и, господи, никто не замечает, насколько громко хочется кричать.
Утро настало слишком неожиданно. Чимин не смог уснуть сразу даже после изматывающего дня и пиздецки длинного вечера с болтливым Кимом, потому что здесь, в отличие от его дома с утепленными стенками и отданным без боя миновым пледом, по полу свистит промозглый ветерок. Старый матрас, который они вытащили из-за кровати и кинули на пол рядом, мало того, что протерся весь до дыр и вылезающих пружин, так еще и место все в маленькой неприметной комнатушке занял. Тэхён очень долго уговаривал его улечься на кровать или пойти спать в соседнюю совмещенную комнату, потому что «ну неудобно как-то, ты тут всяко больше прав имеешь». Но Чимин наотрез отказался. Во-первых, он тут вообще ничего не имеет и иметь не хочет. Во-вторых, спать в той комнате с потрепанными темно-кофейными обоями просто омерзительно. Именно туда отец таскал своих шлюх, именно там, прямо за стенкой детской комнаты, трахал их до хриплых всхлипов, пока мать спала, накаченная не одним литром водки, что подкидывал сам отец. Он думал, что Чимин не слышит, что не понимает или так же мирно посапывает, видя не первый десяток снов. Но он все слышал, все понимал и просто не мог взять и уснуть, пока старый диван нещадно скрипел под весом двух тел. Пак непонимающе разлепляет опухшие сонные глаза. Ему показалось, что рядом что-то со свистом разбилось и разлетелось на несколько сотен частиц. Ощущение было, как будто трубу прорвало или прямо в комнату подкинули взрывную гранату. — Что… — тихо шепчет он, а на плечо незаметно ложится теплая рука Тэ. Она дрожит немного, и Пак это ощущает, хоть ничего и не может понять. Глаза медленно привыкают к стоящей вокруг темноте. Он различает в слабом фонарном свете, что льется через полузашторенное окно, тонкую материнскую фигурку, что за последнее время исхудала еще сильнее. Ее ноги, что по молодости сводили с ума всех проходящих мимо кавалеров, стали похожи на две потрепанные временем огородные культяпки; руки, прежде нежные и материнские, высохли и стали похожи на ободранные длиннющие зубочистки. Кожа сморщилась, словно старый сухофрукт. Как бы Чимин не пытался этого отрицать, ему было жалко эту женщину, что стала обычной жертвой обыденных обстоятельств. Она что-то кричала своим скрипучим голосом, пытаясь стащить с ничего непонимающего Чимина одеяло. Она выглядела действительно угрожающе, когда свет падал на ее истощённое пьянкой и, по всей видимости, тяжелым похмельным утром лицо. Глаза, прежде солнечно-карие, теперь напоминали только горьковатый алкоголь на самом дне стакана. Пак по-прежнему видел в них лишь отчаяние и отвращение не только ко всему вокруг, но и к самой себе. — Успокойся! — огрызнулся Пак, подпрыгивая с належанного места. Он чуть не запутался в одеяле, которое она резко дернула на себя, но смог удержать равновесие, больно врезавшись поясницей в полукруглую выемку стола. — Не ори на мать! Чимин округлил глаза. Теперь нельзя было с уверенностью сказать, что они меньше, чем у Тэхёна, потому что это, блять, совсем не так. В комнате повисло молчание, наполненное лишь тяжелым материнским дыханием, потому что ее грудь отчего-то была перетянута тяжелым эластичным бинтом и напряжением, что ножом можно было уверенно резать. Тэхён сжался в комочек на углу кровати, пока остатки разваленной семьи Пак метали друг в друга настоящие живые молнии. — Как вовремя ты вспомнила, что ты моя мать, — выплевывает Чимин, пытаясь привести свои растрепанные волосы в порядок. — Что ты тут забыл? — пропитывая каждую букву в слове ядовитой интонацией, поинтересовалась женщина, скрещивая руки на груди, но тут же болезненно охая. И Пак бы соврал самому себе, если бы сказал, что сердце не екнуло в этот момент, — Пришел в профнепригодность, подстилка? Он окинул ее еще раз взглядом, полностью к темноте привыкшим, и тяжело вздохнул. В груди медленно поднималось отвращение, но этого разговора (истерики), в принципе, следовало ожидать. Даже Чимин с высоты своих обиженных на мать чувств и совсем юного возраста понимал подобную реакцию: ребенок сбегает из дома и не появляется достаточное количество времени, затем выясняется, что он живет с каким-то взрослым мужиком, который в последствие угрожает всей семье кишки вывернуть. А потом этот ребенок просто как ни в чем не бывало возвращается и разваливается спать на полу. — Я тоже рад тебя видеть, — коротко выдыхает он и остервенело прожигает взглядом выключатель за ее спиной, как будто ожидая, что своей напряженной до предела силой мысли сможет включить этот сраный свет. — Дай хоть посмотреть на тебя, — с каким-то сквозным недоверием говорит женщина, оборачивается и щелкает по выключателю. Свет загорается медленно. Мигает какое-то время, действуя на оголенные нервы, что в любую секунду готовы пустить заряд адреналина по крови и вывести его из равновесия. Он молится всем богам: старым и новым — чтобы те помогли ему сдержать самого себя где-то внутри, не выпуская наружу зверя. Он чувствует, как по лицу с нажимом елозит колючий насмешливый взгляд, но не может этого остановить. Он лишь сжимает челюсти, желваки ходуном ходят, а кулаки за спиной так и норовят разломать схваченную лежащую линейку. — Шлюха, — выдает мать, когда скользит по его чуть размазанной косметике взглядом, опускаясь на узкие джинсы и широкую толстовку. Нет, Чимин не переодевался, потому что не привык в чужом доме оголять себя и открывать свое тело. — Ну, а чего ты хотела? — вдруг с такой же насмешкой выдает Чимин и чуть откидывается назад, расправляя плечи. Он действительно чувствует себя на панели, демонстрируя себя во всей красе. Кажется, даже Тэхён, что становится немым свидетелем этой семейной драмы, удивляется подобной смене настроения, — Как говорится: «От осинки не родятся апельсинки!» Он тихо посмеивается, пока мать пытается вникнуть в смысл сказанных слов. Тяжелое гробовое молчание настигает их тогда, когда истерика Чимина сходит на нет, и он перестает издавать хлюпающие и хрюкающие звуки, прикрывая покрасневшее личико руками. — Да как ты смее- — На, — Чимин перебивает нарастающее возмущение в глазах матери своим выпадом, вытаскивает из кармана джинсов две помятые купюры, которые специально приберег на это утро. Он протягивает их ей и отдает с искренним отвращением где-то внутри и пугающим холодным равнодушием на лице. Мать принимает деньги не сразу. Колеблется, словно рассчитывает возможные варианты развития событий. Обычная шахматная партия, где все они блядские пешки в чьих-то косоруких неумелых руках, которые не знают правил игры. От них не зависит практически ничего, кроме как маленьких шажков, которые в конечном итоге приведут к одному исходу. Теория вероятности. И больше ничего. — Чимин, я… — тихо выдыхает мать, прокручивая меж пальцев небольшие купюры, которые он заработал своим трудом. Которые он не наблядовал, как порой делала она в самые печальные времена, а заработал, стоя у кассы и улыбаясь каждому, кто посылал его нахуй или хотел вытрахать. Он качает головой, утыкаясь в собственные ладони. Слышать ничего жалкого и извиняющегося, вывалившегося из этих губ синеватых, он просто, блядь, не хочет. Не в силах. Быть честным с самим собой — не перенесет и не переживет без новых моральных потерь и травм. Потому что каждый раз, когда в матери просыпается что-то настоящее, и она начинает извиняться за свое поведение безбашенной пропитой истерички, он порывается простить ее и забыть все, что было между ними, как вчерашний день. Только потом он сам себе этого не простит. — Я знаю, голова болит, и неожиданно это все. — кивает он головой, как болванчик, и выдавливает из себя последние эмоции, чтобы как можно натуральней улыбнуться. Он сделал все возможное в сложившейся ситуации, чтобы от него отъебались и поверили. Он собой доволен, — Я съеду и не буду тебе мешать, как только решу вопрос с квартирой. Женщина смотрит на него с недопониманием и не наигранным облегчением. Пак и эту эмоцию понимает, ведь она уже давно привыкла жить одна, не чувствуя груза ответственности. Какой бы он ни был самостоятельный — он ее ребенок. Тяжело это признавать, но родственные связи, которые держались на последнем истощенном кусочке льняной ниточки, все еще были между ними. Они все еще обязывали. — Что с грудиной? — вдруг спрашивает неожиданно для всех в комнате Пак, когда женщина уже собирается уходить. Мать поднимает на него слезливый взгляд, от которого становится где-то больно. Видит всевышний, он, черт подери, не хотел этого спрашивать. Само как-то вырвалось. Просто не удержал свой болтливый язык за зубами, а теперь не мог отделаться от липкого ощущения своей причастности к этой жизни, что заключен во взгляде той женщины, которая его матерью считается. Он этого всеми фибрами души не хотел, но иначе просто нельзя. — Упала недавно… — с каким-то пристыженным выражением лица выдает женщина, бегло зыркая на Тэхёна, словно сверяясь с его эмоциями на лице, — Ушиб легкого. — В больнице была? — отводя взгляд в окно, за которым медленно светает и восходит настоящее зимнее солнце, которое только слепит, но ничерта не греет, спрашивает с недоверием Чимин, сильнее скрещивая руки на груди. Ему не по себе от возникшего внезапно интереса к судьбе этого человека. — Кучу лекарств выписали, но толку-то? — на тяжелом выдохе произносит она, поправляя неуверенно бинт на груди и все-таки выходя из комнаты, чтобы не наталкиваться на новые и новые появляющиеся вопросы ее сына. Чимин, после того, как закрывается дверь и выключается свет, сдувается, как гелиевый шарик. Даже свист в точности повторяет, когда обессиленно опускается на импровизированную кровать, где простынь смялась и спуталась с одеялом в неведомые ебеня. Паку плохо. У него кружится голова от происходящих там сдвигов шуршащих ржавых шестеренок. Он думал, что эта часть его сознания отмерла вместе с захлопнувшейся за спиной дверью приблизительно два года назад, когда ему крикнули вслед уже сопровождающее его сознательную жизнь: «Шлюха» и указали на то, как именно он должен зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность себя содержать. А-то охуел он что-то, в пятнадцать лет сидеть на шее у родителей. Непорядок. А оказывается, совсем нет. Он по-прежнему переживает за ее состояние здоровья, боится за каждый ее неровный вдох где-то поблизости с ним и задумывается над тем, что не такая уж она и плохая женщина. Просто, наверное, на самую малость слабее него самого, который нашел в себе силы собраться и идти дальше. По детству он списывал это на ее молодость и неопытность, став чуть старше стал приписывать к этому пометочку «слабый пол, женщина». Он видел множество женщин, которых не сломили обстоятельства и восхищался ими, но его мать просто не принадлежала к таким. Вот и все. — Очередной мужлан отпиздил? — еле уловимым шепотом спрашивает он у Тэхёна, даже не поднимая на него взгляда. Он прожигает в стене напротив дырку, сверля эту точку неотрывным горящим взглядом, что в желтоватом фонарном свете раннего утра выглядел огненно-янтарным с какими-то черными вкраплениями проблесков солнца. Он улавливает такое же тихое чуть испуганное «угу» и роняет голову меж рук, что придерживают подтянутые колени. Смех сам скользит по ребрам омерзительной затхлой тиной, и от этого хочется проблеваться. Ему противно от самого себя. — Ты в порядке? — спрашивает Тэ, осторожно спускаясь к нему на матрас и пытаясь заглянуть в потемневшие глаза, в которых смешались все краски и эмоции. — Да, — нет, он нихуя не в порядке. Чимин знает, что звучит чертовски неубедительно, но ничего не может поделать. Никогда не признается. Не Тэхёну. Этот парень выглядит гораздо слабее. Он не жил этой жизнью, не заставлял себя топиться на дне материнских алкогольных колодцев, напоминающих крепкий, но дешевый паленый виски, не прожигал свою жизнь и не шатался с квартиры на квартиру. Он не внушал себе, что продает свое тело за крышу над головой и пропитание, чтобы стать самому себе противным. Он не ощущал где-то внутри колющее желание сломаться, раздавиться общественным мнением и раствориться. Ким знает только боль от разрушения всего вокруг. Резкую, которая проломленной крышей обваливается на голову и переламывает все кости разом, а не медленную и мучительную, которая слишком медленным катком проезжается по телу и постепенно дробит даже самые маленькие частички. Пак и сам не знает, что из этого лучше, но ему искренне жаль Тэхёна. Потому что сам он уже привык. А вот Ким только смиряется, но пока что не принимает сознательно. — Я, блядь, совершенно не умею успокаивать людей, — отчаянно выдыхает он, ерошит светлые крашеные волосы и подается вперед, обхватывая Чимина за шею, заключая его в крепкие теплые объятия, — Это поможет? Чимин тихо смеется, ощущая себя не таким уж и маленьким. Теперь он осознает, как тяжело было Юнги, когда рядом был сломленный и разрушенный Пак, рассказывающий о том, как на протяжении многих лет он ощущал себя продажной сукой. Теперь он осознает, что быть таким как Мин — невероятно тяжелое искусство. Искусство, которое он своими же руками проебал.***
а на закате мы посмотрим потом на самый глупый во вселенной поступок: как люди тратят свои жизни на то, чтобы дольше ненавидеть друг друга.
Чимин решил не думать над этим. Он просто пошел на работу, исполненный решительностью и каким-то мнимым чувством долга, записал себе в график еще несколько ночных смен на следующий месяц, практически полностью освобождая своего напарника от этой участи, и попросил выдать ему зарплату за этот героический подвиг сейчас. Конечно, в груди где-то щемило чувство того, что он снова попадается на своей правильности и повышенном чувстве ответственности за родных людей, но он лишь мастерски отмахивался от этого и улыбался, пугаясь до чертиков появляющихся на щеках ямочек. Намджун без лишних слов вытащил из кассы нужную сумму денег, рассчитав все в уме с подозрительной скоростью — может, именно для этого нужно высшее образование — и скептически изогнул бровь, прожигая и без того неуверенного в своих действиях Чимина взглядом. Парень очень точно подметил, что Пак мало того, что в следующем месяце загнется без еды, потому что сумма, отведенная на продукты, растратится неизвестно на что прямо сейчас, так еще подохнет нахуй без сна. — Спасибо большое за понимание, хён, — искренне благодарит он, пряча купюры в потрепанный кошелек, который не привык к подобному наплыву денежных средств. — За что? — как-то горько улыбается он, и Чимин готов поклясться, что он видит подобное на его лице впервые. Он чувствует себя раздавленным этим взявшимся из ниоткуда сожалением, которое раньше Намджун так открыто не проявлял. — За то, что своими же руками загоняю тебя в могилу? Хосок меня придушит, если ты… Парень заикается. Он испуганно мечется взглядом по прищуренным глазам Чимина и сглатывает вязкую колючую слюну и напряженно выдыхает, потому что в юношеском лице напротив разгорается самая настоящая борьба противоречий, а эмоции сменяются с промежутком в доли секунды, и каждая из них — один неопределенный промежуток между удивлением и отвращением. — Прости, что? — подходя чуть ближе к барной стойке и угрожающе засучивая рукава, на рваном выдохе спрашивает Чимин. Он пытается глубоко вздохнуть, отчего ноздри раздуваются, но нихуя не выходит. Грудная клетка сжимается и сдавливает его легкие до маленьких сушеных комочков, — Что ты, блядь, сейчас сказал? Скажи, что мне показалось, потому что ты, черт тебя дери, не похож на тупого обмудка. Ты же, сука, неглупый парень, Джун. Намджун никогда не был пугливым парнем. Но сейчас этот взрослый молодой человек, который выглядит внушительно со своим огроменным ростом и широкими плечами, отшатнулся назад и немного испуганно взглянул в налитые кровью медовые глаза. — Так. Спокойно, Чимин, — совершенно неспокойно выдыхает Намджун и выставляет руки вперед в предохранительном жесте, — Спокойно. Чимин не хочет быть спокоен. Чимин, сука, хочет понять, какого хрена кто-то в праве распоряжаться его жизнью и по сей день, если он сам не может этого делать? Он чертовски, сука, не понимает, почему каждый раз, когда что-то в его жизни хоть немного налаживается, он вынужден наталкиваться на эту блядскую улыбочку с ямочками яркими и безнадежными. — Что ты имел ввиду, Намджун, учти, я тебе глотку перегрызть смогу из последних сил! — почти выкрикивает Пак. Он весь сейчас похож на напряженную пантеру, у которой жертва под прицелом уже долгое время. Одно мгновение, легкий взмах ресниц, что ослабит осторожность, и он перемахнет через эту стойку, вгрызаясь собственными клыками в чужую сонную артерию. — Уймись! — медленно раздражаясь, кричит на повышенных тонах парень и смотрит своим самым серьезным взглядом, который нихуя не пугает. Не та ситуация, не та интонация, — Он просто периодически интересуется, не подох ли ты с голоду! Пак дышит глубоко, пытаясь успокоиться. У Пака заведомо ничего не получается. Он со всего размаху стучит ладонями о столешницу, отчего сахарница подскакивает, а на солонке трясется крышка. Ему до омерзения противно. Липко. Грязно. — И ты ему выдаешь все, верно? — почти по-змеиному шипит подросток, разъяренно пиля взглядом этого недоделка по ту сторону стойки. — В этом нет ничего такого, Чимин. Он ведь мой друг. — совершенно спокойно говорит Намджун, в свойственной ему поучительной манере, но дышит подозрительно тяжело. У Пака сама по себе по губам улыбка ползет, от которой задохнуться и подохнуть хочется даже ему самому. — Хуюк, блядь. — насмешливо выбрасывает он в воздух. Повисает тяжелое молчание, — Это по его милости у меня в прошлом месяце был аванс в два раза больше? Он знает, что я съехал со своей квартиры? Намджун смотрит долго. Намджун боится сказать лишнего слова, и Пак этот страх каждой своей клеточкой чувствует, потому что не только он умеет на болевые точки давить. Пусть у Чимина и нет этих огромных ямочек на щеках, в которых можно похоронить все свои грехи, прикрывая их уважением и любовью ко всем, но он тоже имеет свой шкаф со скелетами. Джун кивает, а у Чимина крышу сносит к ебеням. — Слушай сюда, Джун, — медленно разгораясь до самого настоящего неуправляемого пожара, тяжело выдает Чимин. Он не ощущает себя собой, — Найди другой способ отсасывать этой суке, потому что про меня ты не имеешь права и слова ему говорить. Пак выплевывает этот комок желчи разом, разворачивается на потертых кедах и направляется к выходу. Он застывает в дверях, потому что злость еще не унялась, потому что еще не все дерьмо из него выбилось. Ему уже стыдно за то, что он делает. Ему же невыносимо от самого себя, и он, блядь, знает, что просто проклянет себя, если обернется и увидит потухшие глаза своего единственного друга, который поддерживал его на протяжении долгих двух лет. — И передай своему другу, — Чимин намеренно выделяет это слово блядливой интонацией, — Что я эти деньги ему до копейки верну. Чимин стремительно покидает помещение. Морозный воздух обдувает его покрасневшие от злости щеки, и он проклинает все на свете за то, что сраная социальная аптека находится в нескольких шагах от места его работы, потому что попадя в теплое помещение с мороза, она начинает клясть себя последними словами. Он уже себя ненавидит, потому что он воспользовался самым гнилым методом из всех. Он просто надавил на то, что сильнее всего болит. Просто Пак всегда замечал то, на что обычно и внимания не обращает. Он помнит, как Чон притащил его почти за руку в этот магазинчик, что тогда был на одно помещение меньше, как усадил на стул перед ничего непонимающим молодым человеком, который только-только открыл свое дело и пытался пробиться в сети магазинов. Он помнит, как тогда Намджун смотрел на Хосока, что вышагивал почти модельной походкой в кабинете. Он эти сердечки, что из глаз рвались, никогда в своей жизни не забудет. Тогда Чимину стало даже немного обидно. Он первый и последний раз почувствовал смутный укол неправильной ревности, но тут же о нем забыл раз и навсегда. Парень очень долго отпирался, говорил, что не может принять на работу, а уж тем более дать ночные смены несовершеннолетнему ребенку. Мол, ему самому тяжело в несчастные восемнадцать лет встать на ноги, а тут еще тащить на себе балласт, к тому же, не совсем законный. Он просто не мог себе позволить эту роскошь. Чон лишь усмехнулся, попросил Пака выйти буквально на пару минут за дверь. А когда тому разрешили вернуться, Джун заливался румянцем до самых кончиков ушей и попросил его передать паспорт для оформления заявки на временную работу с гибким для учебы графиком. И каждый раз, когда Хосок заскакивал вечером в магазин, чтобы забрать Чимина, он видел в глазах своего работодателя неподдельную тоску и боль. И даже спустя год, когда их недоотношения распались, как карточный домик, Джун не переставал ждать, что вот-вот откроется дверь, покажется яркая крашеная макушка, которая первым скажет не «Чимин-а!», а именно его имя. Наверное, это тяжело? Пак просто надеялся, что он никогда не узнает, какого это — быть интрижкой, развлечением на пару ночей и антистрессом после тяжелых трудовых будней. От раздумий отвлекает тяжелый голос провизора, который просит предъявить документы, обеспечивающие ему скидку и возможность пользоваться социальными услугами городской аптеки. Он понимает не сразу, но затем извиняется, кладет на ее столик под тонким стеклом бумажку с выписанными лекарствами для матери, а следом достает справки, свидетельствующие о том, что его мать содержит ребенка одна на маленькую зарплату и справку из психоневрологического диспансера, где какое-то время содержалась мать. Чимин не вдавался в подробности, каким путем все тот же Чон Хосок сделал для него — фактически, для его матери — все эти социальные льготы, но иногда пользовался ими. Все-таки сэкономленные деньги никогда не являются лишними в кошельке.***
Все закономерно на белом свете, Всему своя постепенность шагов, Тот, кто по жизни ставит сети, Вскоре сам превратится в улов.
Он возвращается домой воодушевленный тем, что наконец-то появился повод наладить отношения с матерью. Чимин, несмотря на свое внутреннее предчувствие, которое мурашками колыхает все его тело, очень хочет попытаться сделать свою жизнь нормальной. Может быть, и Юнги появился у него только для того, чтобы вернуть его сюда? Он уже собирается на крыльях блудного сына заскочить к бедной матери в объятия с целым пакетом лекарств для ее отбитых легких, когда глаза медленно привыкают к стоящей вокруг темноте и он видит только опирающегося на арочный косяк зала Тэхёна с бегающими по его лицу испуганными глазенками маленького ребенка и плотно закрытую кухонную дверь, откуда льется приглушенный мутными стеклами желтый свет. Ким свистит наигранно, изображая что-то похабное. Он, словно, делает этим свистом комплимент Паку, отчего тот на секунду замирает, а затем впадает в нездоровый ступор. То ли у этого придурка случилась кратковременная амнезия, и он забыл, кто такой Чимин, то ли он просто все границы дозволенного потерял после утренних объятий. — Куколка вернулась. — глубоким голосом, в котором играет что-то неподдельное взрослое произносит слишком громко Тэ. Это все выглядит подозрительно, а от того Чимин не может и пошевелиться даже. Он словно попал в один из своих кошмаров, где его насилует лучший друг, а затем отдает на пытки Хосоку. Пак щипает себя пару раз и в целях предохранения отходит назад от приближающегося слишком медленно Тэхёна. От него сейчас веет чем-то пошлым, взрослым и грязным. Каждое его движение: медленные шаги, засунутые в карманы домашних брюк руки, оттягивающие ткань от причинного места — все пропитано чем-то неподходяще-взрослым. Но вот в глазах наперерез плещется страх и отвращение. — Ты ебнулся? — тихо спрашивает Пак, когда Ким останавливается слишком близко к нему. Он только сейчас замечает неестественную тишину в доме, как будто даже стены пытаются их подслушать. Он чувствует себя хреновым актером в хреновой порнухе. Которого даже не оповестили, что он вообще-то в порнухе снимается, а не в какой-нибудь сопливой дораме со счастливым концом, где ему подарят огромного плюшевого медведя и сводят в океанариум. Тэхён наклоняется слишком близко. От него пахнет чем-то клубнично-йогуртовым и конфетным, но этот запах заглушается резким мужским одеколоном, который, в принципе, невероятно ему идет, просто с его взбалмошным и немного детским образом, который сложился из-за непредсказуемого поведения, совсем не вяжется. Ким прикасается губами к мочке паковского уха, отчего тот испуганно втягивает воздух со свистом и заливается краской, потому что вышло похожим на стон. — Посопротивляйся для приличия. Объясню все в комнате, — шепчет он почти неслышно в самое ухо, а затем с силой шлепает Чимина по бедру. У Пака системный сбой. Он чувствует себя завирусованным донельзя компьютером с программной ошибкой в коде, когда Ким отстраняется, выдергивает из рук пакет с лекарствами, вешая на дверную ручку туалетной комнаты, и пытается схватить его за запястье. У Чимина в груди поднимается что-то смешанное из недоумения и оскорбленности. — Никуда я с тобой не пойду! — истерично пищит подросток и пытается вырваться из лап этого странного парня, но он оказывается сильнее. Чимин действительно удивляется, когда Тэхён перехватывает его руки и силой тащит в сторону общей спальни, пока тот пытается тщетно брыкаться и отмахиваться. Шутка про то, что его точно кто-нибудь изнасилует становится пиздец не смешной. Потому что если его смог заставить идти с собой даже хрупкий с виду Тэхён, то что может сделать какой-нибудь раскормленный мужлан? Просто кинуть его на плечо и понести в нужном ему направлении? — Да ты ведь уже спал с парнями за деньги, сука, что ты брыкаешься — с насмешкой кричит Тэхён. Пак теряется в собственных ощущениях, потому что вот теперь это звучит действительно обидно. Оказывается, из неожиданных уст это выглядит действительно как самое настоящее оскорбление. — Да по какому ты праву ме… — так же кричит Чимин, почти срываясь на слезы. Ему блядски противно, когда Ким еще раз шлепает его по внешней стороне бедра, однако, даже не касается задницы или еще чего. Чимин бы поверил и начал бы сильнее кричать. Но что-то в глазах Тэхёна, когда он закинул его в комнату, отшвыривая на кровать и закрывая двери, сказало ему подождать до первых действий. Пак отполз на противоположную часть матраса, поджимая под себя трясущиеся от страха ноги. Рядом с таким Кимом в нем просыпается неопределенный страх, который просто невозможно преодолеть. Они оба слышат, как кухонная дверь медленно открывается, а следом раздаются тихие шлепки босых материнских ног. Чимин читает по одним губам тэхёновым, что дрожат от страха и неуверенности одно слово, от которого мурашки по телу бегут: «Подыграй». Он не знает, что именно должен подыграть, но по реакции Кима, который кивает ему, он неплохо справляется. Тэхён слышит, как женские шаги переходят на еле уловимые по мере приближения к полузакрытой двери, а потому резко наклоняется вперед, хватает Чимина за лодыжку и тянет резко на себя. Он кричит настолько сильно, насколько вообще хватает его связок, и пытается откинуться назад, отбрыкнуться, как дикая лошадь, от поехавшего катушкой друга. Но тот оказывается сильнее. Он нависает сверху над Паком и на какое-то мгновение смотрит умоляющим взглядом в его заплаканные медовые глазки. — Какая ты противная, нуна. — с наигранным отвращением выплевывает Ким, наклоняется и мокро целует его у основания шеи с громким щелканьем. Чимину еще никогда не было так противно от происходящей ситуации. Даже Хосок, который и раскладывал его тогда, когда ему хотелось, делал из него шлюху менее открыто. — Отпусти, пожалуйста, — тихо скулит Пак и снова бьется в диких конвульсиях, срываясь на визг, когда Ким прижимает его сильнее к кровати. Он заливается слезами и пытается вырваться, но Тэхён лишь вжимает всем телом в матрас. Чимин различает среди хлюпающих звуков поцелуев на своей коже у основания скулы и своего хныканья удаляющиеся шаги матери. Тэхён, кажется, тоже это слышит, и перестает вытворять своим языком неведомую хуету с его телом. — Пожалуйста, прекрати меня пинать, — шепчет он в самое ухо злобно ничего непонимающему Паку, отчего у того глаза на лоб лезут, — Я же просил подыграть, а не калечить меня, Чимин. Паку кажется, что он сошел с ума. Либо он, либо весь мир вокруг, потому что он явно чего-то в этом всем блядстве не понимает. Кажется, его выражение лица освобождает его от надобности говорить и без лишних вопросов объясняет состояние Чимина. Ким качает головой с сожалением и снова наклоняется к его многострадальному уху. Чимину уже страшно, но он стойко держится, готовый в любой момент еще раз пнуть этого странного чудака. — Твоя мать решила, что ты дал ей слишком мало денег утром. Ее собутыльник вдруг предложил заплатить за твое тело в три раза больше, чем ты дал. — Тэ выдыхает с сожалением, успокаивающе щекоча дыханием кожу, — Она решила, что тебе все равно. Ты же уже спал за деньги. Значит и к этому привыкнешь. У Чимина, кажется, остановилось сердце. Кажется, он и дышать перестал. Даже брыкаться прекратил, с надеждой смотря на друга. Он бы лучше с охоткой сейчас принял тот факт, что его решил изнасиловать лучший товарищ детства, который его состояние внутреннее понимает от корки до корки, чем пытаться переварить информацию о том, что его мать продала его тело за деньги на водку. — Что ты… — слишком громко начинает говорить Пак, а Тэхён лишь сильнее шлепает его по бедру, отчего у первого вырывается болевой стон. Он изгибается весь, потому что рука у этого мудака слишком тяжелая. — Не ори, пока она ничего не поняла, — огрызается шепотом на ухо парень, но тут же слышит, как шуршит открывающаяся дверь. Тэхён снова будто бы выключается. Он стягивает с остолбеневшего Пака толстовку и скользит леденящими пальцами по коже. Чимин думает только о том, что у Юнги руки при соприкосновении с его телом становились в один момент горячими. Чимин думает о том, что лучше бы его отпиздил за все тупые выходки Юнги, чем-то, что сейчас происходит. Тэхён имитирует движения, ударяясь своим пахом о бедро Чимина, отчего у двоих в груди где-то разливается отвращение к разыгрываемому актерскому представлению. Под коркой головного мозга ползет что-то темно-фиолетовое, похожее на грязную вонючую кровь, и Чимин уверен, что у него она точно такая же прямо сейчас. Голова кружится от ненависти к самому себе. Ему не жалко свое тело, но жалко душу, которую раз за разом втаптывает в грязь собственная мать. Он не пожалел своих финансов, обрек себя на, как минимум, лишний месяц проживания под этой крышей, с этим человеком. Он действительно надеялся, что в ней проснется хоть что-то человеческое, если Чимин попробует проявить заботу! Пак так надеялся, что он уже достаточно вырос, чтобы сделать первый шаг навстречу вместо матери. А, оказывается, она ни во что не ставила его попытки. Она лишь пыталась на нем и его жалости, о которой, сука блядливая, она точно знала, заработать выгоду. Пак начинает понимать происходящее, а потому лишь фигурно стонет и еще раз вяло мямлит что-то вроде: «Ну пожалуйста, отпусти». Ему противно. — Громче, Чимин, пожалуйста, чтобы не услышала она меня, — почти умоляюще просит Тэхён, а Пак лишь переступает через себя в очередной раз и выстанывает совсем по-блядски, совсем ненатурально, как когда-то два года назад в постели с человеком нелюбимым, — Прости. Я не придумал ничего лучше, ты ведь не взял с собой телефон! Я попросил отдать тебя сначала мне, чтобы я тебя… разработал. Пак прикусывает нижнюю губу и утыкается в сгиб локтя, чтобы не показывать столь открыто своих слез. Он слышит, как медленно подходят уже два человека к комнате, а потому осторожно закидывает ножку в обтягивающих узких джинсах на талию Тэхёна, который обхватывает ее своей ладонью большой и ведет чуть ниже с умоляющим извинением во взгляде, потому что тоже понимает близость к провалу. Тэхён потрясающий актер, ведь несмотря на взгляд сторонних наблюдателей, который режет ему затылок, и истинное отвращение к происходящему, проезжается по никакому возбуждению Чимина и глубоко стонет. — Тэхён, не нужно, пожалуйста, — тихо скулит Чимин, скатываясь в конце предложения на красивый блядский стон, от которого ни мурашек по коже, ни желания никакого — ничего. Зато вот тем, кто за этой домашней порнографией хуевого качества наблюдает, вероятно, очень нравится, потому что уходить они не собираются. Ким не выдерживает. Слишком отвратительно. Он разворачивается, на секунду отлипая от тела Чимина, и собирает на своем лице всю ненависть, какую только может выразить. А ее сейчас настолько дохуя, что и словами не передать. — Я тебе за него заплатил не для того, чтоб ты смотрела на это, — рычит он гортанно. Даже Пак пугается этого внутреннего воя, а потому сжимается весь в точку и пытается свести ноги. Но парень не дает. Он лишь бьет еще раз по уже болящему бедру, за что рыжий награждает его уже настоящим стоном, наполненным болью. Мать со своим стариком-развратником уходят обратно на кухню. Кажется, мужлан остался довольный увиденным, а потому лишь потер свои ручищи, как муха потирает лапки, сидя на огромном куске дерьма. Чимин не уверен, что он не блеванет прямо сейчас. — Слушай сюда. Сейчас еще недолго поиграемся тут, а потом я выйду и скажу, что тебе нужно в душ. Выйдешь, обмотанный полотенцем, а под ним пронесешь свои вещи. Я скажу, когда они пойдут курить на балкон, и ты выбежишь в двери, ясно? Чимин кивает несколько раз и снова отворачивается в сторону. Чимину кажется, что он умрет от стыда и отвращения к самому себе намного быстрее, чем все это закончится. На глазах слезы не останавливаемые, до ужаса горькие и противные, что с каждым выдавленным через силу стоном становятся лишь сильнее и несдержаннее. Он хочет провалиться сквозь этот старый проломленный матрас, чтобы не слышать искусственно-созданный Тэхёном скрип, чтобы не чувствовать упирающиеся в лопатки продавленные ржавые пружины. Его тошнит от прикосновения чужого тела к себе. Его тошнит от одной только мысли о том, что все вокруг считают его шлюхой. Оказывается, в этом нет ничего приятного, даже если у тебя не особо завышенные моральные ценности. Чимин готов влепить себе смачную пощечину за то, что хоть на секунду позволил мысли об эскорте и его прелестях поселиться в своей дурной башке. Тэхён поднимается с него осторожно, стараясь не скрипеть пружинами, и наконец-то оставляет бедного подростка. Он не прикасается к нему, не целует, влажно щелкая ртом, не просит больше подыграть. Он лишь осторожно поглаживает по ярко-рыжим прядкам, перебирая их меж пальцев. Чимин не может успокоиться, а от этого сочувствия под кожей разливается обжигающая ненависть к самому себе. Он сейчас чертовски жалок. Он сейчас себя ненавидит. — Однако, ты — дорогое удовольствие, Чим-и — с улыбкой шепчет он, отрывая руки от заплаканного лица. Тэхён скидывает со стола свои влажные ватные диски для удаления макияжа и утирает глубоко дышащему и порой поскуливающему Паку неровные разводы от макияжа. Он почти полностью стирает стрелки, оставляя подобие темных теней, почти сносит огромное количество тональника, из-за чего ярко-оранжевые веснушки чуть просвечивают. На Пака это действует успокаивающе. Он прекращает свои рыдания, прикусывая нижнюю губу, и с интересом наблюдает за своим другом, который что-то полушепотом ему рассказывает. — Сколько ты заплатил за меня? — с какой-то горечью на языке выплевывает Чимин и проводит большим пальцем по пухловатым обкусанным губам. — Пятьдесят. — легко отмахивается Ким, продолжая колдовать над осунувшимся лицом Пака. — В смысле пят- — Долларов. Чимин хочет врезать себе с разворота. Он перехватывает ладонь Тэхёна и останавливает всего его действия. Он настолько поражен всем произошедшим, что даже не слышит, как на кухне кто-то начинает громко переговариваться. Чимин смотрит в потухшие синеватые глаза, что ответно не отводят взгляда. Он понимает, что где-то там, за этой болью и отчаянием прячется все тот же мальчишка, что можно в нем найти какое-то тепло и свет. И его гораздо больше, чем навалившейся тьмы. Он улыбается только краешком губы. На большее его не хватает. — Я все тебе верну, — обещает шепотом он, не слыша, как к двери беззвучно приближаются две пары ног, — Обещаю. Пойдем со мной? Дверь распахивается, заставляя их отпрыгнуть друг от друга, даже не дав подумать, что должно быть наоборот. На пороге стоит ничего не понимающая пьяная в последнюю зюзю мать и вполне себе трезвый мужчина лет сорока. У него на лице странный изломанный шрам, что появился не так давно, потому что стенки его еще тонкие, синеватые. У него победное торжество на этом блядском жирном лице, которое Пак готов своими зубами изодрать. — Куда это ты пойдешь, малышка? — заигрывающим омерзительным тоном начинает старик, подходя ближе. Тэхён пытается прикрыть его своей спиной, но этот мудила одним рывком отбрасывает его в сторону. Чимин визжит, пытается подойти к другу, что не может отчего-то подняться, но его поперек талии перехватывает мужчина, отбрасывая обратно на кровать. — Не смей меня так называть, старый извращенец, — рычит на него Чимин, пытаясь вырваться из лапищ, которые вовсю гуляют развратно по его изгибам. Никто не имеет ни малейшего права называть его подобным именем, кроме Юнги. Никто не смеет касаться его тела, потому что оно отдано его рукам при соприкосновении теплым и большим с мозолями на кончиках пальцев. Никто не смеет даже смотреть в его сторону неправильно, потому что именно в эту секунду, когда огромные губы с колючими усами над ним, прикасаются к его плечу, он понимает, что чертовски любит Мина. Чимин визжит, срывая связки. Он пинается теперь по-настоящему, царапает лицо и пытается ухватиться за шрам на лице, зная, что сделает невероятно больно и это даст ему хоть малейший шанс. Паку страшно до онемения, в его мозгах нервные импульсы шалят, словно током прошибая все тело, потому что он терпеть этого не хочет. Он трясется весь, как будто подвергнут электрической пытке, рыдает из последних сил и все-таки мажет ногтями подпиленными по шраму. Мужчина издает нечеловеческий звук, похожий на утробное медвежье рычание, а затем взвывает, как самый настоящий волк. Пак каменеет на секунду, потому что над ним нависает огромная туша старых мышц и по большей части жира. — Шлюха малолетняя! — с размаху хлещет он Чимина по лицу тыльной стороной ладони. Ему кажется, что у него отвалится голова, потому что где-то в центре шейного позвонка что-то угрожающе хрустнуло и чертовски сильно заболело. Пак не соображает. У него отключается все. Он перестает двигаться после этого удара, как будто какой-то двигательный нерв защемило, но на самом деле ему просто чертовски больно. А мужик воспринимает это как зеленый свет к действию, прикасаясь своими жирными пухлыми руками к вялому чиминову члену. Он в слезах по второму кругу заходится, зажмуриваясь и смотря из-под растрепанной рыжей челки на насильника, что пытается стимулировать его возбуждение, только от перекрывающей боли выходит как-то совершенно хуево. — Отпустите, — тихо шепчет он, когда извращенец проводит языком по его щеке. Над ухом раздается оглушительный хлопок. Чимин визжит, теряясь в пространстве, не находя в себе силы открыть глаза, потому что вся огромная мужская туша нависает над ним с тупым искаженным болью лицом, а затем падает прямо на него. Он чувствует, как в легких из-за наступившей паники остается все меньше и меньше кислорода. Он задыхается от чужого веса на себе и какого-то копошения рядом. Пак кричит! У него истошный визг вырывается наружу, когда тело сваливают с него еле шевелящимся, но еще живым комком, а затем резко поднимают на ноги. Чимин ничего не понимает, не слышит и не видит. У него перед глазами мелькают странные размытые от слез и паники образы. Он цепляется мутным взглядом за то, как какой-то парень с широкими плечами проверяет пульс у Тэхёна, а затем помогает ему подняться. Его выпихивают на улицу без куртки. Ему чертовски холодно. Ему больно, плохо, дурно, противно — сто один отвратительный эпитет, который он может найти в себе — все, что только может испытать человеческий организм. Перед ним стоит такой же полуодетый Юнги, и Чимину кажется, что он просто умер от страха. Потому что жемчужные волосы волшебно сияют в свете выкатившейся из-за туч луны. Пак чувствует жжение на своей щеке, и только потом в замедленной съемке видит, как Мин с размаху бьет по его заплаканному лицу. Только это не больно. Это действует на него как ведро холодной воды, потому что он просыпается и с удивлением смотрит на всех, кто рядом с ним. — Довыебывался, малолетняя сука? — кричит Юнги. Только сейчас Чимин замечает, как все тело молодого человека бьет крупная дрожь. Он держится за пульсирующую щеку. Он понимает, что он — самый счастливый человек на этой планете, просто потому что имеет возможность просто так стоять, не ощущая липких порочных прикосновений к своему телу, имеет возможность дышать чистым ночным воздухом, не смешанным с алкоголем и табаком, что запечатываются на его теле противными поцелуями. Он просто счастлив. Даже из-за того, что имеет возможность вновь слышать голос Мин Юнги, пусть и срывающийся на высоту крика. — А если бы не Тэхён? Если бы он не позвонил мне? Тебя бы изнасиловали! — ходя из одного конца подъездного крыльца в другой, продолжает кричать Мин, зарываясь трясущимися пальцами в и без того взъерошенные волосы, — Ты это понимаешь, Чимин? Понимаешь, блять? Пак только кивает и действительно впитывает в себя все сказанные слова. Его крупно встряхивает, когда он складывается пополам и утыкается в свои ладони, тихо всхлипывая. Он окончательно отходит от шока, и вонючее липкое отвращение накрывает его с головой вместе со страхом. Чимин понимает, но не осознает до конца, что он первый раз за все семнадцать лет испугался за свою жизнь! И все благодаря Мину, что присел на корточки рядом с ним. Он осторожно поглаживает по щеке холодной от морозного воздуха и замерзших дорожек слез своими пальцами теплыми. Чимин ластится к прикосновению, как корабль, мчащийся к заветному маяку, и тихо болезненно стонет. — Испугался? — мягким шепотом спрашивает он и притягивает к себе кивающего Пака, надевая на него свое пальто. Пак был прав. Там действительно протертые карманы и на сотню раз перешитые внутренние замки. На ярко-рыжую макушку приземляется первая холодная снежинка, зовя за собой остальных. Снег сыпет крупными хлопьями, падая на голую до этого землю. У Чимина перехватывает дыхание, когда он заглядывает в блестящие металлические глаза и не видит свою смерть. Он видит свое воскрешение в них! Подросток прикрывает глаза, погружаясь в начинающуюся зиму и тихо-тихо шепчет «Первый снег», а Мин ловит это своими губами дрожащими и немного бледными. Он осторожно целует, обхватывая нижнюю губу, чуть посасывая ее. Пак жмется всем телом к своему Юнги, отвечая на свой первый настоящий поцелуй, который наполнен абсолютно всем. У него голова кружится. Он теряет реальность. Но теперь он точно уверен, что никогда больше не потеряется на бесполезной шахматной доске жизни.