Lana Del Rey — Big Eyes
Солнце медленно катится вниз, и его последние лучи отблесками золотого и рыжего оставляют на темнеющем небе огненные разводы. Солнце катится вниз, небо наливается на самом верху глубокой темной синевой, и догорает день. Солнце катится вниз, разведенный им в небе пожар утихает, Чонгук из окна машины отстраненно наблюдает за тускнеющими всполохами света и догорает вдогонку. — Тебя заказали, — с львиной долей удовлетворения ведает Хосок час назад. Откинувшись на спинку сиденья, Чонгук старается контролировать дыхание, не поддаваясь судорогам, что ежечасно норовят согнуть его пополам. Успевает за то время, что, силясь успокоиться, следил за опускающимся солнцем, в кровь содрать заусенцы на пальцах и заполучить ноющий ушиб на ребре ладони, несколько раз со всей силы в порыве злости вдарив руками по рулю. Каждые пятнадцать минут размышлений Чонгуку начинает казаться, что он сходит с ума. — Слишком просто, Чонгук-и, — бархатно произносит Тэхен у него в голове, угнездившись на пассажирском сиденьи его машины, — Хотел увидеть тебя. И смертельно сильно хочется отмотать время назад, выгнать его пинками, отрезав любые пути к себе, подлатать прорехи в броне и никогда больше не позволять себя подкосить. Никогда не знать ни имени твоего, ни стремлений, ни тебя всего и целиком. Не знать, не видеть, не подпускать. Оставить больным воспоминанием, глубоко запрятанным шрамом, лишь мертвой буквой с жетона — и ничего больше. — Ты следишь за мной? — Кто знает. Чонгук теперь знает и, быть может, лучше бы он не. Он все это время, оказывается, был втянут в игру, удовольствие от которой получал из них только тот, кто был в курсе всех правил. Тот, кто за каждым словом прятал более одного смысла, о которых Чонгуку догадаться, возможно, не составило бы труда, будь он чуточку менее бесхитростен и чуточку более верен себе, а не глупостям, возведшим пустой, не подкрепленный ничем образ в его голове, в ранг директивы и точки, в сторону которой надумал двигаться. Ему стоило уловить момент, когда его интерес обернулся манией. Помешательством. — Мое имя Тэхен, — раздается слишком близко для того, чтобы расстояние между ними могло считаться хоть сколько-то приемлемым, — И я не меньше твоего желал нашей встречи. Все это время. И Чонгук, сплошь шаткий и сплошь одержимый, ничего больше не хочет знать, кроме того, что встретить, найти, удержать хотел не только он. Чонгук ведь и правда — столько его искал. В мешанине неразборчивых мыслей, в навязанных идеалах и реальных местах. Чонгук так отчаянно и яростно желал Тэхена найти. Чонгук, он… проклинает день, когда Тэхен смог найти его. Тэхен, что, похоже, Тэхеном ни минуты и не был. Был Ви. Играл свою роль, преследовал свои цели, преследовал свою цель и упоенно любовался хитросплетениями той паутины, которую удалось вокруг Чонгука свить. — Больше всего на свете я не люблю, когда моих людей подвергает опасности кто-то, кроме меня самого. Запомни это хорошенько, — произносит Хосок предостерегающе и, боже, Чонгуку и правда, возможно, стоило прислушаться. Отчего-то уверенный, что под эгидой самого свирепого волка их местности станет справедливо, что опасность всегда будет обходить его стороной, Чонгук совершенно забыл, что Хосок не обладает монополией на то, чтобы исправно рвать его на части и переиначивать на свой лад. Он сделал это в очередной раз меньше, чем час назад — сделал, потому как находил удовольствие в том, чтобы подкинуть Чонгуку тягостей больше, чем тот потенциально мог бы вынести, чтобы посмотреть, как тот по итогу справится. Хосок всегда считал, что не справиться Чонгук не может. Ведь если бы не считал, не поступал бы так, верно? — Ты нравишься мне, — роняет Тэхен, не разрывая зрительного контакта, — Я делаю это все, потому что ты мне нравишься, и я не хочу этому противостоять. И это странно — не заметить фальши в его словах в тот же момент. Чонгук отчаянно зажмуривается, трет руками лицо: черт-черт-черт, теперь ложью от каждого произнесенного слова, каждого взгляда и жеста разит за версту — так почему же он не заметил ее сразу? Почему не насторожился, если все кажется таким очевидным сейчас? Он глупец, слишком глубоко увязший в собственных иллюзиях. Хосок думает, что это забавно — открыть Чонгуку глаза на того, кто играет с ним, словно кот с мышкой, заранее зная, где и когда повстречаются мышеловки. Чонгук громко смеется, мотая головой и не желая этого признавать, потому как на деле выходит все так, что его просто-напросто насмешливо прихлопывают лапой, не оставив возможности отказаться от раунда. Чонгука, может, и правда уже не спасти. Он не помнит, как заводит машину и начинает двигаться по смутно знакомому пути, он помнит только, что больно прокусывает губу, стоя на светофоре, и, припарковавшись, несколько минут с закрытыми глазами глубоко дышит, чтобы перестали подрагивать руки. В какой-то степени ему стыдно — признавать, сколь запросто Хосоку удалось выбить его из колеи. В какой-то степени ему хочется просто-напросто сдаться, развернувшись и уехав куда-нибудь… к Чимину. Выпустить пар, успокоиться в знакомых руках и забыть обо всем, что происходило с ним последние недели. В какой-то степени Чонгук только подтверждает то, насколько он наивный идиот, приезжая в сумерках к маленькому антикварному магазину, на котором висит сейчас табличка «закрыто». Он медленно выходит из машины и, собираясь с мыслями, пару минут гипнотизирует стеклянную дверь взглядом. Если все выходит так, как Хосок говорит, то Ви ничего не стоит пустить ему пулю в лоб сразу же как он поймет, о чем отныне Чонгук осведомлен. Если все так, то Чонгук сейчас, одолеваемый злостью, отчаянием и стоическим нежеланием верить до конца, собственноручно затягивает на своей шее петлю. Волнуется ли он? Кажется… кажется, только о том, как сильно хочется посмотреть Тэхену в глаза и убедиться во всем самому. Глупый, глупый Чонгук. Несмотря на надпись на табличке, в помещении магазина горит приглушенный желтоватый свет, и через стекло Чонгук может разглядеть устроившегося за прилавком человека. Знакомые волосы со стальным отливом, знакомый овал лица. Просторная бордовая рубашка и длинная серьга в ухе. Сосредоточенное выражение лица, незажженная сигарета в губах и взгляд, уткнувшийся в стену. Знакомая картина. И совершенно незнакомый человек. Чонгук толкает дверь вперед, и та оказывается не заперта. Тэхена он не застает врасплох: тот на шум спокойно поворачивает голову и лишь немного в удивлении приподнимает брови. Чонгук перед ним выглядит решительно и настороженно одновременно, но удивляет не этот контраст: удивляет то, какой пронзительный у него взгляд. Прямой и тяжелый, и Чонгук смотрит совсем не так как в их последнюю встречу. Что-то поменялось, чувствует он. Тэхен поднимается навстречу, выходя из-за прилавка: — Привет? На секунду Чонгук притормаживает. Возможно, опешивает — не сказать точно. Он смотрит на него несколько продолжительных секунд, и за это время появляется стойкое желание поежиться, хотя, казалось бы, именно Тэхен должен быть тем, кто пригвождает к полу собеседника одним только взглядом. Но Чонгук заставляет его замереть, а не он Чонгука. Что-то поменялось. — Подними руки, — произносит Чонгук, заставляя тень удивления вновь лечь на точеное тэхеново лицо. Но он делает как сказали: делает, потому что это Чонгук. Чонгук, действия которого теперь пробуждают в нем новый, какой-то необъяснимый интерес. Он хмыкает себе под нос, послушно поднимая ладони на уровень груди. Тот в свою очередь, совершенно не испытывая скованности или стеснения, ощупывает его, и в тот момент как руки Чонгука доходят до талии, Тэхен чует неладное. Чует, что вот-вот поймет, что поменялось. Он усмехается, но ладони вдруг холодеют, когда Чонгук едко произносит: — Всегда с собой носишь или только по особым случаям? — и взвешивает в руке пистолет, снятый у Тэхена с пояса. Ты мой особый случай, хочет ответить тот, но не позволяет себе. Все еще гадая о причинах того с какой глухой злостью Чонгук глядит на него сейчас, он ровно произносит: — Забыл, чем я занимаюсь? Мне, вроде как, положено. — Положено? Всегда на стороже, готовый этим воспользоваться? Тэхен хмурится и качает головой, приготовившись отшутиться, но Чонгук заговаривает вновь. — Для кого ты носишь его с собой? — нажимом спрашивает он, — Для кого ты носил его до этого? Когда был со мной у Юн Минхо, отстреливался в машине? Носил с собой пушку постоянно? — задавая вопросы, он с каждым словом будто все наседает больше, и Тэхен недоумевает вновь. Недоумевает, пока вдруг до него не доходит. Когда Чонгук оказывается слишком близко и даже рукой хватает за плечо, Тэхен резко отталкивает его: — Ты не в себе, — чеканит он, — Если хочешь в чем-то меня обвинить, то делай это сразу, а не выбивай у меня откровения идиотскими вопросами. Чонгук делает шаг назад, встряхивая головой, короткая усмешка перекашивает его лицо. Его вопросы и правда идиотские, да и сам он недалеко ушел, как выяснилось. И ведь правда, спросить может напрямую, без раскачки, но оттягивает. Оттягивает, потому что еще не уверен, что готов во всем убедиться собственноручно. Не с Хосоковых слов, не с собственных опасений. Чонгук всегда старался выверять свои шаги. На носу себе давно зарубил, что нет пользы в том, чтобы без разбору сжигать мосты — иначе можно оказаться совсем не на том берегу. Но с той же яростью, с какой разгорается припорошенный бензином костер, в нем разгорается желание всему обману положить конец. Но не то чтобы Тэхен выглядел как кто-то, кто сразу согласится обо всем рассказать. Никто не любит рассказывать, вспоминает Чонгук отрешенно. Все любят возражать. — Тебе меня заказали, — ровно произносит он, поднимая на Тэхена глаза, — И все это время ты носился за мной только, чтобы потешить свое эго. Тот испускает негромкий смешок и совсем не выглядит растерянно. Быть может, внутри, скрываясь за нарочито уверенным видом, все у него дрожит скручивает от осознания, что сейчас, кажется, прямо сейчас все кончится. — Чонгук… — Тэхен слабо смеется, — Нет, конечно. — «Нет, я не получу деньги за твое убийство» или «нет, это было чем-то большим, чем развлечение»? — зло бросает Чонгук в ответ. В ответ получает ломаный вздох и в защитном жесте вскинувшиеся руки. Одна из них вдруг тянется к нему — он не может не вспомнить, как эти руки еще недавно касались его так запросто и правильно, что мгновенно сдавливает грудь. Чонгук отшатывается, и через секунду в тэхеновом взгляде читается неподдельное изумление. — Не тронь меня, — восклицает Чонгук, и рука почти машинально перехватывает пистолет и вскидывается: на Тэхена глядит зияющее пустотой оружейное дуло, — Даже думать не смей о том, чтобы меня тронуть. — Не глупи, Чонгук, — мгновенно берет себя в руки Тэхен и только делает шаг в его сторону, сразу же слышится, как передергивается затвор. — Только дай мне повод, — произносит Чонгук, держа его на прицеле, и чтобы попасть, ему не нужно особо даже целиться — Тэхен стоит, замерев, в нескольких от него шагах, на расстоянии протянутой руки, и загвоздка здесь одна: в этой руке — заряженный пистолет. Тэхен, на самом-то деле, способен влегкую выбить у него оружие, но остается стоять. И, боже, возможно, оба прекрасно понимают, какова вероятность, что Чонгук может выстрелить. Последствия волнуют его в последнюю очередь. То, что Тэхен наверняка в курсе, что стрелять ему приходилось намного реже, чем работать теми же кулаками, волнует чуточку больше. Чонгук не собирается стрелять. Но собирается держать Тэхена на расстоянии, пока опасность попасть в его паутину и вновь запутаться витает вокруг. — Ладно, как пожелаешь, — выдыхает Тэхен наконец и капитулирует поднятыми на уровень груди руками, — Я тебя не трону. И звучит отвратительно лживо. Чонгук нетерпеливо дергает рукой, дескать, достал. Ужасно достал, где найти мотивацию не приложить тебя виском о столешницу? Черт возьми, Чонгук не фанат насилия, о, никогда не был, но Ви стоит перед ним и все еще не оправдывается, не отрицает, и неизвестно, хотелось бы Чонгуку этого или нет. Его речь всегда — патока, плавный поток, прочная нить из шелка: тянется леской, сплетая по рукам и ногам. Чонгук с некоторых пор ненавидит Тэхена слушать — пока слушает, нить вьется, вьется, пока на месте ее не оказываются кандалы. Которые могут Чонгука при нем удержать. — Дай мне все объяснить, — раздается с тэхеновой стороны, и Чонгук только уголком губ дергает в ответ на то, как ласково звучит его голос. Это глупо, совершенно безрассудно, думает Чонгук. И нехотя опускает пистолет. — Решил выложить правду напоследок? — едко спрашивает он, — Но я, блять, уже не уверен, что хочу тебя слушать. — Тебе придется меня выслушать, — резко отзывается тот. — Заставь меня? Из нас двоих ты сейчас можешь снова оказаться под прицелом. — Из нас двоих в потасовке в любом случае меньше пострадаю я, — с нажимом произносит Тэхен, заставляя Чонгука скривиться, а уже на следующей фразе — крупно вздрогнуть, — Но если мы не поговорим, то потом пострадать может кто-то еще. Прямо в своей танцевальной студии. И это подло, и это то, чего, возможно, Чонгук бы мог от него ожидать. Но не ожидает и восклицает сразу: — Ты не посмеешь тронуть Чимина, — и глаза у него горят адово, горят яростью так, что невольно Тэхен хочет поежиться. Но он лишь произносит твердо: — Я посмею все, что угодно, если ты со мной не поговоришь, — и действительно имеет в виду то, что произносит. Имеет в виду, что крайние меры — не то, чего он привык избегать, имеет в виду, что за свое будет стоять до конца, даже если по локоть в чужой крови, имеет в виду, что сдается — окончательно сдается на милость демонам в своей голове. Сдается слишком просто, что оно того стоило. Умей Чонгук поджигать взглядом людей, Тэхена бы уже на месте не было. Но Чонгук не умеет — ни поджигать взглядом, ни не идти на поводу. — Хорошо, — цедит он, — Я тебя слушаю. И вдруг разом присмиряется, словно сдуваясь. Это было странно: на секунду, услышав о том, что что-то может грозить Чимину, он совершенно точно почувствовал ненависть. Она накрыла его, обрушилась волной — горящая, вязкая, темная — но теперь едва ли Чонгук мог сказать, что заметил, как она схлынула обратно. Прошла минута. Больше он не ощущал ничего, кроме опустошающего, тупого разочарования. Оно уже являлось к нему однажды — поздним вечером на пустом складе, где его жизнь надломилась в очередной раз. И что тогда, что сейчас, начиналось все с Тэхена. Тэхена, который тоже вдруг поутихнув, начинает говорить: — Когда мне представили новый заказ, я тебя узнал. И как последний долбаеб не смог просто разделаться с тобой, не перекинувшись парой слов. Даже если бы ты меня и не вспомнил, — спокойно произносит он, — Подстрелил того парня из стаи, чтобы попасть в руки твоим волкам. Дал себя приволочь на склад, потому что точно знал, что для разборок приедешь ты. Я был готов к тому, что уйду после этой встречи едва живым, если вообще уйду, но ты меня вспомнил, — он вдруг на секунду словно теряется, пятерней зарываясь в растрепанные волосы и слегка оттягивая, чтобы словно себя отрезвить, — Это, блять, странно, но ты меня тоже вспомнил. Меня тогда, может, переклинило. Представь себе: мне тебя поручили сколько?.. М-м, почти два месяца назад. У меня ни один заказ с момента поручения больше двух недель не жил, как тебе такое? — Я должен сейчас слезно благодарить тебя за лишний месяц или что? — зло прерывает его Чонгук. — Нет, черт, я… — Тэхен на секунду тушуется, но после вновь поднимает глаза. Они у него пугающие сейчас — слишком темные и горящие, чтобы это считалось нормальным, — Я просто проебался, когда пустил все на самотек и позволил себе задержаться рядом дольше, чем это было необходимо. Иногда мне кажется, что стоило пристрелить тебя в первый же вечер. Иногда мне кажется, что стоило пройти мимо, когда ты пытался сгинуть своими силами. Иногда мне кажется, что это бы помогло избежать любых проблем, — думает он мимоходом. А потом я осознаю, какая это все чепуха. Какое, блять, значение могут иметь проблемы, когда я вспоминаю, каким цельным чувствую себя рядом с тобой? — И что мне теперь с этого, а? — вырывает его из мыслей голос на грани слышимости. Вновь вернув внимание Чонгуку, Тэхен наблюдает, как тот отворачивает голову, — Еще месяц-другой на то, чтобы перевести дух? Охуенные бенефиты, Ви. Через сколько мне ждать тебя с пистолетом? И в ответ ему хочется мгновенно крикнуть, мол, стой, прекрати. Я ведь могу объяснить — я ведь могу попытаться. Я ведь не только Ви. Только не с тобой. — Блять, все не так, я… Я отказался от задания, — выпаливает он прежде, чем успевает осознать смысл своих слов. Нет, не происходило подобного, не было. Чонгук замирает. — Ты… что? — Отказался, когда понял, что не могу это сделать. Что не хочу подвергать тебя опасности. И подвергаю прямо сейчас. — И что теперь? — Чонгук прищуривается и качает головой, мол, нет, я все еще не хочу тебя больше слушать. — Теперь я… хочу тебя защитить. Попытаться сделать это. — И я должен верить тебе после всего? — он морщится, — Я уже так, блять, сглупил. Довериться тебе было самым глупым решением в моей жизни. И больше я ошибок допускать не хочу. Он отворачивается, будучи не в силах уже на Ви смотреть, будучи не в силах держать себя в руках при взгляде на его такое искреннее с виду, такое отчаянное лицо. Всю искренность Тэхена теперь только делить на два, иначе не подпуская к себе. Он продолжает, махнув рукой: — Не обременяй себя, Ви. Грош цена твоей защите. Мне не нужно ни ее… ни тебя самого. Тэхен на мгновение забывает, как дышать. Но лучше бы, пожалуй, забыл то, что услышал. — Нет, ты, — хрипло роняет он и запинается, впервые не найдя слова для ответа. Это не в его правилах — не суметь ответить, удержать, оправдать. Не в его правилах — молча распахнуть глаза и ртом ловить воздух, как глупая рыба, выброшенная на берег. Не в его правилах — чувствовать такую острую резь за ребрами всего лишь из-за чужих слов. Чужих… хотел ли Чонгук отныне быть ему только чужим? — Просто хватит на сегодня, Ви, — с нажимом произносит Чонгук вновь, — И на сегодня, и навсегда — хватит. Лучшее, что ты можешь сделать для меня — оставить в покое. Исчезнуть, словно тебя и не было. — Ты этого правда хочешь? — глухо отзывается Тэхен, наблюдая за тем, как Чонгук, чеканя шаг, направляется к выходу. Тот ничего не отвечает ему, слышится только звук колокольчика, потревоженного открывшейся и тут же захлопнувшейся дверью магазина. Что-то сжимает Тэхену горло. Что-то, похожее на потерю. Словно тебя и не было.***
Чонгук обессиленно бросает себя на сиденье своей машины, откладывая на соседнее кресло пистолет, что так и не вернул владельцу. Спрятав лицо в ладонях, он несколько долгих минут сидит без движения и только тяжело, надрывно дышит, дав волю подступающей истерике. Когда получается без дрожи сделать несколько полных вдохов-выдохов, он, пропахав пальцами волосы до затылка, сжимает их в кулаки — тянет, чтобы в очередной раз саднящее чувство напомнило, что все происходит на самом деле. Хотя лучше бы не. Он, глупый, все это время и правда слепо верил в свою неприкосновенность, в неприкосновенность тех стен, что вокруг себя выстроил. На деле под угрозой крушения оказываются и эти стены, и весь тщательно отлаженный механизм его жизни. Тряхнув головой и запретив себе даже оборачиваться к злосчастной антикварной лавке, он заводит машину и стремится поскорее уехать прочь. Прочь — от места, где его равномерно и целенаправленно раскрошили и стерли в пыль, прочь — от человека, который, Чонгук готов поспорить, и глазом бы не повел, спуская курок пистолета с направленным на него дулом, прочь — от собственных мыслей, которых так много, что еще чуть-чуть, и наверняка от того, как они яростно мечутся в его голове, та просто взорвется к чертям. Чонгук не следит за тем, куда движется и, когда машинально тормозит напротив знакомого панельного здания, удивляется сам себе. Стоит ли ему видеть сейчас Чимина? Боже, да, несомненно, наверняка — да. Еще немного, и он просто рассыплется на части и уже себя не соберет, если никто не подставит заботливо руки. Но стоит ли Чимину видеть его сейчас? Укол вины внезапно застает Чонгука врасплох — уже не уверен в том, что заслуживает заботливых Чиминовых рук после того, как добровольно отдал себя в чужие. Не уверен, способен ли теперь, затолкав подальше остатки совести, к Чимину вернуться. Не уверен, может ли он сейчас и впредь его защитить. Достать Чимина оказывается слишком просто — и это то, о чем Чонгук никогда не задумывался, хотя должен был — в первую очередь. Черт возьми, он совсем, совсем уже ни в чем не уверен. Даже в самом себе. Но быть может, на самую малую толику, уверен в том, что если сегодня с Чимином не поговорит, то одним разочарованием в его жизни станет точно больше. Глухим и бескрайним — разочарованием в себе.***
Nightcore — Fake Love (English version)
День Чимина выходит до странного муторным с самого утра. Для него в порядке вещей забыть позавтракать, забыть на комоде кружку с кофе, забыть причесаться и даже сумку со сменными кроссовками перед тем, как двинуться в студию. Но напрягает, правда что, тот факт, что изредка все его «забыть» наваливаются скопом прямо за один рабочий день. Он мысленно попрекает себя за все сразу: урчащий от голода живот, растрепанный и сонный вид, опоздание — ведь за кроссовками пришлось возвращаться. Чимин искренне пытается свою внезапно случившуюся несобранность компенсировать постоянной улыбкой, которую натягивает на лицо, стоит первой группе ребят, с которыми он занимается, ввалиться в зал. Дети всегда поднимали ему настроение. Чимин никогда не мог устоять перед их непосредственностью, которой иногда слишком сильно недоставало ему самому. Дети привычно смотрят с восторгом, с ним же рвутся в бой — учить новые движения, и в какой-то момент Чимину немного даже становится стыдно за то, что вопреки всему их радостные лица впервые за долгое время не справляются с тем, чтобы поднять его настроение от уровня пола. Под вечер он чувствует себя намного более уставшим, чем обычно. Когда последний оставшийся ребенок в компании родителя, ежечасно поправляющим его объемный шарф, выпускает Чимина из прощальных объятий, тот, проводив взглядом плавно затворившуюся дверь, просто медленно оседает на пол перед зеркалом, устало вздыхая. Впереди еще ужасно долгий путь домой и, возможно, в магазин: Чимин плохо помнит, оставалась ли в холодильнике еда. Зато помнит прекрасно, что на голодный желудок уже разучился засыпать с тех пор, как позволил себе — не без некоторых травм нервной системы — отойти от привычной строгой диеты и есть, когда хочется, а не когда можно. Раньше частенько выходило вытащить на ужин Чонгука, если тот не был слишком занят в стае. Чимин кладет перед собой на пол телефон и пару минут активно гипнотизирует черный экран взглядом, заклиная его на входящий звонок. Сидя в тишине, наедине с собой, как уже привык в последние недели, Чимин вдруг осознает — как же странно. Как странно, что еще недавно он и правда мог выдернуть Чонгука на ужин из водоворота дел, а сейчас, даже толком не имея представления о том, где он и чем сейчас занимается — потому что и сам не звонил больше суток — видится с ним изредка и уже не торопится это изменить. Может быть, он, просто глубоко обиженный тем, как внезапно они оба перекипели, ребенок, настолько устал надеяться, что все вернется на круги своя, что уже и не хочет ничего для этого делать сам. Он ведь попытался уже. И носом уткнулся в стену из отчужденности. Если все же способен Чимин взглядом накладывать заклятия на предметы, то это точно срабатывает: вздрогнув от неожиданности, он бросает взгляд на оживший телефон, на который поступает входящий. На секунду что-то внутри обрывается: а если Чонгук? А если не для того, чтобы избавиться от скуки? А если просто потому, что тоже понимает, как важно им сейчас хотя бы попробовать все наладить? Поговорить? Просто побыть рядом, привычно поделившись остающимися крупицами спокойствия? Чимин быстро хватает телефон и вздыхает. — Привет, Юнги, — произносит он, принявшись разочарованно дергать за выбившуюся из шва нитку на тренировочных штанах. — Привет, — отзывается тот, звучит привычно размеренно и умиротворяюще, — Ты в студии? — Я в студии, — Чимин даже кивает в подтверждение, позабыв, что собеседник и видеть его не может, — А что? — Дождь пошел, — произносит Юнги, и Чимину совершенно непонятно, почему в его голосе слабо слышится улыбка, — Я проезжал мимо и вспомнил, как ты говорил, что постоянно забываешь купить зонт. Чимин хмыкает. И правда, это очень на него похоже — забывать, а потом пожинать плоды своей рассеянности. Он невнятно мычит в трубку, соглашаясь, а после спохватывается: Юнги вряд ли умеет читать мысли и вряд ли поймет, что стоит за его глубокомысленным мычанием. — Вот как. Спасибо, что предупредил. Вызову себе такси, — говорит он уже внятно и улыбается. Улыбка становится шире, когда в ответ раздается приглушенный короткий смех. — Что за бред, Чимин. Если ты не понял, я собираюсь подвезти тебя домой. Уже стою возле студии, вообще-то. Через сколько ждать тебя? Ликование, которое мигом разливается внутри, кажется ему слишком иррациональным в своей поспешности. Он успел уже позабыть это чувство — когда кто-то показывает, что ему не наплевать. Чимин и правда рад. Не придется ни мокнуть под дождем, ни трястись в автобусе или такси. Может, не придется тащиться до магазина самому, если Юнги согласится подвезти его и туда. Его муторный день в какой-то момент снижает уровень муторности, и это не может не радовать. — О, я как раз закончил. Дай мне пять минут. — Акей. Собирается и выходит Чимин даже быстрее, чем пообещал, успевает немного запыхаться и даже может понять, почему в глазах Юнги на секунду, после которой он вновь становится отстраненно-серьезным, мелькает смех — Чимин выглядит еще более растрепанным, чем до, его волосы вьются мелкими колечками от осевшей влаги, стоит пробежаться под дождем до машины. Зато наконец-то странная тяжесть и тревожность, одолевавшие его с утра, отступают. Он позволяет себе отставить их в сторону, развалившись комфортно на пассажирском сидении и лениво рассказывая Юнги о том, как прошел его день. К счастью, даже в такие дни как сегодня происходит многое — это, пожалуй, и подразумевает работа с детьми. Юнги в привычной манере говорит мало, смотрит много, а на вопрос, куда он все-таки направлялся, что проезжал мимо, отмазывается делами. Чимин хмыкает про себя и осторожно допускает, что. Что не просто мимо. Не просто проезжал. Юнги, наверное, должен отдавать себе в этом отчет: как бы то ни было, если отставить постоянную забывчивость и неловкость, Чимин, он — внимательный и неглупый. Взгляды, поступки, характер прикосновений подмечает верно и правильно, даже если изо всех сил старается их подтекст игнорировать. Намеренно отстраняется от всего и дает задний ход, и Юнги, который все же отдает себе обо всем отчет, так хочется бросить осторожно: слишком поздно, Чимин-и, прятаться. Я тебя вижу. Но Юнги привычно отмалчивается обо всем, кроме нейтральных тем. Чимин говорит негромко, перекликаясь с шуршащим по окнам дождем, и это успокаивает. Он как раз собирается попросить Юнги притормозить у минимаркета по пути, когда его спокойствие слегка пошатывается: на весь салон слишком резко, чтобы звук не застал врасплох, раздается мелодия входящего звонка. «Почему, черт возьми, именно сейчас?» — обреченно вздыхает Чимин про себя и пару мгновений сверлит номер на экране посмурневшим взглядом, прежде чем, убавив громкость динамиков и отвернувшись, принять вызов. Юнги только крепче сжимает руль, всматриваясь в дорогу впереди. — Да, о… — начинает Чимин устало, но его прерывают. — Добрый вечер, господин Пак, — раздается в трубке голос секретаря отца, который последние годы с ним едва ли не ночевал, постоянно разбираясь с заботами вечно погруженного в дела Верховного судьи, — Прошу прощения, что отвлекаю вас. Поучиться бы отцу вашим манерам, думает Чимин беззлобно. — Все в порядке, Хенджон-ши, я вас слушаю, — произносит он, сдерживаясь, чтобы не сбросить вызов оттого, как резко вдруг нехорошее предчувствие сжимает ему горло. — Господин Пак, ваш отец очень настаивает на том, чтобы вы приехали сейчас домой, чтобы он мог передать вам одну важную вещь, — продолжает секретарь, и Чимина почти передергивает: особняк отца ему уже давным-давно не дом. Если вообще он им когда-то был. — Отец не в состоянии пригласить меня сам? — Боюсь, что так и есть. Господин Верховный судья чувствует себя нехорошо еще с утра. Чимин вздыхает, не отвечая. Боже, если он опять решил разыграть этот спектакль только чтобы заманить его в особняк… но за диафрагмой вдруг колет болюче опасение, что здоровье постоянно находящегося на взводе отца и правда могло его подвести. Обиды обидами… Чимин не умел быть черствым, когда дело касалось его семьи, даже если семья не могла дать ему того же в ответ. — Вызовите его личного врача? — с надеждой все же просит он, до последнего не желая идти на поводу. — Да, вашего отца осмотрели еще утром. Он весь день пьет прописанные лекарства, — раздается в ответ, — И настаивает на том, чтобы вы навестили его. Сдерживаясь от того, чтобы застонать в голос от безысходности, лицом к лицу с которой его сталкивает совесть, Чимин шумно втягивает в себя воздух и слабо качает головой. — Ладно, так и быть. — Благодарю вас, господин Пак, — мгновенно оживляется секретарь, — Мы ожидаем вас. — «Мы ожидаем вас», — передразнивает Чимин его голос, завершив вызов, и обреченно поворачивается к Юнги, — Можно мы проедем через дом моего отца? Он хочет что-то мне передать, и это, наверное, что-то важное. Юнги задумчиво хмыкает. — Если ты уверен, что все в порядке… — Да-да, конечно, — отмахивается Чимин тут же, не желая беспокоить Юнги, который и так помогает ему, — Я быстро. Зайду и постараюсь как можно скорее выйти. — Хорошо, — Юнги кивает нехотя, кинув на него короткий серьезный взгляд, — Адрес?