Ruelle - Find You
Все происходит слишком стремительно. Вот Чонгук еще несмышленый ребенок, готовый разодрать глотку любому за мало-мальски неприязненный брошенный по неосторожности взгляд, а вот его уже словно со всей дури толкают в шумный ледяной водоворот настоящей жизни стаи, позабыв перед этим подать хотя бы дыхательную трубку. Как результат, он по первости барахтается беспомощно в ужасе, задыхаясь от собственной беззащитности, не зная даже, к кому броситься за помощью, а после, когда волной накрывает особенно сильно — приходится отрастить жабры и приноровиться грести. То, что о силе и власти Хосока наслышаны и признают далеко за пределами той части города, где обитает стая, было известно каждому. Его опасались, страшились, его ненавидели и уважали даже те, у кого в подчинении находилось людей в разы больше, потому что никому из них не удавалось возвести себя в ранг божества во плоти настолько же искусно и естественно — так, что ни один из его людей никогда не имел и мысли против. Но никто не мог ожидать, что расправу над ним решатся совершить столь открыто и молниеносно, что не оказывается времени даже на то, чтобы сориентироваться, взвесить ситуацию и найти отходные пути. От него слишком давно хотели избавиться любыми из доступных способов, чтобы оставить хоть единый шанс на благополучный исход, поэтому в ход идут и огромные денежные затраты, и подставные документы, и задействование всевозможных связей ради одного того, чтобы хотя бы на время устранить опасность — ту фигуру шахматного стола, что слишком близко подобралась к королю, угнездившись на новом месте угрожающе и вольготно. Хосока не назвать свергнутым и не назвать поверженным, потому как покуда он продолжает дышать, каждый из его волков не примет ни единого другого лидера, какой бы силой и властью от того не веяло, насколько бы убедительным он не казался. Хосок остается главой и опорой, остается костяком и центральной деталью всего механизма стаи, но обитает теперь строго в тюремных пределах. Перед тем, как добровольно подставить свои запястья под тяжелые кольца наручников, он успевает сделать все, чтобы человеческих потерь стая понесла как можно меньше. В результате вместе с ним в колонию отправляются всего лишь двое. И именно тогда оказывается, что из всей стаи страданий больше всего достанется тому, кто к этому оказался наименее готов. Любимчик, привилегированный, золотой. Добившийся самого близкого к главе положения, претерпевший от него боли больше, чем кто-либо в стае может от главы ожидать, самый переломанный, перекроенный, раскуроченный изнутри и — всего лишь двадцатитрехлетний, такой потерянный — Чонгук. Кого бы еще Хосок после себя оставил? Он выбирает его. И приговор этот окончательный и обжалованию не подлежит. Чонгук осведомлен прекрасно, что если бы не твердое хосоково слово, его бы мгновенно сместили с руководящей позиции, едва только почувствовав свободу действий. Его бы не тронул никто, зная, насколько жестким может быть глава, когда кто-то покушается на что-то, что он считает своим, но до места временного лидера его бы никто не допустил, потому что — как сильно бы они ни чтили Хосока, зависть чонгукову положению, которое он, казалось, заполучил с удивительной легкостью, брала верх над разумными доводами о том, что Чонгук, он, вообще-то, потом и кровью добивался расположения лидера не один год и никогда не претендовал на его место. Это чувствовалось сразу: всеобъемлющая власть — не то, что он готов был сосредоточить в своих руках и действовать здраво и во благо стаи. Все, к чему он стремился, у него уже было: деньги, положение неприкосновенного, надежная поддержка человека, любому слову которого были готовы благоговейно внимать десятки людей. Чонгук не был готов принять ответственность за жизнь целой стаи. Но разве его кто-то спрашивал?***
По прошествии времени выясняется, что Чонгук едва ли не больше всех волков вместе взятых с нетерпением ждет возвращения Хосока. Поначалу невыносимо просто: слишком много новых обязанностей и информации, слишком большое давление и напряженность, слишком нестерпимым становится все вокруг. Чонгук в ускоренном темпе учится перенимать и усваивать, учится не повышая голос влияние оказывать на волков колоссальное — так, что шок перекрывает даже их негодование, учится управлять и наказывать, с чем доселе не сталкивался, будучи поглощенный совершенно иными вещами. Чонгук учится терпеть — и, в конце концов, преуспевает. Единственным, кто к временной перерасстановке сил относится параллельно — и по факту не относится вообще — остается волк, с которым у Чонгука к тому моменту успевают сложиться более-менее (скорее второе) адекватные — человеческие — отношения. Мин Юнги оказывается полезен не только тем, что всегда был для Хосока кем-то вроде многофункциональной подушки безопасности вкупе с личным психотерапевтом, но и тем, что на крепкую одержимость главы Чонгуком реагирует совершенно никак. Юнги Хосока знает поболе любого из волков, не в первый раз он наблюдает за тем, как тот с маниакальным наслаждением присваивает и перекраивает под себя чужие жизни, именуя это спасением, хотя и дураку понятно, что спасаться скорее нужно от него самого. Чонгук становится его особым проектом, становится самой драгоценной разработкой — и Юнги предпочитает в это не вмешиваться и оставаться в стороне. Хосок может быть прекрасным лидером, может по-настоящему спасти тех, кто в этом нуждается, и уничтожить любого, кто рискнет угрожать безопасности стаи, но вместе с тем — в уплату за это придется закрыть глаза на то, насколько сильно ему порой сносит крышу и как много чужих судеб он успевает переломать, развлекаясь. Юнги остается в тени, руководствуется своими собственными мотивами, о которых достоверно известно лишь ему одному, но — помогает. Подставляет зачем-то руки, готовый подхватить в момент, когда ноги уже совсем подкашиваются и не остается ни сил, ни желания удерживать равновесие, направляет и указывает верный подход — потому что умеет и знает, как нужно. Он находится рядом, становится хлипкой — ненадежной совсем — опорой. И учит самому главному. — Каждый из тех, кто тебя окружает, в любой момент готов использовать твое доверие против тебя же самого, — и смотрит глухо, строго, пронзительно. Взглядом подчеркивает значимость слов, глядит так тяжело, что вот-вот да и прожжет насквозь — и ничего на месте Чонгука не останется. — И ты? — отзывается тот, прокрутив в пальцах складной ножик с металлической ручкой. И слушает внимательно, вдумчиво. Усваивает. — Я — в первую очередь. У Чонгука никогда не было причин Юнги доверять.***
По полу растекаются последние росчерки рыжего света, и солнце лениво заваливается за пики высоток в окнах, когда Чонгук — никакой мотивации двигаться (жить) — валится на диван с облегченным стоном. День подходит к концу, и впервые за долгое время у него действительно есть шанс просто поехать в лофт и, упав на кровать, поспать хотя бы часов семь. Больше — непозволительная роскошь для того, кто не хочет потерять хоть одну из своих сфер влияния и попасть под раздачу от скучающего в заключении настоящего лидера. Юнги даже не отрывается от ноутбука после его появления — бросает короткий взгляд на часы и лаконичное «полчаса подожди и поедем» — и продолжает что-то торопливо печатать, почти уткнувшись носом в экран и подслеповато щурясь — опять не взял очки. У Чонгука нет сил и желания ехать за рулем, поэтому негласное предложение подвезти от удивительно точно почувствовавшего его состояние Юнги он воспринимает с молчаливой благодарностью. Поморщившись от прошивающей головной боли, устало трет виски. Тянется к столу и наливает воды — в кабинете жарко, а сквозь не слишком толстые стены до них долетают приглушенные звуки музыки из помещения клуба этажом ниже — и это только усугубляет положение. Он лениво переводит взгляд на Юнги — лохматые волосы цвета не то мяты, не то плесени, пролегшая хмурая складка меж сведенных бровей, общее состояние полной заебанности — и тяжело вздыхает. — Чимин не звонил? — интересуется чисто из приличия: не то чтобы это сильно волновало его в данный момент, но уточнить все же стоит. Юнги на мгновение поднимает голову, кинув в его сторону быстрый взгляд — колко и коротко, и мелькает в нем что-то отдаленно опасное, но настолько стремительно, что Чонгук даже не успевает зацепиться. — Звонил, — произносит он ровно и хрипло, будто только что пробудился ото сна, тут же обращая все внимание вновь ноутбуку, — Сказал, сегодня останется у себя. Устал. Чонгук только кивает в ответ задумчиво. Устал так устал. Это хорошо даже — он и сам не совсем в состоянии терпеть рядом с собой кого-либо сегодня вечером. У Чимина, должно быть, выдался тяжелый день, и ему также нужно дать возможность продохнуть. Его работа, конечно, намного более легальная — из опасного в танцевальной студии может оказаться разве что гиперактивный восхищенный ребенок с этими их крепкими объятиями и неловкими «упс, кажется, сломал» — но не менее выматывающая, и Чонгук знает об этом как никто другой. Тишину в кабинете разбивает только мерное перестукивание клавиш ноутбука, пальцы Юнги — тату на указательном и среднем — пробегаются над ними быстро и легко, но кисти рук напряжены — он и сам ощущает себя так, словно по нему по меньшей мере прокатился товарный поезд. Как минимум раза три. Он изредка отвлекается на то, чтобы глотнуть кофе из круглобокой белой кружки, под которой растекается по столу неровный коричневый круг, и откровенно торопится. В отличие от Чонгука, который вырвал-таки себе ночь на то, чтобы отдохнуть, у него еще дел по горло. Аж давится. Его телефон оживает, разрываясь диссонансами от входящего звонка, и от резкого звука Чонгук бы вздрогнул, не будь ему так лень. Юнги не глядя хватает смартфон, тычет пальцем и подносит к уху — взгляд все еще обращен к экрану перед ним, но каждое сказанное слово он улавливает мгновенно и четко. В какой-то момент его и без того хмурое лицо мрачнеет еще сильнее. Он отставляет ноутбук в сторону, сжимает пальцами переносицу, внимая говорящему, неопределенно мычит периодически и, в конце концов, поднявшись на ноги, отзывается коротким «мы выезжаем» и отключается. Чонгук обращает к нему обеспокоенный взгляд, с тоской осознавая, что свободный вечер ему никак уже не обламывается. — Что там? — интересуется он, также поднимаясь на ноги и игнорируя усиливающуюся мигрень, хватает со спинки дивана мятый пиджак, накидывает на плечи. Юнги молча глядит на него мгновение, прежде чем отозваться. — Джено подстрелили, — и отворачивается к столу, подцепляя пальцами ключи от машины, — Ублюдка уже поймали и держат на складе у границы, так что нужно поторопиться, пока из него всю душу не выбили. Он делает широкий шаг к двери, а после замирает, повернув к Чонгуку голову, и тот замечает скользнувшую по его губам совершенно дикую улыбку — пробирает до самых костей — и он роняет небрежно: — Думаю, ему повезет, если он откинется еще до нашего приезда.***
Не везет. Едва Юнги неровно паркуется у обочины дороги, к машине подлетает один из волков, торопливо докладывая, что Джено уже полчаса как в клинике под пристальным надзором врачей, которые за определенную сумму денег готовы закрыть глаза на то, что причина его недуга — огнестрельное ранение. Пострадал не сильно: пуля угодила в плечо, не дернись волк тогда случайно в сторону — могло быть и хуже. Чонгук слушает, сжав челюсти так, что почти сводит. Слушает и уже представляет, какой красивой мелодией сложится ладный хруст костей придурка, которому хватило смелости — тупости — тронуть кого-то из стаи, о лютом нраве которой осведомлен здесь каждый второй. Хосок бы уже разорвал ненормального голыми руками, всегда готовый чужой кровью смывать нанесенные оскорбления. Покуситься на одного из волков — полнейший идиотизм, Чонгуку виновного почти жаль: Юнги усталый, заебанный, злой как черт. Его в самой преисподней сейчас, полыхающего яростью, приняли бы как родного. Внутри склада светло и пыльно: его не используют ни для хранения оружия, ни для наркотиков, он нужен лишь для подобных случаев, когда кому-то вдруг очень не везет попасться и угодить прямо в беспощадные волчьи лапы. Еще ото входа слышится глухой звук удара и хриплое дыхание того, кому не посчастливилось нарваться именно на них. Чонгук торопливо проходит вглубь помещения, и сгрудившиеся волки расступаются перед ним, открывая обзор. Картина печальная. Над ним еще не успели провести как таковые воспитательные работы: самое интересное — болезненное — оставили для прибывшей вовремя верхушки. Парня, что полулежит перед Чонгуком на голом бетоне, успели потрепать основательно, но особо сильных повреждений пока не наблюдалось: волки, все же, умеют держать себя в руках, когда нужно. Но поглазеть на чужую агонию им хотелось тоже. Они, все же, могут быть жестокими, когда захотят. Его волосы серые то ли от грязи и налипшей пыли, то ли просто это стиль убогий такой — Чонгуку не известно. Он кивком головы приказывает всем разойтись, ждет, пока поутихнет ладный шепот столпившихся людей. И крепко хватает свалявшиеся пряди на макушке пальцами, сжимая сильно, жестко — спутанные, лохматые, мягкие. Он запоминает, даже не имея для этого причин. Повинуясь движению его руки, голова парня вскидывается вверх, и тот морщится — а разбитые губы растягиваются в улыбке. Лицо аккуратное, точеное, блестит от пота и запекшейся крови под носом в ярком свете ламп. На такое лицо можно долго смотреть неотрывно, в такое лицо даже можно влюбиться. Чонгуку не стоит думать об этом в подобный момент, но он думает, потому что никто из его окружения не узнает и тем более не осудит. Он с пару мгновений молчаливо изучает человека перед собой, неспешно двигая рукой, чтобы рассмотреть того с разных ракурсов — и со стороны выглядит угрожающе. Как затаившийся, готовый к прыжку зверь — движения плавные и ленивые, тягучие — он готов в любой момент сорваться с места и разодрать в клочья попавшую в поле его зрения добычу. Чонгук позволяет себе ухмыльнуться, склоняет голову к плечу, приноравливаясь, как бы поудобнее согнуть руку в локте, чтобы парень приложился о пол ровнехонько виском. Чтобы по его высоким скулам длинными полосами растянулись новые ссадины, чтобы гладкая смуглая кожа разошлась под давлением, посерела от грязи, чтобы боль была незначительная, но заметная — чтобы человек сразу понял, что ничего хорошего от Чонгука можно не ждать. Он почти претворяет это желание в жизнь. Почти. Потому что в следующее мгновение парень, сморщив нос, разлепляет влажные ресницы, уставившись прямо Чонгуку в глаза. И улыбается. Вглядевшись внимательно в его напряженное лицо — раздвигает губы в ухмылке. Криво, перекошено, больше похоже на болезненный, вымученный оскал, но Чонгук мгновенно ощущает, как скручивает его внутренности морским узлом и как заходится сердце. Он сжимает пальцы крепче — еще немного и выдерет клок волос к чертям — силясь не выказать того, как он теряется. Парень перед ним только шипит, щурится, смотрит прямо и бесхитростно — так, словно единственный, кто на самом деле виноват в сложившейся ситуации — сам Чонгук, его и наказывайте. Ему и вырвите сердце к чертям, закопайте где-то за зданием, похороните в сырой земле — и пусть оно уже перестанет колотиться как бешеное. Чонгук с трудом сохраняет невозмутимое выражение лица и — смутно понимает, что ему знакомы эти глаза. Приходится совершить над собой форменное насилие, чтобы заставить мысли устаканиться, а сердце — сбавить обороты. Оно и так камнем валится в пятки, стоит ему только, напрягшись, попытаться разобраться с накатившим предчувствием. Он не знает, чего конкретно, и спешит поскорее избавиться от причин, словно, едва этот парень с тяжелым, знакомым взглядом, испустит последний вздох, его мгновенно отпустит. Чонгук показательно дергает рукой, наблюдая за тем, как скатывается у того капля крови от губы прямо по шее — в яремную впадину. — Можешь попробовать сказать что-то в свое оправдание, прежде чем я дам своим ребятам карт-бланш. Поверь, после ты едва ли будешь способен хрипеть от боли — не то что говорить. Он осекается, отвлекшись: у этого парня красивые ключицы. Тот вздрагивает, очевидно, глухо хмыкнув, и все никак не сходит с его лица расслабленная улыбка. Раздражает до ужаса — так, что хочется пальцами впиться в щеки, сжать едва ли не до хруста — но стереть ее уже наконец. У него низкий, безучастный голос. И тень иронии, скользнувшая в словах. — Классные ботинки, — произносит насмешливо. И смотрит только в глаза, не отводя взгляда ни на секунду. Су-мас-шед-ший. Чонгук хочет стереть это расслабленное выражение с его лица до страшного сильно. Прямо об бетон. Так, чтобы не глядел больше и не произносил ничего, что заставляет его, опешившего, дернуться назад. Он вспоминает тут же, что за его спиной — не меньше десятка человек, что жаждут расправы и жаждут крови. Ярость, азарт, презрение — играют в них всеми красками, пестрят, волной расходятся по воздуху — Чонгук чувствует весь спектр эмоций предельно ясно. И хочет ни больше, ни меньше — броситься из помещения вон. — Выйдите все, — произносит он наконец. Неясное чувство сворачивается у него за клеткой ребер, скребется на сердце, но все никак не формируется в четкую мысль. Нужные слова, правильно заданные вопросы вертятся на языке, но он настолько не уверен — и не надеется — что впору самому прикладываться лицом о пол, лишь бы выбить эти смутные догадки из и так переполненной бешено скачущими мыслями головы. — Что? Но… — подрывается один из волков, качнувшись неуверенно в их сторону. Чонгук слишком взвинчен и слишком сильно жаждет разобраться, чтобы пускаться в объяснения. — Просто идите вон, — и голос его ровный и тихий, но слышит его каждый, — Все. По толпе прокатывается волна шепота, стоит волкам заслышать приказ, но они нехотя повинуются, не имея иного выбора. Последним выходит Юнги: стоит дольше всех у выхода, глядя равнодушно и глухо — решает для себя что-то и все же покидает помещение, на ходу выуживая сигареты. Хосок будет осведомлен обо всем меньше, чем через десять минут. Чонгуку впервые в жизни катастрофически сильно — плевать. Он наблюдает за подрагивающими ресницами парня, чья жизнь, по факту находится в его руках, но не чувствует в себе сил ее забрать. Его царапает изнутри мерзким предчувствием, что гнездится в груди и почти лишает возможности мыслить здраво и связно. Чонгук сглатывает и, склонив голову к плечу, наконец обманчиво непринужденно интересуется. — Так как, говоришь, твое имя? Чтобы в следующий момент ощутить, как разбивается и крошится в пыль все, что в нем оставалось человеческого. Парень быстро проходится языком по разбитым губам, прежде чем обронить беспечно: — Можешь звать меня Ви, — и обнажить зубы в улыбке. Чонгук нелепо отшатывается, оглушенный. Блять. Что?