Et Cetera - ONE OK ROCK
Тэхену одиннадцать, и все свое свободное время он посвящает тому, чтобы научиться грамотно метать ножи. Тэхену семнадцать, и ножи он метать умеет, а водить — еще нет, поэтому приходится исправляться. Без посторонней помощи. Тэхену двадцать один, и он частенько посещает аукционные торги, чтобы найти клиентов для антикварного магазина, который недавно купил. Тэхену двадцать пять с половиной, и, кажется, он не успевает расставить вокруг себя барьеры, которые затормозили бы неуправляемую лавину чувств к другому человеку, справиться с которой оказывается чуточку сложнее, чем кого-то пристрелить. Коса находит на камень, корабль — на мель, Тэхен находит Чонгука — или Чонгук его, какая, в общем-то, разница, если итог один, и он — близится. Такая вот ирония, Чонгук-и: не столь важно, что в тринадцать лет Тэхен не позволяет ему расстаться с жизнью — он собирается забрать ее теперь. Ви собирается: Тэхен останется наблюдать со стороны, а потом наверняка дотла выгорят оба. Уже сейчас, должно признаться, он с трудом понимает, где теперь заканчивается Ви, и начинается Тэхен. С каждым годом определить все сложнее, заканчивается ли Ви вообще. Жизнь трещит по швам оглушительно. Совершая шаг за шагом, которым не найти логического обоснования, он не успевает подлатать существующие уже прорехи прежде, чем появляются новые. У Чонгука податливые, теплые губы. Тэхен думает об этом весь вечер: пока добирается до дома и, не поднимаясь в квартиру, наворачивает круги по темному помещению своего магазинчика, то и дело бессознательно поднося пальцы ко рту. Пока шипит от боли, со всей дури пнув неразобранную коробку с книгами, которая, кажется, ни в чем не виновата, да и больно от этого — одному Тэхену, но это, скорее, терапия такая своеобразная: секунд на тридцать помогает, пока неприятные ощущения сходят на нет. Он все еще думает об этом, когда уже тошнит от выкуренной почти полной пачки сигарет и — ладно, может, он глупый просто и надеется, что тупое, безнадежное увлечение можно из себя вытащить, если протошнит? Впереди целая вечность до того, как город зальет рассвет, и Тэхен слегка надламывается каждый раз, когда в мысли закрадывается воспоминание о том, как, сперва попытавшись отстраниться, Чонгук после обмирает в его руках и выдыхает отчаянно и покорно. И приоткрывает губы, зажмурив в противовес глаза. И если Тэхен позволит себе все время прокручивать этот момент в голове, то, может, и не доживет до утра. Намджун говорил, Ви — железный. Или, по крайней мере, должен таковым стать ради благого будущего, потому что железо прочное, безучастное, не умеет железо любить и ему не бывает больно. Тэхену любить было некого, а от боли не так сложно абстрагироваться, если приложить усилие и время. Правда, Тэхен проверяет себя на прочность, проверяет поневоле Чонгуком, и оказывается, что до железа ему еще так далеко. И если воткнуть в него нож, будет не просто вмятина. Намджун ему много чего говорит. Пусть скажет и еще кое-что. Тэхен все же поднимается в квартиру, заперев изнутри магазин, достает из комода невзрачный черный телефон и набирает единственный забитый в телефонную книгу номер. — Привет-привет, — раздается почти сразу низкий насмешливый голос, — Что-то произошло? Тэхен фыркает. — Будто ты не в курсе. На Чона напали сегодня ночью, и я более чем уверен, что это Минхо не вытерпел и сорвался. Из трубки доносится приглушенный смешок, Тэхен прислушивается к тишине комнаты и присаживается на кровать. На колени опускается пистолет, который нужно уже по-хорошему почистить и смазать. Он гипнотизирует его темный силуэт взглядом и отстраненно ловит произнесенные Намджуном слова. — А ты что думал, — говорит тот, почти сорвавшись на зевок. Счастливчик, способный каким-то образом спать по ночам, невзирая ни на какие моральные терзания, — Я бы тоже уже в край заебался ждать, когда выполнят заказ, за который было отвалено дохерища денег. — Пусть наберется терпения, — шипит Тэхен и недовольно щелкает языком, — Как будто ты не в курсе, что время — не моя прихоть, а необходимость, — дополняет он и надеется, что, пусть он сам себе и не верит, примет его слова за истину хотя бы Намджун. — Конечно. Необходимость, — эхом отзывается тот, — Можешь не беспокоиться, Минхо всего лишь хотел припугнуть парня. Тэхен хмыкает. Да-да, естественно, Намджун был в курсе. — Так что даже если бы твоей отважной задницы там не оказалось, он бы ушел живым, — добавляет Намджун, и счастье Тэхена — он не может видеть, в какой опасной усмешке растягиваются его губы. Он прикусывает щеку изнутри, осторожно подбирая слова для ответа, но Намджун не зря на своем месте так прочно устроился — чутье его лучше, чем у любой собаки, а вот нрав — кошмарнее любого из волков. — Знаешь, Ви, — продолжает он словами совершенно не аккуратно и совершенно намеренно разбирать его по кусочкам, — Можно быть убийцей. А можно — человеком. Одновременно не получается, да? — Мораль мне читать будешь? — огрызается тот и стискивает зубы так, что под смуглой кожей щек начинают ходить желваки. — О какой морали в нашем деле может идти речь? — миролюбиво отзывается Намджун, и снова сквозит отголосок насмешки в его голосе, — Я знаю тебя слишком долго, чтобы не предостеречь. А тебе бы лучше прислушаться к тому, что я говорю. Да что ты понимаешь, блять, думает Тэхен раздраженно. И знает, что понимает Намджун слишком многое. — Можешь не беспокоиться, — бросает он, — Все в лучшем виде будет. И сбрасывает, тут же откидывая телефон куда-то от себя подальше, а в голове только заевшей пластинкой крутится «мудакмудакмудак». Он откладывает с колен пистолет, окончательно забив на чистку, зато в руках снова оказываются сигареты. Выкурит еще хоть одну — стопроцентно протошнит так, что захочется нахер себе желудок выкорчевать. Тэхен достает зажигалку и даже не утруждается тем, чтобы открыть окно. Намджун в красках представляет себе, каким отчаянным может в тот момент его лицо, и совсем ему не завидует. Маленький и стойкий как оловянный солдатик Ви вызывает в нем чувство почти отеческого сострадания, которому он позволяет себе иногда поддаться. Правда — не в этот раз. Денег за Чонгука и правда отвалили дохерищу, так что в случае, если Ви-таки самоустранится и не справится, придется брать все в свои руки. Намджун это, говоря откровенно, не слишком-то любит, за прошедшие годы перестав относиться к убийству как к чем-то интересному. Теперь, когда в его руках — сосредоточение множества жизней и еще большего множества денег, убивать самому — только в крайнем случае. От того, чтобы марать в крови руки тоже можно устать. Наплевав на сон, который полностью прогнал Ви своим звонком, Намджун до рассвета бодрствует. Когда его квартиру постепенно начинают заливать алые потоки света, он, бездумно постояв несколько минут у окна, идет в душ. Обводя взглядом свое отражение в запотевшем зеркале, которое он протирает посередине ладонью, Намджун ловит себя на том, что понимает Ви намного лучше, чем тому может казаться. У Ви — туманные флэшбеки из прошлого, о которых он как партизан молчит, и постепенный крах ценностей в настоящем. У Намджуна все тоже не гладко: взять, хотя бы, целую коллекцию шампуней и гелей с травянистыми запахами. Он их ведь скупает не просто так. Намджун ничего не делает просто так. Совсем-совсем. Намджуну уже двадцать семь, и объективно он — плохой человек. Он может на ходу придумать как минимум пять способов как бесшумно устранить человека, и каждый из тех, что приходят ему на ум, он когда-то обязательно лично применял в жизни. И во имя ее. Потому что Намджун никогда не считал себя глупцом и прекрасно знает, что в мире, в котором он вырос, если не ты — то тебя. Простая истина. С которой приходится учиться жить. Намджуну все еще двадцать семь, и объективно он все еще — плохой человек. Потому что не всегда даже плохие люди достойны смерти, а он раньше убивал без разбору — хороший, плохой, все одно, пока на счет капают деньги. Правда, даже у такого как Намджун есть кто-то, ради кого иногда страшно хочется стать чуточку лучше. Каждому злодею всегда положен герой, как положено Красавице всегда спасти Чудовище от зла. Красавицу Намджуна зовут Сокджин, и — какое счастье — он не в курсе, что Намджуна нужно спасать. Или даже спасать себя от него. У Сокджина свой выставочный павильон в центре города, огромная коллекция кашемировых свитеров, от которых он почти что зависим, и объективно он — самый прекрасный человек, которого Намджун встречал на своем пути. Вопиюще, невообразимо красив, возмутительно педантичен и непреклонен в своих решениях. В последнем они с Намджуном схожи. Оттого только хуже. Уже через полчаса Намджун привычно прислоняется спиной к дверце своего автомобиля, мельком глянув на циферблат часов на запястье, и поднимает лицо наверх — к заставленному цветами открытому балкону на третьем этаже. На свой вкус, он бы не стал покупать квартиру, настолько близкую к центру города. Порой здесь может быть слишком шумно благодаря круглосуточно заполненным автомобилями трассам и снующему туда-сюда народу. Волнует ли это Сокджина? Едва ли. Волнует ли это Намджуна? А разве не входит в его планы в будущем перетащить все пожитки Сокджина к себе? Тот уже через семь минут привычного ожидания появляется из стеклянных дверей, поправляя на шее объемный пушистый шарф, и делает вид, будто не видел в окно, что Намджун уже поджидает его по своему обыкновению. Коротко кивает, приподняв в мнимом секундном удивлении брови, и запахом травянистого шампуня от него разит за версту. — Доброе утро, — Намджун обнажает зубы в приветливой улыбке и салютует ему хрустящим бумажным пакетом с логотипом местной кондитерской, — Ты не успел позавтракать. Пиздец, думает Сокджин в этот момент. Каков пиздец, почему ж ты приходишь каждый раз, когда у меня так охренительно мало времени на то, чтобы нормально уложить волосы. — Доброе утро, экстрасенс, — хмыкает он, взглядом огладив почти безлюдную в это время суток улицу, и осторожно принимает из рук Намджуна пакет, — Спасибо, но такими темпами ты скоро разоришься. А я растолстею и нахер тебе разонравлюсь, добавляет он мысленно. — Очень сомневаюсь, — продолжает улыбаться Намджун. И то же самое он ответил бы, произнеси Сокджин свою мысль вслух. Чудовище глядит на свою Красавицу, и, может, плохого в нем не особо становится меньше, но светлеет взгляд — очевидно.***
— Выглядишь неважно, — хмыкает Чимин, когда на выходе из студии его встречает Чонгук. — Херовая неделя, — вяло отзывается тот, пристроившись сбоку, и привычно ведет к машине. Чимин устраивается на пассажирском сидении, пристегнув ремень, и то, что он не смотрит на Чонгука, что становится для последнего неприятной неожиданностью. — Если бы ты поинтересовался, какая неделя была у меня, то я бы поведал тебе интересную историю о том, как позавчера заблудился ночью на окраине города и не смог дозвониться до тебя, чтобы получить хоть какую-то помощь, — вдруг резко роняет он, заставив Чонгука удивленно вскинуть брови. — Что? Черт, прости, — выдыхает тот, — Злишься на меня? Чимин молчит, уставившись в окно, и это молчание говорит Чонгуку больше, чем если бы он принялся кричать. Да даже если бы кричал — Чонгук бы послушно стерпел любой его выпад, чувствуя себя полнейшим мудаком не столь даже за то, что вовремя не оказался рядом. — Ладно, понял. Я могу искупить вину ужином? — осторожно продолжает он, кинув быстрый взгляд на хмурого парня. — Серьезно? Ужином? — ядовито отзывается тот. Чимин не хочет, правда что, вести себя как капризный и обидчивый ребенок — Чонгук вынуждает его. Это нормально — не ответить на звонок с учетом того, каким родом деятельности Чонгук занимается и сколько это занимает времени. Но иррационально душит обида на то, что в минуту, когда он был напуган и абсолютно беспомощен, на помощь ему пришел не тот, кого принято считать «самым близким». — Окей, не ужин, тогда можем… — Да перестань! — Чимин на мгновение поворачивается к нему, одарив таким взглядом, что становится не по себе, и тут же вновь обращает лицо к проносящемуся городскому пейзажу за окном. Чонгук не замечает, как они один раз проезжают на красный. — Я не хочу на тебя злиться, но выходит само, — роняет Чимин, когда они уже оказываются в его квартире и бредут на кухню, и все еще не желает смотреть собеседнику в лицо, — В последнее время постоянно хуйня какая-то происходит, и меня бесит, что мы ничего с этим не делаем. Чонгук молча слушает его и, хотя мысленно готов подписаться под каждым словом, все еще надеется, что пронесет. Он неаккуратно плюхается на диван, уперев локти в стол и уложив на ладони подбородок. — Что-то происходит? — эхом отзывается он. Чимин машинально возится с чайником, бессмысленно переставляет туда-сюда чашки и уже далеко не радуется тому, что затеял этот разговор. Но Чимин остается верным себе. Глаза останавливаются на полке с разноцветными баночками: у него есть сахар и кофе. Что предложить Чонгуку? Есть сливки и моральные принципы. Себя предложил давно, но беспокоит сейчас скорее то, что Чонгуку порой — не особенно будто и надо. — Происходит. И ты мне не говоришь, — он наконец разворачивается лицом, опершись поясницей о разделочный стол, и беспокойно прикусывает губы. Чонгук сдается под тяжестью его изучающего взгляда. — Я не хочу тебя беспокоить. Хочется крикнуть: «А неведением ты меня совсем не беспокоишь?», но Чимин сдерживается. — Когда люди беспокоят друг друга, кажется, это и есть отношения, — его пальцы выстукивают короткую дробь на дверце шкафчика. Чонгук на секунду переносится мыслями в прошедший день, когда его разум словно помутился на те короткие мгновения, пока на своих губах он ощущал чужие. Так происходит, когда есть отношения? Чимин по-своему истолковывает его взгляд за неимением способности читать мысли. — Если ты забыл, то да, у нас все еще — отношения, — зло выпаливает он, — Поэтому было бы неплохо, если бы ты поскорее разобрался с тем, что у тебя там происходит, чтобы у нас все вернулось на круги своя. Мне не слишком-то нравится видеться с тобой только тогда, когда тебе вдруг приспичит выпустить пар и потрахаться, потому что для этого можешь найти себе кого-то еще. И Чонгук с огромной долей вины понимает, насколько нечестно все, что он творит. Все было бы нормально, если бы изначально строилось на том, чтобы вовремя пустить другого к себе в койку, а не на том, чтобы приглядывать друг за другом, беря на себя обязательства. Чимин изучает его внимательным взглядом, поджав губы, и его словно обязательно нужно обнять, будто только прикосновение служит подтверждением того, что следующие слова Чонгук произносит искренне. — Прости, — вздыхает он, — Я веду себя как мудак и не замечаю этого. Прости. Глаза Чимина сначала слегка расширяются в удивлении, а потом вдруг смягчаются. Чонгук как будто совсем ничего не понимает, глупец. Слова говорит верные, а смысла — не понимает. Но Чимину от него некуда больше пойти. Поэтому он идет прямо к Чонгуку в руки. — Давай сядем и нормально поговорим обо всем, — произносит он, позволяя тому уложить себе руки на талию, и вдруг чувствует острое желание поделиться содержанием последнего звонка от отца. Чонгук утыкается носом ему в живот. Упертый, самоуверенный, глупый. — Ага, — говорит он, — Потом. Потом — когда все опять начнет рушиться?