***
антон не поднимал руку на истории сегодня, потому что у него кружилась голова. все сорок пять минут, не прекращая. кабинет плыл перед глазами, голос учителя отражался лишь гулом в ушах, строчки учебника превращались в бесконечные черные полосы. и в носу опять стоял этот чертов запах горького шоколада, терпкий, почти как кофе, но менее жесткий. он всегда поднимал руку на истории, чтобы арсений сергеевич его спросил. он всегда оставался после урока, чтобы поговорить, и после рабочего дня, чтобы помочь стереть с доски и снова поговорить. арсений сергеевич любил поправлять его галстук, а антон любил завязывать его как можно более неряшливо, чтобы учитель был вынужден это делать. история в принципе была его любимым уроком, а арсений сергеевич — любимым учителем. марина владимировна называла такие штуки аксиомами. но это все до того, как эти чертовы запахи начали сводить антона с ума. у него не было никакого желания сегодня оставаться после урока и разговаривать с преподавателем, не было желания говорить больше никогда в принципе. сталин смотрел на него со стены с упреком, пока антон царапал кончиком ручки парту, вцепившись пальцами левой руки в ее край. горький шоколад сводил с ума. наверное, потому что антон прекрасно знал, кто так пахнет. звонок ударил по ушам, заставив вздрогнуть. гул в голове сразу пропал, как и запах в воздухе — и как будто сразу сердце заныло, требуя его обратно. антон поднял голову и посмотрел на учителя, который, как ему казалось, глядел прямо на него все сорок пять минут. где-то на зубах мудрости что-то свело. арсений сергеевич был расслаблен, как и всегда, в своем твидовом пиджаке в клеточку и глупых квадратных очках. такие глупые они были. эти очки. антон устал, наверное, смотреть на попова. а попов устал, что антон смотрит на него. неприкрыто и долго, словно наслаждаясь, как наслаждаются рассветом. десятый «б» часто убегал с уроков, чтобы посмотреть рассвет. иногда марина владимировна сбегала с ними. арсений сергеевич с десятым «б» никуда не ходил, но ему и не нужно было. антону хватало уроков истории, чтобы понять, что что-то шло куда-то не туда. в конце концов, эти чертовы запахи. все они. чуть пошатываясь, антон встал из-за парты. сделал два длинных шага, а потом замер: запах чабреца с силой ударил по вискам изнутри. пришлось зажмуриться сильно-сильно, но аромат никуда не исчез. пересилив себя, антон выдохнул шумно так, засунул ручку в карман темно-синего пиджака и почти помчался к выходу. чабрец сменился на стойкий запах дыма, стоило шастуну подойти к двери. он остановился — гореть внутри перестало. люди шли мимо него, одноклассники задевали его плечами и портфелями, а он все стоял и вслушивался в запахи. чабрец — дым. дым — чабрец. менялись. друг за другом, стоило ему лишь двинуть рукой в сторону выхода. держали крепко на месте, заставляли остаться. антон обернулся, как только шаркнула за дверь последняя подошва. стоя за учительским столом, арсений сергеевич смотрел прямо на него, упрямо, долго. не сводил голубых глаз с воротника и пуговиц на пиджаке — в лицо не смотрел почему-то. и дышал глубоко, размеренно, но антон видел его чуть-чуть подрагивающий уголок губ. твидовый пиджак казался непривычно светлым. волосы сегодня лежали слегка иначе, чем обычно. на столе творился беспорядок, не то чтобы присущий педанту попову с его бесконечными проверками-перепроверками. что-то в его лице выдавало отчаяние. запахло молочным улуном. арсений любил этот чай — часто наливал антону после уроков. вдохнув, шастун застыл недвижимо, не зная, что сказать и стоило ли говорить вообще. голова все еще кружилась слегка, меняя мысли на запах чая. портфель шумно выпал из ослабевшей руки. антон слабо улыбнулся, кашлянул, поднял портфель и рванул наружу. в спину бил волнами аромат дыма. за дверью воздух был свежий. но дымом пахло все равно.***
штукатурка забивалась под ноготь, пока антон ковырял ее пальцем. он ненавидел этот бледно-зеленый цвет отделочной краски на слоях старой потрескавшейся побелки. вдохи-выдохи происходили с задержкой, словно он пытался что-то почуять. за дверью, над которой висела предательская табличка «кабинет истории», слышался скрип учительского стула, но не слышалось никаких запахов. ни малейших. ни молочного улуна от чая, ни яблок, ни даже пресловутого горького шоколада — ничего. только немного отдавало дымком, но, может, арсений сергеевич курил. антон просто дышал воздухом через стену, будто пытаясь заставить преподавателя за стеной почувствовать все эти запахи, который он способен ощутить. это было только его проклятием или арсений тоже просыпался ночью от внезапного удара запаха апельсина в голову? фруктами пахли отчаяние и тоска. не то чтобы антон читал или знал про это, но просто чувствовал, что это так. как чувствовал, что это все из-за арсения сергеевича: все эти чертовы фрукты вечерами, дым резкими вспышками, горячий шоколад просто потому что. просто чувствовал. знал, как гимн, как все пятнадцать республик, как историю революции и имена членов партии. и это было так чертовски больно. непонятно. пугающе. что это такое было, антон не знал, но знал, что это было. преследовало везде и пропадать не собиралось. оно будило его посреди ночи, настигало во время уроков и после них. на семейных ужинах, во время прогулок с собакой, на собраниях комсомола и в любую минуту его жизни. вечера пахли фруктами и иногда гарью, школьные часы отдавались ароматами чабреца, горького шоколада и все той же гари, минуты перед полуночью источали запах молочного улуна и этой самой гари. гарью пропахла вся его жизнь, и антон правда не знал, что означало это. иногда от отчаяния он стирал свою одежду так, что стиралась только кожа на пальцах — запахи не отстирывались. иногда он плакал, а потом стыдливо вытирал слезы, потому что советские мужчины не плачут. советские мужчины не думают о своих учителях. ему всего семнадцать было, он еще учился в школе — заканчивал, на самом деле, — ему через полгода автомат в руки и потом на суровую советскую работу. чуть позже — милую женщину в цветочном платье из хлопка и короткими кудрями. еще чуть дальше — ребенка, может, двух-трех, мальчика вову и девочку валю, а потом и жизнь начнется. так ведь? так ведь живут советские мужчины? кусок штукатурки упал на пол к потертым ботинкам антона, испачкав белым носок левого. ветер из открытой форточки в конце коридора сдул непослушную челку на глаза, но антон не поправил ее, будто бы это помогло бы ему спрятаться от всепоглощающих запахов. его везде преследовал чертов аромат дыма, и это сводило с ума. ему не было интересно, что это и как это, почему именно он и почему именно его учитель по истории. ему просто хотелось знать, чувствовал ли тот что-то похожее, испытывал ли что-то похожее, знал ли о чем-то похожем. ладно, возможно, ему правда было интересно, что происходило. почему он все еще стоял у двери кабинета, ковыряя пальцем стену, боясь даже вдохнуть хоть как-либо громко. в его голове играла песня из какой-то комедии, которую мама вчера смотрела по первой программе, и это было настолько несуразно, что антон даже улыбнулся. внезапно, резко в тишине коридора, дверь открылась. с испугом и каким-то трепетом антон поднял глаза на арсения сергеевича. тот стоял в проеме, держа своими длинными пальцами металлическую ручку, и смотрел на антона в ответ. вроде без тени какого-либо удивления или вопроса, но с легким подтоном удовлетворения и радости на радужке. антон вдохнул через нос. арсений вдохнул через нос тоже. — как вы узнали, что я здесь? — голос антона скрипел, как ржавая дверь коптильни. он сжал в пальцах лямку ранца и неуверенно повернулся к попову лицом. — я вроде… тихо стоял. арсений в ответ улыбнулся как-то грустно, потупил глаза на секунду, словно бы он знал, что ответить, но не говорил. запах дыма исчез, сменившись на тонкое мановение маргариток. нет, антон не различал цветы даже на вид, но это точно были маргаритки. — заходи, Антош, — попов просто отодвинулся с прохода и кивнул внутрь кабинета. антон сделал шаг, глядя на чашку чая на столе, вторую — в руках у арсения сергеевича, — прикрыл глаза на секунду, а потом просто посмотрел глаза-в-глаза. — у вас сегодня сколько уроков было? — шесть. — а до скольки проверять будете? — часам к пяти освобожусь. не то чтобы антон ждал предложения остаться до конца. не то чтобы арсений хотел, чтобы антон остался тут сам. но один ждал. а второй хотел. — волшебно! у вас тогда посижу, как раз в полшестого секция. бессмысленный треп. в чашке, как всегда, был молочный улун. антон просто сел на парту, свесив длинные ноги, взял в руки кружку и спрятал взгляд на кромке чайной поверхности. сердце колотилось, ничем не пахло. только, возможно, чаем. сильно. — хорошо, оставайся. печенье… — в нижнем левом. — ага. это было так глупо. и пахло этим чертовым чаем сильнее, чем надо. пахло спокойствием и нежеланием открывать дверь вновь. антон не знал, почему арсений открыл ему дверь и как узнал, что он стоял за стеной. антону не было важно. ему просто хотелось дышать зеленой листвой, автомобильными выхлопами или грязным воздухом у завода, но не горьким шоколадом с привкусом гари. на самом деле, он бы всю жизнь дышал только им.***
мама вряд ли была бы довольна увидеть антона в тот момент. наверное, она бы разочаровалась в сыне. наверное, выгнала бы из дома, наверное, прокляла бы, наверное, не говорила бы с ним никогда больше. шершавая стена типичной хрущевской панельки охлаждала спину, покрытую не самой плотной тканью темно-синего школьного пиджака. дешевый типичный советский портфель грязно-коричневого цвета с двумя застежками стоял возле левой ноги, за поворотом скрипели давно не крашенные качели. на лавочке у подъезда какая-то бабушка читала самиздат солженицына, полноватая дама бальзаковского возраста выгуливала свою маленькую псинку. антон смотрел на нее и думал, как она живет. сколько у нее детей — наверное, не меньше трех, ее тело раздалось от многочисленных родов, — работает ли она машинисткой или прачкой, поддерживает ли суфражисток, читает ли мемуары Сталина по ночам детям вместо сказки. на каком из рынков купила свои туфли-лодочки, взяла ли колбасу на развес у василия петровича за углом. была ли она комсомолкой в свое время, застала ли великую отечественную в сознательном возрасте, живет ли в коммуналке или в своей собственной. точно в коммуналке. кто тогда вообще жил в собственной. в чуть подмерзших на ноябрьском ветерке пальцах антон крутил папироску, которую попросил у василия петровича. беломор, как полагалось, полненькая сигарета с дешевым табаком. вторая из трех, которые ему дал петрович. чуть повертев головой в поисках знакомых, антон вставил папиросу между зубов, достал из кармана спички и чиркнул. в легкие, наполненные дымом, снова проник прогоревший воздух, запечатывая нервные окончания на теле. больше не пахло надоевшей гарью и маргаритками — только сожженным табаком. антон, возможно, пытался сжечь в себе чувства, которых не понимал сам. возможно, старался перекрыть все эти запахи эмоций сигаретным дымом, въедавшимся в одежду и кожу рук. возможно, он просто хотел ощущать запах дыма всегда и везде, на полностью перманентной основе. он знал, что этот аромат важнее остальных, но не мог сказать, почему. просто он знал. и курил возле стены дома арсения сергеевича, глядя в затянутое тучами воронежское небо, куда улетал дым от его папиросы, превращаясь в облака. ему абсолютно точно не стоило курить посреди двора. ему абсолютно точно не стоило курить под окнами арсения. ему абсолютно точно не стоило курить в принципе. курение — яд, берегите ребят. морщась от отвращения к собственной жалости, антон расслабил узел галстука на шее и затянулся несколько раз подряд, будто это могло помочь ему сжечь себя дотла изнутри. нёбо пропиталось горечью, небо окоптилось табачным дымом. огонек на кончике сигареты чуть опалил пальцы, но шастун не отпускал. кожа болела и жгла, но он все держал окурок между средним и указательным. в чувство не приводило. просто жгло немного. сердце в грудной клетке антона горело и то чаще. оно будто отбивало чечетку на внутренней стороне его ребер, стучало пульсом в висках, замирало каждый раз перед историей, словно это было как бы то ни было смешно. бесило страшно. просто антон своему сердцу был не хозяин. железная подъездная дверь за углом дома с легким скрипом открылась, шастун чуть прикрыл веки и ударился затылком о шершавую поверхность стены. догорающая папироса оставляла на коже пальцев волдыри, серые тучи давили на грудь; а может, что-то другое давило. — не думал, что ты куришь, — голос арсения звучал будто прямо над ухом, нет, прямо в голове, а на деле от угла дома. почему-то антон не был удивлен, что он вышел. арсений сергеевич всегда знал, где он и когда он. как-то. — я не курю, — в тупую напрямик ответил антон, повернулся к преподавателю лицом и застыл на несколько секунд, глядя в его синие глаза. глубокие такие. красивые очень. зачем человеку вообще такие глаза. — а что тогда делаешь? — дышу. не моргая, антон глядел попову строго в глаза, словно брал на слабо. ну давайте, опустите взгляд, посмотрите куда угодно, сдайтесь, давайте, проиграйте антону хоть разочек, потому что он проиграл давным давно. — и вас жду, — добавил зачем-то, сглотнув вязкую слюну и снова тот запах гари. не табака в трахее, а именно тот самый. вперемешку с корицей. корица — что-то новое. антону захотелось кричать. арсений сергеевич подошел ближе, встал по левое плечо на расстоянии вытянутой руки или чуть меньше, не говоря ни слова. смотрел с неодобрением и одновременно волнением. протянул руку, чтобы поправить галстук — антон не отвернулся, не дернулся даже, хотя какая-то часть его нутра желала убежать оттуда прямо в то же мгновение. пальцы у попова красивые были, очень. ровные такие, аристократичные, чуть короче антоновских, но тоже тонкие и в принципе длинные. и ногти аккуратные, крупные. антону нравились ногти арсения. просто по-человечески нравились. как и весь арсений, наверное, но может, это было преуменьшение. — откуда вы знаете, что я рядом? — срывающимся голосом спросил антон, не надеясь на искренний ответ. он подозревал, что ответит арсений, и подозревал, что это такое было на самом деле. — просто знаю, Антош. — это не ответ, — это звучало так, будто шастун заплакал бы прямо там. окурок выпал из обгоревших пальцев, арсений сергеевич чуть поморщился и сжал правую ладонь в кулак. — тогда мне нечего ответить. чабрец медленно сменился легким фруктовым ароматом, заставляя антона рассмеяться. это было все так глупо. надо было просто разобраться, но так не хотелось трогать всю эту проблему, будто бы она была заразна. как только он лишь слегка дернулся, чтобы уйти, его голову резко словно навылет пробило ядреным запахом дыма. настолько сильным, что до боли. антон едва сдержал крик в горле, лишь ударился затылком и спиной о стену и отвернулся от арсения сергеевича наконец. кончики его пальцев дрожали, как у конченного пьяницы. — что мне делать с этим? — таким же дрожащим голосом прошептал антон, закрыв глаза. — что мне вообще делать? я не… что мне делать? вместо ответа попов лишь коснулся пальцами его запястья, слегка сжал тонкую руку и чуть потянул на себя, а потом отпустил, как будто бы это ничего не значило. антон сдавленно всхлипнул, попытавшись скрыть это за кашлем. — для начала отдать мне сигареты и пойти домой, Антош. холодно. — у меня нет сигарет. — я знаю, что есть. — вот откуда? пальцы арсения снова едва сжали запястье. выдохнув через сжатые зубы, антон достал из пиджака беломорку и протянул учителю, не глядя. ему не было стыдно. даже когда маргаритками стало свербить в носу. — просто знаю. ты тоже знаешь, просто по-другому. арсений сергеевич засунул папиросу в карман штанов, руки — в карманы куртки, а потом достал перчатки и протянул шастуну. как жест благотворительности. как просто помощь, но антону это казалось большим. важным. как будто попов что-то пытался сказать, но он молчал всем телом. хотелось выругаться или наорать на арсения, сказать, что он отвратителен и мог бы соизволить сказать хотя бы что-то, но вместо этого антон просто принял перчатки и натянул на ледяные пальцы. на указательном и среднем правой руки учителя он увидел два волдыря. возможно, ему показалось.***
— мам? держась за дверной косяк, антон прошел на кухню и встал за высоким чуть пожелтевшим холодильником, будто прячась от чего-то. на узкой спине его матери двойным узлом были завязаны лямки от фартука поверх типичного платья в горох, затасканного на плечах. рядом с ней в раковине стояла горой посуда от остальных жильцов коммуналки, звук ударов ножа о разделочную доску раздражал своей неравномерностью. темно-коричневые короткие кудри женщины с проседью подрагивали при движении руки с ножом с ней. возможно, она просто не услышала, как антон зашел на кухню. как антон позвал ее. как антон вернулся в квартиру. как антон уходил. она просто не услышала, как никогда не слышала. — мама, — повторил шастун слабым голосом и постучал костяшками о поверхность холодильника, привлекая к себе внимание. в нем было почти два метра, а внимание привлекать приходилось. — да, антон? — она отложила нож и раздраженно обернулась, взмахнув укладкой. от ее рук за версту несло луком, и, скорее всего, наверное, именно поэтому у антона защипало в носу. — мы можем поговорить? — сейчас я занята, почему вот именно сейчас тебя так приспичило? почему ты всегда не вовремя? — мать вытерла руки полотенцем и повернулась к сыну корпусом. окинула взглядом с головы до ног и обратно, словно оценивая, и судя по ее лицу, оценка была плохая. — опять двойка? — нет. не то чтобы, — чуть подернув плечами, антон опустил голову и подумал уже, что не стоило сюда приходить. за спиной соседская кошка снова сбросила стопку книг с «красного октября» без одной клавиши. — слушай, помнишь, мне соседка баба Таня рассказывала в детстве когда-то… цокнув языком, женщина закатила глаза и отвернулась, всем видом демонстрируя презрение и раздражительность. антон просто замолчал, выдохнул через нос шумно и долго и засунул руку в карман пиджака. — мало ли что она там говорила. все бредни! про бога ее, про апостолов, про царя — бред. есть Сталин, есть Ленин — лишь они едины, — она звучала фанатичной, но, казалось, таковой была вся реальность воспитанных в двадцатых-тридцатых годах взрослых. она прошла Войну в возрасте антона, наверное, это что-то меняло, она росла при Сталине, наверное, это делало ее истинной коммунисткой. — я не про бога. — и правильно, нечего о нем думать. истина в науке и «Капитале». — понял. антон сдавленно кивнул и оттолкнулся от холодильника, чтобы уйти. мама махнула ножом из стороны в сторону неопределенным жестом, что-то себе пробормотала и повернулась обратно к луку. лук был, наверное, гораздо интереснее сына. для женщины, в детстве читавшей исключительно «Капитал», изучавшей в школе только «Капитал» и знавшей наизусть гимн СССР и постулаты «Капитала», это было нормально. для всей страны это было нормально. вероятно, поэтому все труды Маркса, Энгельса и Ленина стояли в стеллаже, а любые другие книжки грудой лежали на крышке фортепиано, откуда летали под неосторожностью беготни соседской кошки на пол как минимум раз в неделю. книжки с картинками из детства антона тоже лежали там. и его дневники за первые три класса. и любимый томик маяковского. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить. антон присел на корточки и поднял с пола пару старых книг еще дореволюционных времен. его всегда забавляли твердые знаки в конце слов, правда, читал он их, как мягкие. звучало смешно. неизвестно было, откуда у них в коммуналке взялись императорского времени книжки, после всех доносов в тридцатые и Войны, после запрета на религию, на зарубежные товары, на добрую половину теорий и научных открытий. они просто всегда были здесь, на старом фортепиано, которому было лет тридцать пять. на потертой зеленой обложке со слезшей краской на буквах еле читалось название. «о началахъ теоріи связанныхъ душъ». антон провел пальцем по пыльному переплету, чуть отстоящему от самих страниц из-за старости книги, улыбнулся нелепости названия и зачем-то открыл. связь между подобными людьми не поддается описанію. если человѣкъ, встрѣтившій свою соединенную (родственную) душу, не объединяется съ ней, въ нёмъ просыпаются невиданныя силы и возможности. связь съ другой душой установлена, но физически люди не находятся рядомъ, что порождаетъ умѣнія чувствовать, слышать, видѣть и ощущать то, что чувствуетъ, слышитъ, видитъ и ощущаетъ другой человѣкъ (другая душа). антон подавился воздухом. в горле резко запершило от жесткого запаха дыма.