошены и взлохмачены, словно он только что проснулся. А Ким все понимает. Он лишь осторожно по затылку ладонью проводит, потому что ни разу еще своего друга в подобном состоянии не видел. Потому что Мин всегда был сильным. Он всегда хотел казаться сильным. — Ну, ты, конечно, тоже молодец. Не мог деньги брату отдать в комнате или за порогом? — тихо посмеивается мужчина, когда Юнги находит в себе силы отстраниться и утереть слезы рукавом свитера. — Он действительно назвал Чонгука проблядью? — Да. Представляешь, просто выбросил это и ушел! — с каким-то необъяснимым восхищением говорит Мин, а на губах сама по себе улыбка расцветает. Он еще долго потом успокаивал недавно найденного по документам из детского дома брата и говорил, что Чимин просто не так все понял! — Невероятный мальчишка. — И поет до мурашек… В кармане вибрирует телефон. Он с надеждой хватается, но видит только неизвестный контакт. От текста полученного сообщение что-то вибрирует под лопатками и заставляет скрутиться в маленький колючий клубочек с сотнями игл, выпущенными наружу. «Чимин почти двадцать раз сказал ваше имя во сне. Сохраните мой номер. Если что-то случится, я позвоню вам.»