Conan Gray - Comfort Crowd
— Молочный коктейль, серьезно? — Чонгук насмешливо выгибает бровь, наблюдая за тем, как откидывается на спинку стула Тэхен, сделав заказ. Забегаловка, в которой они находят себе пристанище, маленькая, полутемная — как раз такая, о которой никто бы не подумал, что они могут там быть. Вместе. — Имеешь что-то против? — в глазах напротив пляшут смешинки — если только то не отблески тусклого рыжего света лампы прямо над их головами. — Ты не выглядишь как человек, который любит время от времени выпить чего-то… сладкого. Услышав это, Тэхен уже смеется в открытую, и его голос, смех — царапают слух, рубцами ложась на едва начавшее подживать нутро. Чонгук неотрывно следит за ним глазами, веселье — плотная дымка, видимость отвлеченности, а самого изнутри ломает, выворачивает мясом наружу осознание, что преследовавший его с десяток лет образ теперь обретает не только плоть и кровь, но и имя. Его имя — Тэхен. И звучит — набатом, колоколом в голове — как раскат грома, отчаянный треск сломленного особенно резким порывом ветра дерева. Звучит как приговор — но в этом Чонгук себе никогда не признается. Зато — признается запросто, что чувство его в тот момент захлестывает на удивление здоровское: то самое, волнительное, когда привязанность к образу перерастает в привязанность и — шепотом — восхищение человеком — живым и настоящим. Я еще и антиквариатом в свободное время промышляю, представить можешь? — собирается было ответить Тэхен, но произносит отчего-то совершенно иные слова: — А как я выгляжу? — тянет он басовито, довольно жмурится, намеренно сводя разговор к тупому, ленивому флирту. Чонгук не противится. Чонгук даже — подначивает. И совсем чуточку — хочет знать, к чему еще это может привести. — Не заставляй меня это произносить. — Давай, я хочу услышать. — Должен признаться, — отзывается он, понижая голос и заставляя вслушиваться в каждое вкрадчиво отчеканенное слово, — Ты выглядишь… горячо. И ни разу не лжет. У Тэхена волосы — в сталь, светлые переливы не портит даже ржавый свет ламп, глаза — черное марево, водовороты теней на дне. На скуле ссадина — и что это, если не адреналин, свернувшийся прямо под ребрами выбросом в кровь при взгляде на нее. И голос: если вслушаться, задумавшись о своем, то со временем наверняка начнет казаться, что от этого голоса методично размазывает по полу и стенам. Пригвождает к месту, концентрирует все внимание на себе, все радары на уровень опасности заставляет мгновенно умолкнуть. Тэхен вновь смеется, откинув голову назад и обнажая смуглую красивую шею. Щурится — лукаво, понимающе. Встреться они при иных обстоятельствах, он бы даже позволил себе продолжить. Бросил бы невзначай что-то вроде «И ты наверняка запал на меня с первого взгляда». Может, Чонгук бы ответил в том же духе «Сложно не запасть» и улыбнулся заговорщицки, даже не покраснев, может он бы даже перенял правила этой бестолковой игры. Хорошо, что ничего из этого не происходит. Камень, летящий в пропасть с огромной высоты, приземляется на шаткий земляной насып, вырывая себе у судьбы короткую отсрочку. Тэхен неспешно серпает свой коктейль — не жалейте ванили, пожалуйста — в то время как Чонгук, едва отхлебнув кофе, наблюдает за ним исподтишка неотрывно все то время, пока стелется неторопливо их отстраненная беседа. Каким бы расслабленным и спокойным он не выглядел, Чонгук доверяет Тэхену едва ли — и это то, единственное, за что его можно похвалить. Он все еще здесь — послушно сидит, говорит, слушает, узнает — и мысленно дюжими усилиями выстраивает себе обоснованные причины здесь быть. Выходит легко: если захотеть особенно сильно, причины появятся сами, их даже не придется, лукавых и ускользающих, торопливо ловить за хвост. Чонгук глядит в упор и — знает: он здесь, потому что внутри накоплен целый ворох вопросов, и тянет от них безнадежностью. Взаправду хочется знать: если он не сделает шага навстречу, если уйдет, не подставится, это все — так просто закончится? Оборвется, едва найдя свое начало, и тогда недосказанность, обрывочность момента удавкой ляжет на шею. Чонгуку недостает этого разговора ни о чем, недостает заключительного аккорда в надрывной мелодии, пронизавшей насквозь последние десять лет его жизни, которые он потратил на поиски... он сам не ведает, чего. Сейчас, когда пазл складывается и все детали наконец встают на свои места, когда Тэхен — не воспоминание и не зарисовка в глубине сознания — сидит напротив, и его больше не нужно искать, Чонгук — теряется. И не видит никакой определенности. Тэхен наблюдает за ним, мимоходом отмечая каждый жест, и понимает больше, чем Чонгуку бы хотелось, чтобы он понимал. Не то чтобы Тэхен мог просканировать его душу, словно открытую книгу, но, говоря по правде, именно Чонгук был тем, кто оставил ее на виду, забыв положить корешком вверх. Взгляд цеплялся за буквы сам. Сладкая ванильная пена оседает на дне стакана, Тэхен медленно размазывает ее по стенкам трубочкой, и сам выступает причиной того, чтобы ночь на этом месте не обрывалась. Когда они выходят на улицу, и прохладный воздух колет лицо, то синхронно сворачивают в противоположную от машины Чонгука сторону. У Тэхена нет определенного плана действий — вопреки на подкорке засевшим устоям — но зато у него есть живо загорающийся на дне глаз интерес. Тэхену всего лишь… всего лишь чуточку интересно, как далеко это все может зайти. И в пору от этого пустить себе девять граммов свинца в лоб, хотя правильней всего было бы дуло направить по правую сторону, туда, где Чонгук вышагивает в темноте задумчиво и все еще — хотя совсем не должен — дышит. Тэхен всматривается в его профиль, подсвеченный неоном магазинных вывесок, и пистолет у него на поясе, надежно прикрытый одеждой, тянет вниз. Его самого в основном. Оружие скучает без дела, оружие холодит те участки кожи, с которыми соприкасается, и на поясе висит не зря, а с конкретной целью, оружие впервые не может найти в себе силы выполнить порученное задание в срок. В кои-то веки в оружии просыпается человек. И его Тэхен хотел бы искоренить в первую очередь. Человек — плоть и кровь, сомнения, страхи и боль. Человек — эмоции, чувства, привязанности. Опасность и слабости. Потому человеком он как раз предпочел бы не быть. Перспектива устранения цели в ближайшее время кажется ему почти такой же привлекательной как, например, сунуть руку в пасть голодному волку, слепо надеясь на его милосердие. Его, милосердия, в жизни Тэхена недоставало всегда, и не то чтобы он особенно сожалел. Когда не ждешь от людей вокруг ничего подобного, становится в разы легче жить. В разы легче выживать, потому что, вообще-то, ты — полный сил и решимости идти против, — нужен в этом мире буквально — никому, и в подобном положении и сострадание, и милосердие, и прочая чушь уже не принимаются на веру, даже если и проскальзывают на периферии изредка. Он не сочувствует, не прибедняется и не идет на попятную, зная, что после проблем навалится в сотни раз больше, чем вышла чья-то тебе благодарность. Он еще — не привязывается, но на этом слове почему-то постоянно коротит, как если бы короткое замыкание — прямо у тебя в голове, сигналом, сиреной, оглушающим визгом. Остановись. Тэхен упрямо продолжает двигаться вперед, изредка бросая осторожные взгляды на сосредоточенного, все еще такого неверящего Чонгука, что невольно сводит скулы от не вовремя расплывающейся на лице улыбки. Пока Чонгук растерян, растревожен встречей, пока он не успел продумать отходных путей и предугадать угроз, пока момент такой удобный, такой замечательный, Тэхен — не хочет его устранять. С ним хочется говорить, на него хочется глядеть — любоваться, его до зуда в руках хочется — коснуться, почувствовать под пальцами теплую кожу рук, бережно огладить предплечье, поднимаясь касанием выше — чтобы мягко, ненавязчиво в ладонях зажать шею, показать наконец, чего на самом деле ему этим темным вечером следует опасаться. Перманентно и неотступно Чонгука хочется — поцеловать. И на это желание Тэхен не ведется, ведь — зачем делать это с человеком, которого в конечном итоге придется застрелить? Он тормозит в одном из проулков, и фиолетовый свет неоновой вывески оттеняет его лицо так, что выглядит — жутко. Чонгука не отпугивает. Тэхен хлопает себя по карманам, выуживает пустую пачку сигарет и, вздохнув, отправляет ее в ближайшую мусорку. И сворачивает в сторону давно закрывшегося магазина на углу. — Хочу сигарет, — тянет он и рукой взмахивает характерно, — Идем. И Чонгук, что крепче скал, прочнее стали, не может — не хочет — Тэхену противостоять. Послушно шагает следом, глядит сквозь стекло витрины на темное помещение. Повернув голову, удается разглядеть, как отливают фиолетовым отмычки в длинных тэхеновых пальцах. — Он на сигнализации, — произносит Чонгук отрешенно, и не вкладывает в эту фразу ничего, кроме ленивого предупреждения. — И? — Тэхен поворачивается к нему, изогнув насмешливо брови, с шалой улыбкой на губах. В такую улыбку влюбляются, думает Чонгук и надеется, что его обойдет стороной. — И это магазин Чон Хосока, как и большинство на этой улице, — заканчивает он отстраненно. — Какая прелесть, — улыбка Тэхена мгновенно становится шире, и его руки, возившиеся с замком, начинают двигаться активней, — Тем приятней будет его вскрыть. Он, отвернувшись обратно к замку, хмыкает себе под нос, языком проводит по пересохшим губам и, когда остается только резко провернуть руку, чтобы доступ оказался свободен, поднимает на Чонгука глаза. — Подожди здесь. И тот совершенно не может удержаться от подначки. — Я десять лет тебя ждал, — и усмехается. — Еще не поздно? — и, на последнем слове дернув с победным видом рукой, Тэхен толкает стеклянную дверь и бодро врывается внутрь. Чонгук вздрагивает от пронзительного визга сигнализации, и он только выдыхает, усилием воли заставив себя успокоиться. Полиция примчит через пару минут, из окон скоро повысовываются разбуженные жильцы домов, а его — такого примечательного в своей не воровской наружности — в два счета запомнят и подробно опишут свидетели. Он вздыхает снова — пускай. Хосок все еще хозяин магазина. Тэхен выскакивает наружу в считанные секунды, и в глазах у него — ни единого проблеска сознания. Это… подкупает. Чонгук следует за ним безоговорочно, ведомый крепкой хваткой, обернувшейся вокруг запястья, когда Тэхен тянет его в сторону проулков, бросив равнодушно «драпаем», и на ходу уже вытягивает сигарету из новой пачки. Орет сигнализация, заплетаются ноги, и становится чрезвычайно жарко в теплом кашемировом свитере под пальто. Чонгук бежит, перехватив Тэхена покрепче за руку, и ни в чем себе не отдает отчет.***
В лофте темно, пусто и сквозняк гуляет по полу из-за открытого настежь окна. Чонгук скидывает пальто где-то в коридоре, не озаботившись тем, чтобы хотя бы его повесить, и шаркает до кухни, чувствуя себя отвратительно растревоженным, глупым, ликующим. До рассвета пара часов, он покинул уютное чиминово пристанище еще вечером прошлого дня, и происходившее с ним все оставшееся время скатывается в памяти в один растрепанный комок сумбурных воспоминаний и эмоций, и он точно не справится с тем, чтобы поспать хотя бы немного. Окно все еще настежь, Чонгук все еще в теплом кашемировом свитере — он перегибается через подоконник, высунувшись даже больше, чем наполовину, сжимает пальцами оконную раму до скрипа — и до последнего борется. С собой. Небо над ним бурое, мутное, ни единой звезды, ни единого проблеска лунного света, Чонгук поднимает к нему голову, вглядывается в рассеянное марево, глубоко дышит, чертыхнувшись. Ветер как парус раздувает за ним светлые шторы, ветер бьет в лицо, ветер не хочет — не способен — выбить из мыслей сноп тех, о которых вспоминать особенно не хочется. Он сокрушенно трясет головой, и волосы колют щеки. Это как раскат грома, схлопывается — и ты уже все понял. И в обратную сторону не работает, не думать об этом не удается, и Чонгук — потерян, опустошен — думает. У него к Тэхену так много… странного. Что-то, что нельзя потрогать и в полной мере ощутить: оно как запах — окутывает, проникает в легкие через дыхательные пути, и обратно не выйдет, как ни старайся. Чонгук искренне надеется, что это удушливое чувство рано или поздно удастся идентифицировать как злость, обиду. Как ненависть — пожалуйста, пусть то будет хотя бы она. Чонгук уповает на то, чтобы это не оказалось ей противоположностью. Слишком много рисков, опасностей, подводных камней — он и так спотыкается на своем пути слишком много, когда-нибудь обязательно нога подвернется, и встать уже не получится. Такая простая истина: люди страшатся того, в чем осведомлены недостаточно хорошо. Чонгук Тэхена если не боится, то — без сомнения — опасается. Подумать только: десять лет назад он за ним потянулся, привязался самым прочным канатом самостоятельно, не зная о нем совершенно ничего. И сейчас знает немногим больше, правда, относительно Тэхена предельно ясным остается одно — Чонгуку он отчего-то все еще нужен как воздух. Какая нелепица, — думает он, закрывая окно. Почему именно он, — твердит про себя, пока достает телефон, и яркий свет экрана резко бьет по привыкшим к темноте глазам. Новое сообщение. Две фотографии. Два человека: в баре — рыжий свет ламп, молочный коктейль и сладкий-сладкий кофе на столе, в проулке — фиолетовый неон, пальцы, обхватившие чужое запястье, незажжённая сигарета у одного в зубах — торопятся, мчатся прочь. Чонгук считывает имя отправителя — рука подводит. Телефон — на полу у ног, через экран — корявая трещина. Хосок так ненавязчиво напоминает всегда о том, как не любит, когда кто-то вдруг берется доламывать его игрушки. Касается всех, касается каждого, касалось даже Чимина. Даже его Чонгуку когда-то пришлось отвоевывать. — Мне становится обидно, когда ты забываешь настолько очевидные вещи, — Хосок вертит в руках пистолет, переводит взгляд с него на Чонгука, зажимающего рукой кровоточащий нос. Присаживается перед ним, не способным от головокружения подняться на ноги, на корточки, и ласково — совершенно по-зверски ласково — треплет по лохматой макушке, — Что бы ни происходило, кто бы не возникал рядом с тобой, — продолжает он, пальцем заботливо отводя темные пряди волос от лица, взгляд Чонгука — досада, ярость, бессилие — игнорирует, — Ты все еще — один из моих людей. Каждый твой шаг, каждый вздох — все еще мой, потому что именно я — тот, кто выдал тебе билет в жизнь и сделал таким, каков ты есть сейчас. Прохладная жесткая ладонь участливо оглаживает его саднящую щеку, и Чонгук морщится, опуская глаза. Их лидер — опора, глава, последнее слово. Их лидер — волк, зверь. Для Чонгука — чудовище, и самым страшным, самым невыносимым фактом навсегда остается то, что ни один из его широких жестов, раз за разом отдающих тянущей, вязкой болью, все еще — не отпугивает. Не мешает хвататься за возможность быть подле него подобно утопающему — за хлипкую соломинку. — Понимаешь, Чонгук? Чонгук понимает. Все понимает, все осознает и принимать совершенно не хочет. Не тогда, когда дело касается Чимина, без которого он уже никак не справится. Как утопающего наконец прибивает к берегу, Чонгука прибивает к нему, и сорваться обратно, добровольно разжав руки, в ледяную темную воду, он уже не способен. — Объясни получше, — улыбается он, покачав головой. Хосоку повторного приглашения не требуется. Хосок так доходчиво объясняет всегда, почему именно не следует перечить ему в вопросах свободы и принадлежности. Чонгук из года в год упорно перечит — и потому в итоге никто иной, как он становится для Хосока золотым.