to kill off

Lana Del Rey - California

Если бы Чимин находился в чуть более вменяемом состоянии, он бы обязательно напомнил Юнги о недопустимости вождения в пьяном виде, но по-настоящему его беспокоит лишь то, как сильно кружится голова, когда Юнги, поддерживая сзади, выводит его на улицу и сажает в свою машину. Перед глазами все вертится — он просто непозволительно пьян. Оказавшись на сидении автомобиля, сразу же растекается по нему с расслабленным выдохом и левую ногу вытягивает вперед: от алкоголя всегда начинает ныть шрам на голени. Юнги молчит, музыку не включает, только курит в открытое окно, пока выруливает с парковочного места на шоссе, и Чимин, пожалуй, даже ему благодарен. Чонгук съебался, даже не соизволив объяснить, куда, и раздражение оттого накатывает в нешуточном темпе. Чимин злится — не может не. На Чонгука, на то, как зависим стал от его присутствия и поддержки, на хранящего молчание Юнги, который даже не выглядит нетрезвым, хотя лично Чимин видел, как тот неторопливо потягивал алкоголь в клубе. Боже, зачем он вообще согласился сегодня туда пойти? Чтобы внепланово налакаться и кривить теперь лицо на поворотах, когда потревоженную ногу начинает нещадно ломить? Он ни о чем подобном, конечно же, не просил. Чимин в принципе по жизни просил мало — изначально было дано достаточно. Его семья в силу положения отца, верховного судьи, никогда не нуждалась в деньгах, и сам он, гордость родителей, имел все шансы на благополучную успешную карьеру и жизнь в достатке, стоило только следовать проложенному связями отца пути. С той лишь разницей, что в конце концов этот путь обернулся для него дорогой в настоящий рукотворный ад. А к главному его дьяволу Чимину повезло обращаться на «ты» — отец всегда позволял чаду опускать формальности. Дорога брала начало с времен, для него самого еще незапамятных — мутный образ репетиционного зала танцевальной студии приобретает четкость в памяти только после просмотра пары-тройки видео с тех времен, сохранившихся где-то в недрах ноутбука. Тогда отец страшно гордится — то, что сын начинает заниматься классикой, воспринимается, возможно, как собственное достижение. И вложение — не без того. Не особо, правда, воспринимается сам Чимин, но тот слишком мал, чтобы определить, нравится ему по-настоящему или нет, но танцевать интересно, слушать преподавателей — тоже, он не противится. Чимин растет, желание развиваться в танцах растет в нем тоже, окончив обычную начальную школу, он, повинуясь воле отца, со спокойной душой поступает в специализированную, где приходится посвящать себя танцам в разы больше — и это ничего, все, вообще-то устраивает. Отец пророчит ему блестящую карьеру в этой области — и как можно активнее вкладывает в это деньги. С творческим коллективом Чимин успевает помотаться по загранице, давая небольшие выступления, и в постановках ему все чаще отводят ведущую роль — отец ликует, Чимин скромно улыбается, когда хвалят особенно яро. Танец увлекает его — позволяет чувствовать неведомую раскованность и комфорт, приносит удовлетворение собой и поднимает самооценку: Чимин не всегда способен видеть в себе прекрасное, но люди вокруг успешно делают это за него. Чимин послушный, трудолюбивый ученик, и трудности воспринимает спокойно, привычный к тому, что если уж что-то на него обрушивается, всегда необходимо беспрекословно выстоять. Танец занимает так много места в его жизни, что воспринимается чем-то абсолютно естественным, практически не оставляя места ни для чего постороннего. У него нет причин бунтовать, желая развиваться в чем-то еще, у него не возникает желания взбрыкнуть и назло делать все неправильно, ощущая самую страшную усталость — он знает, на что идет и знает, что отец все равно не позволит ему свернуть с этой тропы. Он — талантливый, послушный ребенок и гордость семьи. Пока он оправдывает чужие ожидания, все идет гладко. Но когда Чимину тринадцать, на мастер-классе за границей известная постановщица называет его «подающим надежды» мальчиком, и даже если говорит из чистой вежливости, лучше бы она не. В тринадцать Чимин радуется. А после по указу отца «подающему надежды» мальчику увеличивают нагрузку, чтобы надежды оправдались поскорее. Следующие годы он работает в репетиционном зале на износ, выкладывается так, что не может по утрам заставить себя подняться с постели и собраться на занятия, выкладывается так, что порой его не слушается собственное тело. Выкладывается так, что преподаватели хвалят его наперебой, а отец смотрит поощрительно и посещает каждое выступление. И не то чтобы его широкая улыбка справляется с тем, чтобы оправдать то, как подкашиваются ноги у Чимина после тренировок. Он как заведенный выполняет отточенный набор действий раз за разом, двигаясь скорее по инерции, и в какой-то момент ловит себя на том, что все выступления сливаются для него в один сплошной белый шум в голове. Отдыхать хочется больше, чем оттачивать мастерство в танце. Есть сладкое хочется больше, чем сохранять форму, поддерживая строгую диету. Даже учить вопросы к школьным экзаменам хочется больше, чем учить новую хореографию. Но отец подначивает его изо дня в день, напоминая, как важно все, что Чимин делает, и он делает, изредка задумываясь — зачем? Кому важно, насколько хорошо он отработал движение? Кто больше всего волнуется за успех его выступлений? Как ни странно, это ни разу не он сам. Но уж точно он тот единственный, кто, отмокая в ванне со льдом, поднимает руки на уровень глаз и видит, как они мелко дрожат. В тот же год отец разводится с его мамой — и она покидает страну, пообещав Чимину как можно чаще писать. Не пишет — но Чимин слишком занят отработкой в репетиционном зале, чтобы нервничать еще и из-за этого. И это, возможно, закономерно — то, что потом случается. Его очередное выступление в преддверии Рождества ставят на пятницу, тогда как в четверг он тратит сорок минут, сидя без движения на кровати и бездумно пялясь в стену, прежде чем пойти переодеться в домашнюю одежду. Это просто… случается. Он выходит на сцену, вливается в музыку, он напрягает тело и лицо, отыгрывая роль и исполняя движения отлаженно и легко. Следит за ходом танца: шене, фаи, револьтад. Перекидной в арабеск, неожиданный звон, треск, дикая боль при приземлении на левую ногу. Когда он после выходит на поклон, думает лишь о том, как бы не упасть в обморок. Когда ему объявляют о разрыве ахиллова сухожилия, Чимин, кажется, даже не чувствует разочарования. Ничего не чувствует. Только яростную, резкую боль, которая не уходит даже под лекарствами. Отец лютует, услышав от доктора осторожное «с такой травмой на сцену не возвращаются», и приказывает сделать все возможное, чтобы сына вернули в строй. Чимина честно пытаются вернуть: приходится вшивать в ногу специальные искусственные нити, чтобы сухожилие восстанавливалось, ведь целым не осталось ни одно волокно. Врачи сразу предупреждают, что таким же эластичным оно уже не будет, и вряд ли получится возобновить весь объем движений в постановках. Ничего подобного отец слышать не желает и сетует на то, что нога Чимина на полтора месяца оказывается закована в гипс. Сам Чимин реагирует на слова врачей вяло и большую часть дня спит или читает книги, на которые раньше даже не хватало времени. Смеется над самим собой, осознав, что, чтобы полноценно отдохнуть, ему как минимум нужно было себя покалечить. Иногда закрадываются мысли — мог ли он расслабиться, не рассчитав амплитуду прыжка нарочно, зная, насколько опасно в нем ошибиться? Признаваться в этом не хочется даже самому себе. В его голове что-то щелкает и переворачивается особенно резко, когда гипс снимают. Первый час он не может выйти из ступора: его левая нога, которая словно перестает быть частью его самого, остается неподвижной, даже если он смотрит на нее выжидательно в упор несколько минут. Он не способен ни приподнять, ни вытянуть стопу. «Атрофировались мышцы, это в порядке вещей» — заверяет его хирург. Это не в порядке вещей, думает Чимин шокировано. Моя нога не слушается меня. После этого Чимин, доселе терпеливо сносящий массажи, упражнения и физиопроцедуры, впервые кричит на отца. Срывается в настоящую, отвратительную истерику, будучи не в силах слушать, как тот упрекает его в том, что Чимин не способен поправиться быстро и вернуться в строй. Он кричит: «я не могу даже ходить без костылей без боли, какие тренировки!» и получает звонкую пощечину и «Продолжай разрабатывать ногу. Ты не «не можешь» — ты не хочешь и не стараешься». Может, Чимин и правда не хочет. Может, нарочно не слишком старается. Он подолгу сидит в парке рядом с домом, наблюдая за играющими на отведенной площадке детьми, и страшно желает хотя бы ненадолго стать кем-то из них — беззаботных и не обремененных обязательством оправдывать ожидания, которые даже не он сам на себя возлагал. Он много читает: о людях, которым живется лучше и свободней, о людях, которым живется хуже и бедней, но все равно алкает быть кем угодно, но не самим собой. Не «подающим надежды» мальчиком, который никогда не горел сильно желанием их оправдать. Он много слушает музыку — что угодно, кроме осточертевшей классики, которая сливается в один сплошной шум. Он много времени проводит наедине с собой, чего раньше себе позволить не мог: постоянно в окружении преподавателей, ребят из коллектива и школьников с других направлений их академии, и теперь одиночество кажется ему одновременно проклятьем и избавлением. Он подолгу рассматривает свою голень со шрамом после операции и признает, что даже скучает по тому, как легко раньше мог двигаться в танце. Он скучает по часам, проведенным в танцклассе — но лишь по тем из них, когда танцевал в свое удовольствие, а не чтобы потешить горделивость отца. Танец оставался неотъемлемой частью его самого и, когда эта часть неожиданно пропала, пустоту с трудом заполняло что-то еще. Но что-то мешает ему признать, что он хочет вернуться в строй. Его доктор советует съездить на море, и отец сразу же увозит их туда на целую неделю, надеясь на благотворное влияние совета на реабилитацию сына. Чимин покорно плещется в воде, повисая на надувном круге: плавать самому пока опасливо. Самый паршивый период его отдыха случается на четвертый день, когда круг неожиданно уносит ветром, и Чимин принимается его ловить, позабыв, что способен только неторопливо шаркать на своих-не-своих ногах. Только поймав круг, он понимает, что бежал. Бежал, не чувствуя дискомфорта и боли, которых так сильно боялся доселе, и ликованием его накрывает с огромной силой. Чимин побежал. Побежал. А отец видел это. Ликование схлынуло сразу же, стоило Чимину услышать:       — Раз ты снова способен бегать, то нет смысла откладывать тренировки — и так потерял несколько месяцев. Чимину повезло, что с ним работал понимающий хореограф. Первое время они занимались без лишнего форсирования, осознавая, что его сухожилие могло порваться также легко, как рвется папирусная бумага. Иногда Чимину казалось, что хореограф была единственным человеком, который относился к нему внимательно: отец настаивал на том, чтобы тренировки проходили в прежнем темпе. Когда ноги Чимина подводили, не справляясь с навязанной нагрузкой, он мог, не выдержав, кидаться балетками в зеркала от ярости и бессилия. Врач советовал ему активно налегать на виноград, способствовавший восстановлению сухожилия, и прекратить на время реабилитации морить себя диетами, и Чимин, послушный, яростно желающий поправиться поскорей пациент, следовал указаниям, в тайне выдыхая с облегчением при мысли о том, что можно хотя бы временно питаться не в угоду поддержания формы тела, а для собственного стабильного самочувствия. Физического, по крайней мере: с ментальным дела обстояли намного хуже — особенно, когда в разговоре с отцом заходила речь о том, как быстро он набирает вес и как сложно будет после прийти в норму и репетировать. Танцовщик не может быть полным — может, Чимин не может быть танцовщиком? Он задумывался об этом все чаще, глядя на себя в зеркало. Еще он думал — неужели в угоду другому человеку он должен жертвовать собой? Танцевать больно — ему правда нужно через это проходить? Изредка включая телевизор, он натыкался на передачи о знаменитостях, которые рассказывали о трудностях в своей карьере. Они теряли голос, травмировались, переживали клиническую смерть, а теперь с ностальгической улыбкой рассказывали, как перешагнули через это и двинулись дальше. И достигли ошеломительного успеха. Наверное, эти передачи вдохновляли многих людей… Чимин смотрел на них, таких сильных и целеустремлённых, и не мог понять, откуда в них столько стойкости, откуда столько преданности своему делу: они падали, падали и поднимались, они все крепчали и двигались дальше, после поражений только становясь сильнее — сам он не мог заставить себя даже идти на очередную тренировку без раздражения. Любил ли он танец также сильно, как раньше? О, он любил. Танец был частью его жизни — частью, которая приносила ощущение комфорта и покоя, и никакие ноющие мышцы не могли этого отнять. И в то же время, наблюдая в зеркало за тем, как кривится собственное лицо на каждом движении, из-за которого его ногу простреливало болью, он не мог больше думать о том, чтобы танцевать в удовольствие. Чимин старался — правда старался стать лучше, возобновить хотя бы часть объема движений, который мог раньше выполнять, но каждая неудачная попытка словно подталкивала его к краю пропасти, а маленькие победы никак не помогали удержаться, не сорвавшись вниз. Все приятели и знакомые, кто знали, через что он проходит, продолжали упорно заверять его, что вскоре он поправится окончательно — и сможет танцевать как раньше. Чимин улыбался им благодарно, а после, оставшись один, хотел поскорее избавиться от ощущения чужих ожиданий, повисших на его плечах. Они все слишком многого ждали от него — хотя он, возможно, больше не видел себя тем, кто мог их ожидания оправдать. Его нагрузка в репетиционном зале все больше подбиралась к тому уровню, на котором была до травмы, но Чимин уж точно не мог сказать, что был способен справляться с таким темпом. Спустя несколько крупных ссор с отцом под эгидой обидного «ты не стараешься» Чимин уже не может даже заставить себя после тренировок идти сразу домой. Он все еще устает как собака, его нога порой нещадно болит, но меньше всего ему хочется возвращаться туда, где от него только требуют то, что он дать не способен. То, что в тот период он встречает Чонгука, становится, пожалуй, его спасением. Оградив себя от всего привычного окружения, не готового даже попытаться его понять, он ищет тепла на стороне. Не самым стандартным способом: ему больше не сдались друзья, которых он так или иначе, наслушавшись их речей, будет держать в стороне. Все, что Чимину нужно — кто-то, с кем можно забыться. Забыть о том, как много он должен. О том, как мало он старается. О том, что он танцор. О том, что он Пак Чимин. Подающий-надежды-мальчик. Чонгук не особо интересуется, танцор Чимин или певец, сын верховного судьи или школьного учителя, значение поначалу имеет только то, что у Чимина безупречное тело и покорный нрав. В свою очередь Чимин не задает вопросов по поводу того, где находятся родители Чонгука, откуда у него деньги и почему, если ему звонит контакт «Хосок», он не может не поднять трубку. Чонгук тонет в ком-то, кто сидит у него на уме, открываться не торопится, но и вопросов не задает. Чимин благодарен ему хотя бы за это. Скандалов с отцом становится больше, когда Чимин начинает пропадать из дома по ночам и хуже работать в зале. Самый ярый случается, когда отец узнает, с кем конкретно пропадает его сын и — боже — Чимин потом неделю не может отделаться от чувства бесконтрольного восторга, когда Чонгук — угрожающий, уверенный в себе и своих возможностях — Чонгук ставит его отца на место, прерывая его крик, и молча уводит трясущегося Чимина в машину. Потом впервые показывает, как правильно надираться в сопли — а там уже и Чимин доходит до того, что вываливает ему всю свою подноготную на блюдце с золотой каемочкой, не надеясь особо, что его поймут. Даже если Чонгук не понимает, он делает самое важное — предлагает помочь. Предлагает бросить, если так сильно не хочется, предлагает прекратить жить так, что стирается в пыль любой намек на все, что в нем остается личного и человеческого. Чимин колеблется: у него, так или иначе, есть своя жизнь, есть устои и правила, к которым он привык и из лап которых так просто вырвать его — невозможно. Чонгук же считает, что любое «невозможно» легко заглушается шуршанием бумажных купюр, которых у стаи в достатке. Чонгук просто роняет: «переезжай ко мне». Чимин ежится под его прямым взглядом. «Может быть, весной. Если соберу себя в кучу. Весной хочется что-то менять.» «Для перемен не обязательно необходима весна.» Для-перемен-не-обязательно-необходима-весна. Чонгук как никто другой знает, что для перемен обязательно необходим только он сам — и никакое подходящее время не играет роли, пока в нем играет желание все переиначить к чертям. Так или иначе, Чонгук становится его весной. И все, что Чимин может по итогу — изо всех сил стараться стать для него хоть чем-то соразмерным. До поры до времени. Чимин бросает академию и бросает дом, отец лютует и угрожает самой страшной небесной карой, но как же повезло Чимину встретить нужного человека — любая кара Чонгука страшнее отцовской, потому что его рамки закона не держат. Его держит только Чон Хосок, с которым при желании тоже можно управиться. Отец даже с течением времени не успокаивается окончательно и названивает регулярно, желая в очередной раз выместить свой гнев. Чимин не блокирует номер — не потому, что потом звонок раздастся с другого, а потому, что это все еще — его отец. А в Чимине все еще слишком мало волчьего и слишком много — человеческого. Чонгук спасает его и позволяет спасать себя, и руки его держат крепко. Держатся. Или, может, держались — погрязший в воспоминаниях Чимин все еще не в чонгуковой машине и не в его компании. Все еще не хочет признавать, что беречь его, словно цветок от вьюги, вскоре возможно будет некому. Когда Юнги вытаскивает его, полубессознательного, из машины, ощущение у Чимина складывается, словно гравитация немного шалит. Нужно обязательно Юнги потом поблагодарить — сам он бы вряд ли дополз до своего злосчастного третьего этажа. Ему в принципе Юнги за многое хочется благодарить — и в первую очередь за то, насколько вовремя он предлагает свою компанию. Насколько часто в последние дни оказывается под боком, готовый нейтрализовать любую сиротливую мысль об одиночестве. Отбуксовав то и дело принимающегося бурчать что-то несвязное Чимина в квартиру, Юнги осторожно укладывает его на кровать в спальне и принимается молча стягивать с него сначала обувь, потом одежду. Молчание глухое, взгляд студеный, взгляд — заиндевевшая зима. Никакого подтекста в действиях, только спокойная, бесстрастная забота: он неторопливо раздевает Чимина, чтобы тому было удобнее спать, глазами невозмутимо исследует красивое тело под ним, и, когда Чимин в полудреме уже бормочет чонгуково имя, даже не чувствует злости. Чувствует только сильное желание имя это с его губ сцеловать, но с ним успешно борется. Не время. Одеяло шуршит, когда Юнги кутает в него Чимина, и тот выдыхает протяжно, наконец перестав бормотать бессвязное. Стоя у кровати, Юнги еще долго рассматривает его: распаленный, красивый, пьяный. Фактически — безотказный. Он медленно заносит руку над его головой, сквозь пальцы пропускает мягкие прядки обесцвеченных волос. Сравнение в голову приходит само: Чимин похож на яркий пахучий цветок. Волки, они зачастую не замечают, как безжалостно топчут их тяжелыми лапами. Но не в этот раз — не тогда, когда едва ли Чимин запоминает, кто именно отвез его домой. Юнги неспешно выходит из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь. Отступает, и ни единого грамма сожаления не оседает внутри него. Юнги не Чонгук. Юнги к своему относится — бережно. Даже если, когда он влюбляется, ощущается это так, словно ему со всей дури прилетело баскетбольным мячом в лицо.