Сучьи дети

— Девятая застава, ответьте! Девятка, прием! — Можно было до хрипоты орать в гарнитуру микрофона, но тишину эфира собственным голосом не пробьешь. — Девятка! Отзовитесь! Да скажите что-нибудь, мать-вашу-растак! Диспетчер хлопнул по сенсору, сбрасывая настройки, потом снова стал вводить частоту и позывной, даже почти не шифруя канал. Может ведь такое быть, что кодировка стоит, а на общем связь все-таки достучится? В успех уже никто не верил — вторые сутки молчания на Толгуке означают смерть. И без вариантов, и без грамма надежды. Мы были ближайшими соседями девятого блок-поста: всего лишь десять километров, которые почти невозможно преодолеть. Совещание собралось быстро: всего-то шестнадцать человек — больше стандартный корпус блок-поста просто не вместит, впрочем, эти ракушки абсолютной изоляции и так только на десятерых рассчитаны. Но любые другие сооружения и модули в карантинной зоне были совершенно бесполезны: огнеметы местных с каким-то специфическим составом плавили любую конструкцию, а то, что они творили с захваченными в плен… лучше не видеть. Иначе потом до конца жизни будешь сходить с ума от кошмаров. Вопросов командир не задавал — и так было ясно: можно дать отчет в центр, что из «ожерелья выбита третья бусина», а можно пойти и проверить и, если возможно, попытаться вытащить своих. Набившие оскомину слова: «Мы — смотрители карантинной зоны!» — никто больше не говорил. А те, кто здесь оказался волей случая, быстро усвоили первобытный закон: «Или ты, или тебя». Здесь не работали принципы гуманности и прочие высоконравственные материи: и когда бойцы с Пятерки захватили «чужака» и несколько суток пытали его, транслируя в общий канал остальных блок-постов все моменты, — ребят никто не осуждал за зверства — наоборот, чествовали как героев. Было и так ясно, что не будут вызывать добровольцев — просто сейчас всей командой прикинут, без кого можно обойтись — и этот человек пойдет проверять. Из списка возможных кандидатур сразу выпадали диспетчер, техники, пилоты дронов-разведчиков, сам командир, врач. Из восьми человек выбрать было не сложно, но снайперами рисковать тоже не станут. Значит, остаются только четверо бойцов. Все и так понятно — за три минуты решили все оргвопросы: определили время вылета, разобрали посты прикрытия, хотя бы на ту территорию, которую могли накрыть своими пушками, раскинули дежурства. Диспетчер снова вернулся к коммуникационному блоку — девятый блок-пост хранил молчание. И эта тишина, наверное, будет уже вечной — вряд ли кто-то из центра рискнет сбросить еще одну группу на место пострадавших. А после того, как местные выбьют последнюю «бусину», по всем голоканалам объявят, что миротворческая миссия на Толгуке оказалась успешной на шестьдесят процентов, но больше вести наблюдательную деятельность не имеет смысла — локация подвержена деструктивному влиянию и в скором времени будет самоуничтожена. Или дадут другой высраный бред. Но убитым от него ни горячо, ни холодно… Начало операции было назначено на восемь вечера по нашему времени — для местных самое темное и неудобное. Одноместный скоростной флайер напичкали под завязку боеприпасом: если придется продавать свою жизнь нашему бойцу, то чтобы он мог хоть немного поторговаться насчет цены. За пятнадцать минут до вылета все заняли свои позиции. Я привычно стал к пушке — вообще-то я был снайпером А-класса, то есть специализировался не на «ковровом» огне, а на работе по одиночным или групповым целям, но здесь выбирать не приходилось. За то время, что мы выживали на территории блокпоста, каждый успел освоить еще и новую специализацию, чтобы, если что, уметь кого-то заменить. Меня обучили работать с коммблоком, командир помогал доку оперировать макеты ран, а второй снайпер ковырялся вместе с техниками в механике. Все системы были относительно новые, но если вылетит вентиляционная или водоочиститель, то мы не продержимся и суток на остаточных запасах. Полчаса мы стояли почти в боевом режиме, до рези в глазах вглядывались в вирт-экраны сканеров, готовые накрыть волной огня любую подозрительную точку, но все было тихо и безопасно. На сороковой минуте связь с флайером разведчика пропала. Не помню, кто вбил кулак в стенку блока, ссаживая по живому костяшки. Хуже было то, что даже не знали: долетел ли пилот до Девятки или его сняли по дороге — локационка работала только на пятьсот-шестьсот метров от точки поста. А дальше просто замирала на экране и не позволяла вычислить точные координаты объекта — такова аномалия данного места. Ладно бойцы с Девятки, но Варик по кличке Бешеный был своим. Левак с ним вообще уже полтора года служил и даже побратался. Кто рванет следующим — даже сомнений не было. Прошло мало времени — аборигены могли только подбить, но еще, возможно, не успели устроить казнь согласно своим традициям. Хуже всего было то, что хотя мы тут и сидели уже пару месяцев, но про аборигенов почти ничего не знали. Даже ребята с Пятерки пусть и порезали реально чужака на куски, но так и не смогли выбить из него подробностей. Мы знали только то, что жители Толгука могут спокойно дышать зараженным воздухом, долго и без последствий разгуливать под бесконечной моросью, от которой на коже вздуваются волдыри, соблюдают какие-то свои зверские ритуалы и говорят на каком-то непонятном гортанном языке. А еще видели их на трансляции пыток и в визоры: похожи на людей, с той лишь разницей, что носы почти атрофированы — какие-то сжимающиеся щелочки, и кожа покрыта жесткой чешуей, о которую сломалась в щепки очень прочная пластиковая ручка от швабры. Ну, и их огнеметы, которые давали нам жару и работали только в лапах аборигенов. По здравом размышлении с этой локацией лучше было бы вообще не связываться, но чьи-то умные головушки в командовании решили поставить тут перевалочную базу, забыв поинтересоваться мнением аборигенов на сей счет. С тех пор нас отсюда старательно выбивали, а мы из последних сил удерживали блокпосты, раскиданные периметром в два ряда вокруг резерваций местных. А начальство говорило о перспективности данного сектора, хотя единственной перспективой тут было подохнуть. Левак стартанул на последнем флайере-разведчике. Теперь, если что случится, мы даже драпануть с блокпоста не сможем. Запас консервов у нас еще на полгода, ну а там или заберут, или этот купол станет для нас братской могилой. Сорок две минуты напряженного ожидания — и мертвая тишина в эфире. — Млять! — Кто выругался, я не обратил внимания, но хотелось открыть шлюз блокпоста и пойти туда разобраться, кто и за что. В конце концов тут вокруг резерваций накидано с полсотни блокпостов, а в глубине локации база — правда, там почти не было солдат и еще боекомплектов маловато, но даже силами ребят с постов можно постараться размазать местных. Сдерживало только то, что наши предприняли уже четыре таких попытки — а мы стали пятым долговременным десантом. Усиленные меры охраны безопасности блокпостов — как мертвяку припарки. На купола местные не лезли — или это очередная легенда для успокоения совести? Ну, прямых атак не было — выманивали наружу, подсовывая приманки: чаще всего истерзанные тела еще живых людей — было подозрение, что не всех наших предшественников они перебили, а после первых подброшенных «кусков» оно переросло в уверенность. Но, даже понимая, что это очередная ловушка, оставлять своих корчиться от ран под этим убийственным дождем было нельзя. И ребята выходили в боевых скафандрах с полными батареями, с подстраховкой дронами и снайперами из поста — и те, кто вылез за пределы купола, обычно становились следующей приманкой. — А у них может быть система противовоздушки? — Идея казалась бредом, но иначе как можно объяснить пропажу двух флайеров-разведчиков буквально одного за другим? — Могут же сканировать зону подлета и снимать, тогда… — Стоит попробовать подобраться пешочком, — закончил командир и нахмурился. У подбитого летуна был шанс разбиться, чтобы не попасть в когти аборигенов, а у тех, кто пойдет по земле, даже такой возможности не будет. — Давайте я прогуляюсь? — Предложение было идиотским, снайперов берегут и защищают до последнего. В боях наша функциональность на несколько единиц выше навыков и умений обычных бойцов, да и работаем мы с большей точностью. Но если посчастливилось и уцелела хоть одна «леталка», то надо рискнуть. — Все равно выбирать не из чего… Остальные, вопреки обычаю, стали со мной прощаться — хотя говорить “прощай” уходящему на задание бойцу вообще-то не принято. Примета плохая. Еще бы шлемы сняли, как бы отдавая последний салют уже погибшему. Шлюз открылся бесшумно, и я через мгновение оказался наедине с Толгуком — мы определенно исковеркали исконное название этой планеты, но воспроизвести точно, как ее называют местные, невозможно. Для меня этот вылет оказался вторым визитом наружу, за пределы защиты, — первый раз я был снаружи всего полторы минуты, когда из десантного бота перебегал в шлюз блокпоста. А сейчас мне предстояло преодолеть десять километров — и то расстояние отбито навскидку — без маяков и ориентиров, только примерное направление. И неизвестно, где придется бросить гескер — курьерскую доску, предназначение которой доставка грузов между блокпостами. Хорошо, что ее грузоподъемность рассчитана на двести кило, иначе меня в боевом комбезе со всей начинкой она просто бы не подняла. Да и скользить могла почти над самой поверхностью — и было жутко: сама планета напоминала мертвую землю и словно транслировала вибрации боли и смерти. По моим прикидкам получилось преодолеть километров семь и потом еще один — но уже распластавшись на гескере и вжимаясь в него так, словно хотел слиться с покрытием доски. Оставшееся расстояние полз — доска удобно крепилась к спине, рука сжимала рукоять скорострельного бластера с двойным объемом батареи. Подо мной чавкала мягкая, проваливающаяся и даже через защиту казавшаяся склизкой почва (или что у них тут такое мелкое и пружинящее?). Нормально работать, словно на привычном задании, мешала звенящая в голове мысль — что никто здесь ни разу не проверял, сколько выдерживают наши боекомбезы в этой атмосфере. А то, как жжется этот дождик, я хорошо знал — по дурости проверил. Хорошо, что мозгов хватило только на одну каплю, иначе руку прожгло бы до кости, а так всего лишь шкура слезла и потом долго болело и заживало. А местные жили в чем-то напоминающем полухижины, полуземлянки… Мне удалось подобраться к резервации так близко, что я хорошо видел все, что там происходило. Через окуляр прицела. Не разобрался: работало ли у них что-то, отдаленно напоминающее ПВО, но наши флайера были основательно пропалены, и явно сбили их на подлете, а на главную площадь просто притащили. Людей я засек быстро — шестеро — по нашим защиткам. И точно среди них были ребята с нашего блокпоста. Жаль, что связь не добивает — можно было бы доложить своим и вызвать подмогу. Лежать, затаившись, и наблюдать или возвращаться и попробовать поднять ближайшие заставы на атаку? Плохо, что гескеров по две штуки на блокпост, а если лететь на флайере, то можно разделить участь пленников. Судя по тому, как крутились аборигены, они готовились к празднику. А ведь их церемонии… У меня засосало под ложечкой и затряслись руки. Иногда от предчувствия близкого боя и смерти накрывает, но потом все проходит, когда начинаешь жать на сенсор. Шестеро наших парней… И только две батареи, пусть и двойного объема… Но мне ведь не дадут сделать столько выстрелов… Задавят ответным огнем. Попробовал вызывать своих, но в чипе лишь глухая тишина. А на площади уже установили столбы с цепями и стали прикручивать к ним наших. Скольких я успею снять, прежде чем сам сдохну? Расстояние предельное, но если целиться в лица, где у этих уродов самое уязвимое место… Наших распяли на столбах и стали сдирать комбезы и защитки: по кусочку отрезали, откусывали или отдирали материал. Звуки ко мне не долетали, но по распахнутым в крике ртам и сведенным грамасами лицам можно было догадаться, как им больно… Решение… кто бы знал: правильное оно или нет? Глубокий вдох, медленный выдох — хорошо, что подача воздуха идет не напрямую в глотку, а под маску. Это помогает представить, что вокруг есть воздух и можно не давиться кашлем от трубки во рту. Время привычно замедлилось, руки перестали дрожать, тело превратилось в единый отлаженный механизм, задача которого выполнить поставленный самому себе приказ, поразить как можно больше целей. И стрелять так, чтобы убивать с одного попадания, потому что здесь на вторую попытку у меня не будет лишней секунды. Медленно перевел прицел. Теперь в окуляре была синеватая чешуйчатая морда с черно-красными провалами глаз. Еще один вдох и выдох — главное, верить, что в этом мире, вернее во всей вселенной, есть только ты сам и твое оружие. Ствол как продолжение руки, окуляр прицела — как второй взгляд, выплюнутый кусок плазмы — выражение желания убить. Не помню, кто сказал, но надо искренне любить всех, кого видишь в метке прицела, — и в то мгновение я их действительно любил… искренне, такое чувство, незамутненное реалиями окружающей жизни и лишними деталями. Единственное и настоящее… Опустил оружие, быстро отщелкнул гескер с крепежа, настроил точку конечного пункта, прицепил под живот. Снова поднял бластер. У меня всего лишь две батареи… Дернул рукой, резко уводя ствол в сторону, словил в перекрестье новую цель, замер и коснулся сенсора так, чтобы выстрел пришелся между двумя ударами сердца. Оценивать результат не было времени — надо было сделать еще пять прицельных выстрелов, а дальше как повезет. Проверять, как взрывается ошметками голова, нет смысла — все равно чувствовал, что попал. За две секунды я успел сделать шесть выстрелов, а дальше было просто — активировать гескер, отправляя его в полет по кругу границы резервации и поливая огнем всех чешуйчатых. Теперь мне было уже не важно: подстрелят меня или нет…. Пожалуй, подарочков от меня они не ждали — значит, точно есть система антивоздушки. Но вряд ли удастся к ним пешочком еще раз подобраться — обязательно примут меры. А пока я несся на предельной скорости и палил уже просто без разбору, и было ясно, что ни один выстрел не прошел мимо цели. Причем стрелял я даже не на пределе своей скорости, а далеко за ним. Меньше чем за две минуты я выбил весь заряд обеих батарей — и теперь можно было уходить. Больше я тут сделать ничего не мог — даже когда эти уроды очухаются, пытать им больше некого. Гескер, словив новую команду, круто развернулся и рванул домой, подниматься выше нескольких метров от земли я не рискнул, да и вообще прижался к доске, уповая лишь на скорость. Точно помню, что в меня тоже стреляли и, кажется, даже попали — бок, когда разворачивался, протянуло дикой болью, а потом возникло ощущение, что с меня просто срезают по куску… Но даже если и отключусь от болевого шока или от самой раны, то застежка все равно не позволит свалиться с гескера, вопрос в том — удастся ли доске долететь к нашим? Удалось — очнулся я среди своих, но в упор не помнил ни как добрался, ни как меня подобрали. Уже позже мне рассказали, что засекли появление движущейся точки на вирт-экранах, а потом объект остановился — у гескера выработался предел мощности и доска просто рухнула вниз. Ребята рискнули выйти, хотя хорошо помнили про приманки. Меня неплохо так зацепило, плюс еще прилично крови потерял, да и продырявленная защитка пропускала этот ядовитый дождь, так что к ранам добавились еще и ожоги. Но это, наверное, и к лучшему — я провалялся большую часть времени в отключке, лишь изредка приходя в себя. Спрашивали о произошедшем меня под уколами — чтобы убить двух врагов одним выстрелом: заодно проверили на правдивость и удерживали в состоянии хоть какого-то реагирования на происходящее — стимуляторы были мощные, и, наверное, на меня тогда извели большую часть запаса. Приказ о моем задержании передали по связи — ребята с блокпоста только посмеялись: да мы все в этом куполе задержанные. Свои меня не осуждали: если выбирать между мучительной пыткой и комком плазмы в голову, то многие предпочли бы второе, — просто старались в разговорах со мной не касаться этой темы. Мне было все равно — убитые во снах не приходили. А там в резервации была просто стрельба по мишеням. Всего лишь выстрелы, как на тренировочном полигоне. Хуже было, что я оказался фактически прикованным к койке — остальные выполняли какую-то работу, а я всего лишь лежал и выздоравливал. Зато после моего возвращения мы выяснили, что наши защитки нормально работают на Толгуке в пределах четырех часов, потом начинают барахлить. А еще было противно, когда ребята как на обязательное дежурство приходили посидеть со мной — скорее всего, они это делали не по приказу, но меня коробило. Каждый вечер приходил кто-то один, словно по заранее определенной очереди. Наверное, что-то заживало там в боку как-то неправильно: когда док растворил швы, у меня все равно оставалось ощущение, что там осталась дырка, и мало того что она есть, так еще и болит, зараза. Ходить я стал, придерживая бок рукой. Но через две недели попросил выпустить меня прогуляться. Гескер техники подчинили, но ведь и запасной имеется. Командир меня обматерил, но я уперся — пусть и идиотское упрямство, но я был уверен, что даже если на меня наденут браслеты, все равно уйду. Меня выпустили, напутствовав такими матами, что хоть не возвращайся. Со второй вылазки я вернулся с простреленной рукой, но зато резервацию, которая напротив Девятого блокпоста, тряханул основательно. Так же зарядил гескер нестись по кругу в метре над землей и прицельными выстрелами снимал уродов. После четвертой вылазки от Одиннадцатого блокпоста, захватившего пленника, пришла информация, что меня местные прозвали Саймингром — вестником смерти. Да и в целом аборигены как-то попритихли. Десантный бот опоздал за нами почти на месяц — и эти двадцать девять дней стали порцией нового кошмара. И многие, даже когда перебегали из шлюза к трапу, не верили, что нас забирают. На борту бота меня арестовали по-настоящему. Наши пытались возмущаться, но команда бота их утихомирила. Ощущение несправедливости было горячим и острой тянущей болью кололо в груди. Да, я застрелил своих, но иначе бы их запытали — а всех чешуйчатых я уложить не мог и наших бы все равно не вытащил. Я честно пытался отвечать на вопросы, объяснить, почему так вышло, а потом стал просто молчать — говорить было бессмысленно. Те, кто не чувствовал на своей шкуре, как капля толгукского дождя прожигает тело до костей, не поймут, что значит стоять под таким дождем привязанным у столба. Сломался я на очередной беседе с военным психологом — плохо помню, что мне втирал этот спец, но зато хорошо запомнил внезапно накатившую беспомощность, как будто я стал проваливаться в глубокую пропасть, где была только непроглядная серость и стук капель по комбезу, а единственным светлым пятном — окуляр скорострельщика, и я смотрел в него и видел, как медленно по воздуху летит комок плазмы и почти нежно впивается в голову привязанного к столбу человека. И следом летит очередной сгусток и вонзается в уже мертвое лицо. Мне казалось, что я даже заорал от этого бесконечного повтора одного и того же. Но на самом деле, как сказал психолог, я просто окаменел, только бешено затряслись руки, и еще долго они меня потом приводили в чувство — я, типа, даже не реагировал ни на пощечины, ни на нашатырку. ...Мне было все равно, что подписывать: хоть чистосердечное, хоть приказ о собственной казни — хотелось, чтобы меня всего лишь оставили в покое. Но оказалось, что там был приказ о переводе в другой отряд, где нужны были снайперы. Так мне сказали, а потом пояснили, что отрядик-то смертников. Да без разницы, все равно после того случая в кабинете психолога я не мог взять в руки даже бластер, тело каменело и руки ходили ходуном. Но признаться в своей профнепригодности было хуже смерти. Впрочем, если задуматься, то нет разницы, как умирать — разве что с оружием в руках было бы немного веселее…