***
под подошвами типично-коричневых дешевых туфель натужно скрипел гравий, больше похожий на смешанную с камнями пыль. ноябрьский ветер задувал под пиджак и сбивал волосы на лицо, мешая смотреть на дорогу, где волги обгоняли запорожцы. на часах было около двенадцати, задний карман тяготило свернутыми рублевыми купюрами и горстью копеек, но больше виной того, что антон взял эти деньги без спроса из маминой шкатулки. она была на работе в это время. антону правда нужно было. иногда воздух начинал отдавать легким ароматом мокрого асфальта, но проходило это быстро. в этих дворах не было асфальта и дождь в воронеже последний раз шел неделю назад, посему происхождение неуловимого запаха даже не нужно было выяснять. антон прекрасно понимал, что это запах очередной эмоции арсения, и ему не нравилось, что он начинал чувствовать все больше различных ощущений своего учителя. он так и не дочитал ту строчку, где говорилось про «опасную возможность», потому что ему, в самом деле, было страшно знать, что его ждало. именно поэтому шастун все еще не знал, как ему поступать с пониманием того, что он все ближе к точке невозврата и запахи начинают проникать даже в его сны. томик «теории» был надежно запрятан среди одежды в шкафу антона, но волнение все равно клубилось где-то на сердце. если кто-то найдет из соседей — ему конец. если кто-то найдет из семьи — он уже мертв. в металлическую проржавелую дверь нужно было стучать трижды, потом два коротких и еще один. потом показать человеку через щель между стеной и дверью деньги. а потом он снимет цепочку, пустит внутрь, осмотрит двор на предмет «хвоста» и закроет за тобой. потом обыщет карманы, как будто школьник из воронежа мог иметь при себе прослушку или другие шпионские штуки., а потом включит свет и поздоровается. такова схема. сегодня дверь открывал другой человек, повыше пескаря и без прыщей на лице. и явно постарше. — ты и так все знаешь, да? — спросил он, намеренно понижая тембр голоса, пока проверял карманы антона. он стоял, раскинув руки в стороны, и почему-то немного дрожал. наверное, холодно. в этот раз парень провел ладонями по рукавам и штанинам и попросил снять ботинки. антон снял. пол был каменный. холодный очень, особенно через протертые на пятках носки. антон неловко переминался с ноги на ногу, держал смятые купюры и монетки в кулаке и чувствовал запах сырости. он был похож на мокрый асфальт, но это не был мокрый асфальт. — а где пескарь? — двенадцатое правило: никаких вопросов, — сухо ответил худосочный парень и, наконец, включил свет. его глаза были голубые, антон даже засмотрелся на секунду. у арсения были ярче и красивее. — я ёрш. сегодня работаю я. — а у вас точно все-все есть? антон недоверчиво оглядел обшарпанную прихожую и захламленную комнатку с кучей всего, подписанного английскими и французскими словами, а кое-где даже немецкими. в последний раз, когда он покупал тут американские пластинки для подарка другу, помещение выглядело уютнее и дружелюбнее. теперь весь правый ряд ламп не был зажжен, стекло на витринах покрылось трещинами, а обои на стенах вздулись от многократной протечки труб. было похоже, что сюда нагрянул карибский кризис. — что я сказал про вопросы? — хорошо, ладно, мне нужна… — антон осекся и сглотнул слюну., а что ему собственно было нужно? книги? фильмы? статьи и вырезки из журналов? он просто пришел сюда, потому что знал, что здесь есть все из-за рубежа, а за рубежом есть все по родственным душам. — мне нужно что-нибудь про, — он понизил голос, — родственные души. на лице ерша появилось хулиганское и одновременно насмешливое выражение. губы антона свело от стыда. — что-нибудь, ха. по соулмейтам в совок мало что завезешь. — соул-что? — соулмейт. душа-сочетание. вас в школе что, вообще ничему не учат? — ёрш закатил глаза, рассмеялся гулко и ушел в полумрак подвального помещения. — мы в школе английский не учим. — а чё учите? — историю, — спустя секунду антон добавляет, — в основном. за какое-то мгновение ёрш исчез среди гор зарубежного хлама, оставив шастуна одного в середине темного сырого помещения. наедине с запахом дыма, если точнее, и это пахла не сгоревшая проводка. антон неловко водил пальцами по пыльной поверхности пакетов с одеждой, стопок книг и коробок с пластинками. возле германской печатной машинки — еще из той германии, что до фрг и гдр, — валялась смятая с одного бока алюминиевая банка красного цвета с изображением стеклянной бутылки. когда-то шастун слышал про колу. всегда хотел попробовать, наверное, на вкус как квас. ёрш появился так же резко, как пропал. он сжимал в руках какие-то бумажки, сложенные несколько раз, и вывернутый обложкой внутрь журнал с, ничего себе, глянцевыми картинками. почему все эти зарубежные штуки выглядели так классно и манили? в груди антона даже сердце замирало. он почувствовал, что принадлежал совсем не тому месту, стоило ему хотя бы краем глаза увидеть картинку двух сердец, проткнутых одной стрелой. где-то в мире родственные души были такой же нормой, как завтраки или уроки математики. и это было так странно. где-то в мире про родственные души мамы рассказывали детям перед сном. где-то в мире люди пытались найти свою половинку, зная, что они могут быть частью феномена родственной души. где-то в мире ученые изучали этот феномен на уровне космонавтики. а здесь антон только украдкой слышал что-то про души и их родство раз в десять лет. — вот тут всякие буклеты, брошюрки для школьников и прочее. надеюсь, у тебя дома есть словарь. и статья в журнале, как элвис пресли нашел родственную душу. все, что осталось, ты не один тут такой. оказалось, ёрш был выше даже долговязого антона. он протянул школьнику все бумажки, но не отпустил, даже когда тот взял их с другой стороны. — нашел свою уже, да? — хитро прищурился ёрш. антон не ответил, но, кажется, его голова кивнула сама собой. — как зовут милашку? из школы твой небось она, да? — не твоё дело, — шастун опустил глаза, не желая отвечать. он мог бы придумать имя, внешность, описать любую одноклассницу или подругу матери, он мог бы просто улыбнуться и наврать что-нибудь, но он не хотел. на свете жил человек, о котором антон не мог и не хотел врать. он не смог бы притвориться, что арсения не было. — повежливее, мелкий, — ёрш потянул буклеты на себя, но антон держал их крепко. — я тут диктую правила, мой магазин. — моя жизнь — мои правила, — процедил сквозь зубы парень, выдернул все бумаги и сделал шаг назад. в носу засвербил все тот же чертов запах сырого асфальта. ёрш шагнул вперед. — а ты не офигел, мелкий? — нет. — и правда, офигел. думаешь, крутой такой, у мамки деньги стырил на зарубежку и сразу можно грубить, а? антон отступал назад, пока ёрш все подходил и подходил ближе. в конце концов, шастун уперся спиной в очередную гору хлама, и та повалилась с грохотом на них обоих. запах мокрого асфальта резанул по рецепторам так, что глаза смочило слезами. — ахтыжчерт! — ёрш едва отпрыгнул назад, уклоняясь от коробки с фотоплёнками. деревянный ящик, стоявший где-то на самом верху, с лежащими внутри детскими игрушками, приземлился прямо на антона, расцарапав кожу на виске и больно ударив плечо. — ну иди сюда, мелкий, ща жопу надеру. внезапно антона словно отпустило забвение, он прижал буклеты к груди не болящей рукой и рванул к выходу. ботинки так и остались стоять в прихожей, когда он выскочил наружу и бросился наутек через двор, пугая шаловливых детей. волны запахов били прямо по вискам, и без того болящим, заставляя шастуна сжимать зубы, чтобы не потерять возможность управлять самим собой. хотелось плакать, упасть, кричать, хотелось броситься под москвич, но антон просто бежал домой, чтобы спрятать все бумажки в комнате и спрятаться от мира самому. мир вокруг будто горел, потому что дымом пахла буквально каждая молекула. и это сводило с ума.***
проржавелая труба неудобно упиралась в поясницу, резкий и неприятный запах подвальной сырости свербил где-то в носу и поразительно отличался от того, который источала одна из эмоций арсения. и антон уже не знал, хотел ли он иметь понятие, что это была за эмоция, или ему уже было почти плевать. какая-то его часть хотела от этого всего избавиться, а какая-то — нырнуть в эти чувства с головой, прижать арсения сергеевича к себе и никогда-никогда не отпускать. разорвать к чертям эту родственную связь и перестать чувствовать запахи эмоций преподавателя каждую секунду своей жизни, но одновременно с этим — любить всей душой, просыпаться и засыпать рядом, посвятить всю свою жизнь и просто раствориться в том, чем судьба их наделила. судьба — та еще тварь. она заставила их обоих родиться в не том государстве не на том полушарии земли, а потом подарила то, от чего нельзя отказаться и с чем нельзя бороться, но от чего можно страдать. то, из-за чего в этом самом государстве можно было, наверное, умереть. антон усердно вчитывался в английские слова на брошюрах, но больше все же смотрел на картинки. сердца, проткнутые одной стрелой; два любящих человека в объятиях друг друга; переплетенные воедино руки, пальцы, тела. представлял себя на месте этих красивых, но таких невероятно невозможно счастливых пар и смущенно, почти стыдливо, добавлял к своим фантазиям силуэт арсения сергеевича. как будто поступью, прорывом через каждую малейшую преграду, по кусочкам вклеивая в полотно собственной жизни. делая вид, что однажды, может быть, произойдет нечто невероятное и они правда смогут стать людьми с этих черно-белых картинок. не то чтобы антон искал в этих фотографиях что-то столь сокровенное, что забывал о тексте, но просто он не очень-то понимал хотя бы малую часть английских слов. в школе других языков он не учил в принципе, знать британскую грамоту — не мог., но понять пытался. переводил знакомые простые словечки вроде love и soul, подгонял фразы по смыслу и соотношению с иллюстрациями, догадывался до каких-то значений по контексту. антону было необходимо разобраться в этом, потому что книга «теории», вроде как надежно запрятанная в комнате, почему-то пугала его. она была старой, дореволюционной, она буквально кричала о нарушении законодательства и ленинизма, она была прямым доказательством того, что антон — преступник. эти брошюры и буклеты — нет. за всякие зарубежные штуки не наказывали так сильно, их отнимали, детей и подростков ставили на учет или исключали из комсомола да пионеров, но на этом проблемы заканчивались, а еще информация в них была явно современнее, чем в книге полувековой давности. страх перед дореволюционным в детях Советов развивало само воспитание. все эти рассказы про репрессии, лозунги и плакаты, партийные речи и выступления по первой программе, шепот родителей и слезы стариков. антон боялся императорских времен как огня. антон никогда не говорил об этом и никогда не думал. а сейчас в его шкафу под одеждой лежала книга прямиком оттуда, и антон чувствовал, как с каждой секундой его сердце стучало все сильнее. пахло отчаянием — фруктами пахло. апельсинами, яблоками, немного чем-то редко-тропическим. где-то на фоне сквозил такой болезненно знакомый аромат дыма и гари, словно стесняющийся пробиться чуть сильнее, раскрыться ярче. антону показалось, что кто-то прошел за массивной железной дверью подвала. тихие шаркающие шаги: топ-топ-топ. остановились; будто бы прямо у входа. вокруг стояла мертвая тишина, только капли из одной проржавелой трубы мерно стучали о другую. закуток, где прятался от мира шастун, от входа видно не было. юноша тяжело сглотнул, повернулся правым ухом в сторону двери, вслушиваясь в каждый шорох. казалось, будто это тот самый партийный аппарат пришел по его душу — безэмоциональный и скрупулезный, скупой на амнистию. пострадавшее плечо заныло с новой силой. нос шумно втянул воздух в легкие. шаги раздались вновь — удалялись. дверь так и не двинулась, оставляя антона наедине с собой и выскакивающим из ребер сердцем. вместе с воздухом в легкие проник вездесущий дым. или хотя бы его стойкий, надоевший уже запах. пожалуйста, хватит.