Tommee Profitt feat. Fleurie — Hurricane
Пятнадцать минут с момента, как Чимин бросает негромкое «сейчас вернусь» и исчезает за услужливо отворенной охранником дверью в особняк. Юнги старается не смотреть на время каждую минуту, отслеживая, сколько уже убежало, и не замечает, как нервно принимается щелкать пальцами правой руки, краем глаза наблюдая за неподступным айсбергом стоящего на страже дома человека. Семнадцать минут. Он проверяет время и закуривает, приоткрыв окно, и теперь уже не отрывает от охранника глаз. Семнадцать минут — это не «я быстро». За семнадцать минут Чимина могли уже раскрошить в пыль минимум семнадцать раз — такие мысли не дают Юнги покоя. Девятнадцать минут, и тлеющий огонек сигареты обжигает ему пальцы, Юнги чертыхается и раздражается больше, чем следует, и все еще нервничает. Безучастный охранник сканирует его пристроившуюся у обочины машину нечитаемым взглядом и вызывает дикое желание съездить по лицу — вот так ни за что, потому что посмотрел, когда не стоило. У Юнги всегда было так: без повода, без разбора. С ссадинами после и пустотой в голове в процессе. На всякий случай он выуживает из бардачка перчатки — не хочется в таком месте наоставлять следов — и сует их в карман куртки. На всякий случай. Всякий случай, которого, кажется, не избежать. На двадцать первой минуте тишину вечера прорезает отдаленный, но хорошо узнаваемый голос. Юнги подскакивает на месте — крик утихает, оборвавшись также резко, как и начался. Но игнорировать то, кому он принадлежал, Юнги точно не может. Поэтому и вылетает из машины как ошпаренный. Поэтому и вырубает охранника у входа, хотя думал сперва вежливо попросить пустить его внутрь. Это было почти вежливо. Почти — потому что Юнги нервничал. Внутри дом оказывается настолько же отвратительно вычурным, насколько и снаружи. Тут и там в коридоре пестреют предметы интерьера, каждый из которых ценностью обладает большей, чем все, что на Юнги надето. А он с юности еще не умеет обходиться без аляпистого дорогущего шмотья. Он внимательно осматривается, минует тихо столовую и пару закрытых дверей и наконец осторожно пробирается к дверному проему, из которого льется приглушенный свет и доносятся тихие всхлипы. За них он цепляется сразу же — и с трудом сдерживает ярость. — Чимин? — произносит он, шагнув в комнату, оказавшуюся гостиной, и на несколько секунд стопорится. Стопорится, мгновенно глазами найдя и Чимина, и причину его испуганного вскрика пару минут назад. Замерев, несколько мгновений Юнги как кот на огонек лазерной указки неотрывно пялится на эту причину, и ее насыщенно-багровый цвет заставляет его, видавшего виды, почувствовать подкатившую тошноту. Небольшая темная лужа неспешно пропитывает собой ковер у подножья покрытого золотистым пледом дивана, и Юнги, конечно, не экстрасенс, но может предположить, что дела у мужчины, лежащего ничком на полу в этой луже, явно плохи. Выпачканная в крови статуэтка в виде изящной арфы, что валяется рядом, совершенно не изящно намекает ему о том, что только что произошло. И самое, пожалуй, мерзкое в этой картине было то, что Юнги доподлинно было известно и имя, и положение этого бедолаги. — Чимин, — сглатывает он и силой заставляет себя отвести от этой картины взгляд и поскорее найти того, кто беспокоит его намного больше, — Чимин, ты цел? Повернув голову на не прекращающиеся всхлипы, он наблюдает за тем, как шумно дышащий Чимин, привалившийся к стене в противоположном углу комнаты, едва держащийся на подкосившихся ногах, с неподдельным ужасом в блестящих от слез глазах неотрывно смотрит на лежащего мужчину, смотрит, как продолжает растекаться кровь, смотрит, как бликует в свете лампы статуэтка, смотрит-смотрит-смотрит. И явно находится в состоянии, близком к истерике. Юнги делает к нему решительный шаг, и тот едва ли замечает его. В пару мгновений достигнув потерянного Чимина, он сразу же обхватывает его побледневшее и мокрое лицо своими ледяными ладонями, заставляя оторвать взгляд от гостиной и посмотреть на себя. Тот сводит брови к переносице, слабо соображая, чего от него хотят, но послушно перестает всхлипывать, стоит Юнги легко его встряхнуть: — Давай же, приходи в себя, — старательно контролируя голос, он все равно звучит грубовато, и не может иначе, — Чимин, все в порядке. Все хорошо, ты слышишь? Тот пару мгновений бездумно пялится на его лицо, словно и не понимает даже, что ему говорят, но после все же кивает, зажмурившись так крепко, что перед глазами расходятся яркие круги, и мотает головой. — Что я наделал, о боже, Юнги, что я… — Тише, — мгновенно отзывается тот, — Идем отсюда, тебе нужно на воздух. Уже было потянув дрожащего Чимина на себя, Юнги тормозит: обернувшись на приближающийся шум, он наблюдает, как в комнату вихрем заносится низкорослый худой мужчина в сбившемся набок галстуке с полным ужаса выражением лица. Юнги хмыкает, коротко его оглядев, — вид личного секретаря Верховного Судьи бы даже позабавил его, не стань Чимин косвенной его причиной. Вслед за секретарем, что застыл в проходе, влетает очнувшийся охранник, касательно которого Юнги жалеет только, что не вдарил сильнее. Все еще дезориентированный после пробуждения мужчина неловко врезается в застывшего в дверях секретаря, и оба пару секунд ошалело пялятся то на бережно придерживавшего Чимина Юнги, то на неторопливо затапливающего кровью пол Верховного Судью. А потом охранник все же решительно распахивает пиджак, выхватывая оружие. Юнги вздыхает. Чимина приходится отпустить. — Ты еще кто такой? — восклицает секретарь совершенно невовремя, неприятно срываясь на фальцет. Юнги отстраненно отмечает, как нервозно тот мечется глазами по комнате, отступая за спину вооруженного охранника в глупой надежде себя прикрыть. А потом Юнги все же с толикой недовольства во взгляде достает из кармана перчатки. Он правда не хотел сегодня сталкиваться ни с чем подобным. Право слово, — он не хотел. — Чимин, — произносит Юнги ровно, натягивая пальцами правой руки ткань кожаной перчатки, — Отвернись, пожалуйста. Больше он на него не смотрит и поэтому не замечает, что отворачиваться Чимину нет надобности. Он попросту падает в обморок еще до того, как успевает кивнуть.***
Когда Чимин приходит в себя, первое, что он понимает — они в машине. Не в доме его отца, не в злосчастной гостиной, воспоминание о которой заставляет его мгновенно содрогнуться. Он чувствует, как подкатывает к горлу тошнота. Он чувствует, как явственно забивается в нос фантомный запах крови — тяжелый и вязкий, от которого мутит так сильно, словно тяжелым обухом вдарили по затылку. Он чувствует, как на колени ему приземляется что-то прохладное. Юнги молча кладет ему запотевшую бутылку с водой, уловив момент, когда Чимин очнулся и заворочался, и продолжает молча вести машину. Чимин не находит сил на благодарность: он жадно пьет, откупорив бутылку, выпивает все до дна, а через полминуты Юнги приходится притормозить у обочины и подождать, пока Чимина протошнит. Он буквально не произносит ни слова, пока крепко держит его за плечи и после — вытирает холодное влажное лицо салфетками и усаживает обратно в машину. Чимин уверен, что будь у него возможность думать хоть о чем-то, кроме мерещащегося ему запаха крови, он бы уже успел тысячу и один раз загнаться о том, как отвратительно и жалко сейчас выглядит. Его руки дрожат, когда он второпях пытается пристегнуть ремень. Глаза застилает влагой против воли, и ремень хочется отбросить в сторону, когда не выходит с первого раза пристегнуться, и кричать хочется тоже. Очень и очень громко. Чимин находится буквально в секунде от того, чтобы скатиться в очередную позорную истерику, когда его руки накрывают чужие, и Юнги, едва слышно что-то пробормотав о спокойствии, сам пристегивает его. Тогда Чимину, отвлекшемуся от вида своих дрожащих пальцев, удается в полутьме разглядеть широкую ссадину у того на щеке и носу. Он шумно втягивает носом воздух, словив на себе нечитаемый взгляд. Приходится предпринять попытку взять себя в руки. В мыслях реальность все еще совсем не вяжется с тем, что так живо предстает в его воспоминаниях о встрече с отцом. Чимин совершенно, абсолютно точно не понимает, как это могло произойти. И какие теперь его ждут последствия. И не только его — Юнги там тоже был. — Юнги, — на грани слышимости давит он из себя, пока они все также продолжают ехать — и его практически не интересует, куда. — Да? — отзывается тот на удивление мягко, на секунду обратив к нему лицо, а после вновь устремляет темный взгляд на дорогу. — Я только что… — Все в порядке, Чимин, — прерывает он тут же, — Ты в порядке. Чимин только шумно выдыхает сквозь зубы, не решаясь протестовать. — А… мой отец? — давит он после минутной паузы. Юнги остается невозмутимым. — Тот мужчина, его секретарь. Он разберется со всем. Отвезет твоего отца в больницу. В больницу. Чимин вновь не может контролировать то, как сдавливает ему рыданиями горло — он настолько слабый, настолько слабый и ни на что не годный, что не способен даже прийти в себя. Юнги может врать. Врать о том, что отца везут в больницу, врать о том, что кто-то с этим разберется, врать о том, что — кто знает — его отец вообще жив. Статуэтка была тяжелой — ужасно тяжелой, и то, с каким отвратительным звуком она пробила чужой череп, засело у Чимина на подкорке и не дает нормально сделать вдох. — Чимин, пожалуйста, дыши. Медленно и глубоко, — раздается совсем близко, и на его бедро приземляется чужая рука, успокаивающе сжимая. Чимин вцепляется в нее пальцами, осознавая, что это может помешать Юнги вести, но не может — совсем не может отпустить, — С твоим отцом все будет в порядке, ты не нанес ему серьезного вреда. Он лжет. Он точно лжет, думает Чимин, неосознанно изо всех сил сжимая его руку, и Юнги даже не кривится. Это неправильно — то, что сейчас они так мирно едут куда-то, в то время как в другой части города по вине Чимина его собственный отец может быть при смерти. Может быть мертв. — Нам стоит сразу поехать в полицейский участок, — произносит он, приложив все свои силы к тому, чтобы прекратить позорно лить слезы. — Нам стоит поехать домой и дать тебе успокоиться. Все. На данный момент — все, — только и отрезает Юнги, и голос его полон стали. — Откуда ты знаешь? — Просто знаю. Все хорошо, — он ободряюще сжимает мокрую и холодную ладонь Чимина в ответ. Юнги — «просто знает». Чимин же не знает ничего. Не знает, не понимает, не хочет принимать. То, что происходит вокруг него сейчас, кажется сумасшествием. Сюрреализмом, дешевой драмой. Ужасно поставленной картиной с бездарным режиссером. В груди неожиданно болюче тянет, и Чимин не уверен, что хочет, чтобы эта боль проходила — она и отрезвляет его, и напоминает о том, что он заслужил. Он сглатывает, послушно контролируя вдохи и выдохи, чтобы вновь не скатиться в истерию. — Ты не спросишь меня, что произошло? Юнги поворачивается, все еще не отнимая руки, и за нее Чимин держится, словно утопающий за соломинку. — А ты готов рассказать? Нет. Конечно, нет. Он никогда не будет готов рассказать, но если не расскажет, то, кажется, воспоминания попросту задушат его еще до утра. Чимин никогда не был сильным мальчиком. Он был послушным, был, может стойким, но в то же время — слишком хрупким, чтобы справляться со всем также, как могли другие. И сейчас он не справляется с тем, чтобы держать это в своей голове, пока собственные мысли неторопливо сводят его с ума. — Я не знаю, Юнги, не знаю, — бормочет он, — Стоило сразу догадаться, что он не хотел видеть меня из-за чего-то важного, потому что так уже случалось, я просто каждый раз все равно приезжал, я ведь не могу не приехать — я и так вел себя, как ужасный сын. Юнги успокаивающе поглаживает его ладонь большим пальцем, сжимая в своей. — В этот раз все было как в предыдущие, отец говорил все те же вещи, что и раньше, но я видел, он был слаб, может, и правда, что-то случилось, не знаю, тогда я не захотел обращать внимания, потому что он был даже более груб, чем обычно, — голос Чимина начинает дрожать, как и его руки, и говорит он совсем тихо, заплетаясь, будучи не в силах остановиться, — Я не помню, почему он начал кричать, правда, совсем не помню! Просто в какой-то момент… Он кричал… так громко кричал, даже поднялся с дивана, хотя ему было тяжело, и продолжал угрожать мне, и я просто не выдержал, я хотел, чтобы он уже прекратил это, прекратил обвинять меня, прекратил говорить! В спешке припарковавшись у дома Чимина, Юнги наконец оборачивается к нему всем телом, схватив за обе руки, когда Чимин, сам не замечая того, принимается повышать голос все больше и больше и жестикулировать так яро, что может даже ненароком что-то задеть. — Мне нужно было заставить его как-то это прекратить! — выкрикивает Чимин, попытавшись вырвать руки, но Юнги держит крепко, и тот перестает обращать внимания на захват, хотя и смотрит на него невидящим взглядом, и во взгляде этом что-то потухает, надламывается. Чимин видит все вокруг размытым и знает, почему: на самой периферии он чувствует, как дорожки слез скатываются по его щекам, и за это ему стыдно еще больше, — Я просто кидался тем, что попало мне под руку, — продолжает он надрывно, под внимательным взглядом Юнги смаргивая влагу с глаз, — Журнал со столика, подушка, пульт, а потом… потом я схватил статуэтку, и я знал, что она была тяжелой, я знал, что могу попасть, но я все равно кинул ее, понимаешь? Я ее кинул! В него… Боже, Юнги, скажи, мне, что он жив. Пожалуйста, пусть только будет жив, — плачет он уже совсем открыто и не стесняясь, и всем телом подается вперед — Юнги только и успевает что перехватить его и бережно, но крепко сжать в объятиях и позволить намочить слезами куртку на плече. — Тише, тш-ш, — принимается неловко бормотать он, силясь не то Чимина убаюкать, не то хотя бы немного привести в чувство, — Твой отец жив и даже будет здоров. Тише, не плачь. Он поправится, перестань себя винить. Все в порядке. Ты в порядке, Чимин-а. Чимин безутешно трясется в рыданиях в его руках еще какое-то время, и все эти минуты Юнги только и может, что беспомощно его укачивать и безостановочно ровным успокаивающим голосом что-то говорить. Он не уверен в том, что сейчас ему стоит делать. Если предложить съездить к врачу, Чимин может воспринять это в штыки, не сообразив, что Юнги лишь хочет помочь ему справиться с шоком. Если отвести его домой, никто не знает, станет ли Чимину от этого лучше, и что он может сделать. Юнги усиленно размышляет о том, как ему стоит поступить, пока тот постепенно успокаивается, спрятав мокрое лицо у него на груди. Через десять минут Юнги все же делает выбор и поднимает шатающегося Чимина, у которого голова от рыданий кружится так, что идти становится тяжко, и они бредут в его квартиру, сцепившись, чтобы не дать Чимину навернуться на бетонных ступеньках подъезда. Юнги не теряется, попав внутрь: торопливо помогает Чимину раздеться, и тот все еще продолжает молча плакать, будучи не в силах остановиться. Это беспокоит Юнги — почти также сильно, как то, что кроме тихих всхлипов тот больше не издает ни звука. Было бы, наверное, проще, если бы Чимин сорвался в истерику и хотя бы кричал — так, кажется, реагируют люди. Чимин же смотрел перед собой полными слез глазами и словно нарочно не обращал внимания ни на то, как Юнги отбуксовал его в гостиную на диван, ни на то, как исчез, бросившись в кухню за аптечкой. — Что ты?.. — пытается слабо отбрыкнуться Чимин от его рук, когда Юнги молча впихивает ему таблетку снотворного. Первую он проглатывает, растерявшись, но руку со второй отталкивает, уже начиная понемногу осознавать происходящее вокруг. — Выпей, Чимин, тебе нужно успокоиться, — припечатывает Юнги, вытаскивая из блистера новую таблетку заместо той, что Чимин скинул куда-то на пол, и стакан воды. Тот только качает головой. — Мне уже лучше. — Ты все еще плачешь. — Ты можешь уйти, если не хочешь этого видеть, — вдруг произносит Чимин слишком резко для человека, который еще пару минут назад не мог прийти в себя и самостоятельно добраться до комнаты, и поднимает на опешившего Юнги глаза. Тот выгибает бровь, оставляя воду и таблетки на низкий столик, за которым несколько недель назад они спокойно и непринужденно полуночничали с заказной едой в компании какого-то фильма. Едва ли Юнги помнит его название. Едва ли Чимин способен отогнать его своими резкими словами. Юнги усмехается, но здравый смысл останавливает его от того, чтобы ощетиниться и ответить едко. — Я не оставлю тебя в таком состоянии, — ровно произносит он. — Ты не понял, — удивляет его Чимин вновь, глядя снизу-вверх своими блестящими глазами, — Пожалуйста, уходи. — Чимин, — Юнги предупреждающе делает к нему шаг. — Пожалуйста! — взрывается тот, подскочив, — Уходи, я, правда, не могу, я… я хочу остаться один. — Нет, и это не обсуждается, — почувствовав, как волна раздражения поднимается внутри него, Юнги приказывает себе собраться, недоумевая, что переменилось в Чимине за те пару минут, что он оставил его, убежав на кухню в поисках таблеток. Возможно, было бы лучше, продолжи Чимин вести себя как зомби, запрограммированный лишь на беспомощный плач, тогда он бы спокойно выпил все снотворное и задремал, хотя бы на какое-то время перестав терзать себя произошедшим. Юнги был готов отложить свои дела и просидеть с ним до утра, следя за тем, чтобы тот не испугался одиночества, проснувшись посреди ночи и словив новый брейкдаун от накативших воспоминаний. Юнги мог представить, как тошно ему сейчас, как боязно. Юнги ожидал того, что тот будет вести себя, может, не слишком адекватно с момента, как придет в себя еще в его машине. Но Юнги не ожидал, что Чимин вдруг поднимется с дивана и, шатаясь и решительно сверкая глазами, потребует, чтобы он ушел. — Да, и это то, чего я хочу, — с нажимом произносит Чимин и мысленно все силы прикладывает к тому, чтобы не разрыдаться вновь — он не знает, почему слезы все еще так душат его, и каждое слово дается с трудом, он лишь хочет остаться один, чтобы Юнги не видел его таким, чтобы не тратил на него свое время и силы, он хочет справиться в кои-то веки сам… попытаться справиться. Он не маленький мальчик и не слабак — даже если таковым кажется, — Я в порядке, пожалуйста, уходи, Юнги. Тот все еще смотрит на него с недоверием и делает стремительный шаг вперед, чем вновь срывает с Чимина полог мнимого спокойствия. — Так не пойдет, Чимин, сядь и… — Юнги собирается мягко опустить руку ему на плечо и усадить обратно, но мгновенно ощущает легкую боль: Чимин ударяет по его руке. — Нет! — вскрикивает он, едва сдерживаясь, — Ты слышишь меня? Уходи, Юнги, прошу. Пожалуйста. Тот не знает, каким образом все же позволяет себя из квартиры вытолкать. Юнги слабо отбрехивается — какого? черта? Чимин не в порядке, совсем и наверняка, он не должен оставлять его одного, почему он не настоял на своем до последнего? В глубине души Юнги признается: слишком боится ранить Чимина еще больше, слишком боится этот хрупкий цветок по неосторожности растоптать, чтобы позволить себе применить силу и пойти против его желаний. Юнги, возможно, даже признает: он боится оставить его одного. Но потом Чимин с грохотом захлопывает за ним входную дверь. Оставшись в квартире один, этим поступком дав ненависти к самому себе разрастись внутри еще больше, он пытается дойти до спальни, но хватает только на то, чтобы осесть на полу гостиной, прислонившись обессиленно к стене спиной. Сейчас больше всего на свете хочется разреветься еще разок и, может, вымыть эту ненависть из себя слезами, но то странно — глаза остаются сухими, и появляется только дрожь во всем теле, в сопровождении которой он закрывает лицо руками, сжавшись у стены, и молча переживает все заново. На этот раз один — как и хотел. Ему всегда хотелось быть достаточно выносливым, достаточно сильным и несгибаемым, чтобы трудности сносить достойно, как все те люди, кого всю жизнь ему ставили в пример. Чтобы справляться со всем самому, не опираясь на присутствие других. Но без опоры земля под ногами каждый раз оказывалась слишком шаткой: держаться за что-то, кого-то, ему было необходимо, как воздух. Сжимая волосы на затылке в кулаки, силясь себя отрезвить, он не замечает, как тихо подвывает от бессильной злости, разлившейся за клеткой ребер. Раньше у него была опора, у него был Чонгук, и Чонгук помогал Чимину, и Чимин пытался посильно помочь ему. Быть может, помощник выходил из него никудышный, но он честно старался изо всех сил. Но присутствие Чонгука всегда словно давало ему больше, чем он — ему в ответ. Чонгук… где он сейчас? Чонгук, который стал его весной, который мог согреть его достаточно, чтобы однажды удалось ему, шаткому, хрупкому, расцвести, сейчас казался таким далеким, словно переменчивому сезону наконец пришла пора уступить место следующему. Его весна шла целых три года, его весна была такой затяжной, что когда она вдруг пропала, дыра, разверзшаяся в груди, ошарашила его, и начало казаться, что эту пустоту не заполнит больше никто другой. Чимин не хочет жить с пустотой, Чимин боится стать пустотой, Чимин слишком сильно опасается того, что он, со своими погрешностями и проступками, которым нет оправданий, не нужен будет уже никому. Он сегодня чуть не убил человека — человека, который так или иначе оставался ему последним близким родственником, который хотел для него, наверное, лучшего, хотел дать ему то, без чего Чимин раньше жизни не смыслил: без танца он знал, что не сможет даже ощущать себя собой. Но теперь танец казался только пугающим, тяжелым напоминанием о том, что он посмел сотворить. Чимин не танцует больше — ни за что. Никогда. Чимин не танцует больше. И кому он теперь будет нужен? Попытавшись взять себя в руки, он отнимает ладони от лица и, не обращая внимания на то, как все еще бьет тело крупная дрожь, выуживает из кармана толстовки телефон. Роняет дважды, прежде чем удается разблокировать, и яркий свет экрана режет привыкшие к темноте комнаты глаза. Он не знает, что хочет услышать, когда набирает Чонгука. Он не знает, готов ли слышать его вообще, готов ли попросить его приехать, бросить, быть может, дела, побыть с ним хотя бы немного, пока всего трясет. Он перебирает в мыслях всевозможные варианты того, что может ему сказать, не разрыдавшись вновь, потому что, кажется, если прокрутит в голове произошедшее снова, наверняка уже поедет крышей. Чимин, правда, никогда не чувствовал себя более слабым, чем в этот самый момент. Слабым, никчемным, виновным. Он вслушивается в три бесконечных гудка, кусая губы до сильного жжения, прежде чем звонок обрывается: сбросил. Минус приставка «с», плюс один страшно уставший даже дышать, напуганный до смерти Чимин, и получается, что он все-таки, как недавно и требовал, остается один. — Ладно. Ладно, хорошо, — бормочет он неосознанно, и роется в списке контактов, и, кажется, снова плачет: от жалости к себе, от испуга, от того, что одному теперь — только в тягость. Чимин судорожно набирает номер. Слушает автоответчик, слушает, как механический голос сообщает ему равнодушно, что телефон выключен и вне зоны, предлагает оставить сообщение. Да, пожалуйста, он оставит. Очень хочет оставить его хоть кому-то. Он набирает в грудь воздуха, услышав звуковой сигнал, и все-таки говорит. — Привет, мам, — тяжелый надрывный вздох вырывается сам, и голос Чимина срывается через каждое слово, — Я иногда так рад, что ты не блокируешь номер, мне снова надо, эм, кому-то сказать? Я сделал кое-что совершенно ужасное. Настолько, что мои руки до сих пор дрожат, кажется, я могу снова упасть в обморок сейчас. Не знаю… не знаю, что делать. Ты, конечно, уже не ответишь, это хорошо, но… Мне сейчас точно не помешал бы совет или просто… ну, пара слов, но… не то чтобы я хотел, чтобы ты знала, какой ужасный у тебя сын, — он гулко сглатывает, снова ощутив, как приливает жар к щекам и как в горле встает ком, — Может, в этом наше сходство? Прости, ты должна понимать, что тоже была не самым лучшим родителем. Не была им совсем, получается, — тихо усмехнувшись, он тут же корит себя за то, какую несет чепуху, — И отец… черт-черт-черт, отец… я так проебался. Все бы отдал, чтобы отмотать время на час назад и исправить это. Пусть только придет в норму, боже. Пожалуйста, пусть все будет так, как сказал Юнги, пусть он будет в порядке. А я… не знаю, я уже не в порядке, уже давно, с тех самых пор, как бросил отца одного, если не раньше. Возвращаться к нему уже бессмысленно, я понимаю, я уже напортачил и все, что хочется — это… не знаю. Я не уверен, хочется ли мне сейчас хоть чего-то. Я больше не смогу танцевать. Не смогу себя больше заставить, меня просто в дрожь бросает при мысли о танцах. Если бы не они, мы бы никогда не скандалили, и я бы не вышел из себя так сильно… Черт, прости, мам, я опять наговорил херни. Я такой жалкий сейчас, прости, просто… Спасибо, что не блокировала номер. Я больше не буду оставлять здесь голосовые, обещаю. Эту не оставлю тоже. Блять. Мало ли… Он отнимает телефон от уха и, еле различая буквы на экране из-за размывающих виденье слез, нажимает «удалить сообщение». Дышать легче, возможно, и правда становится. Конечности кажутся неподъемно тяжелыми, но Чимин громко натужно дышит и медленно встает, чтобы нетвердым шагом добраться до прихожей и неловко влезть в кроссовки и куртку. Он не сможет сейчас один — теперь ясно, как божий день — не сможет. Лишь бы Чонгук оказался у себя в лофте. Лишь бы не был занят так сильно, лишь бы понял и принял, и снова помог. Чимин, быть может, в этот раз признает, как нуждается в ком-то. Как он всегда признавал. А потом замирает как вкопанный. Потому что не оставался один, похоже, ни на минуту: открыв дверь, он видит Юнги. Юнги, который должен был давно уже уехать по своим делам или же просто в свой собственный дом. Но Юнги сидит возле его двери. Чимин надеется, что его ноги подкашиваются лишь потому, что наконец начинает действовать снотворное.***
Первой мыслью, которая возникает в его голове, идет идея напиться так, чтобы на утро не было ни единого проблеска воспоминаний о том, что натворил вчера в отчаянии. Тэхену она кажется соблазнительной, но приходится идею отбросить, когда приходит еще одна. Его мир рушится, упорно расползается на части без шанса на то, чтобы это исправить и восстановить. Перед тем как насильно вернуть себе трезвость ума и начать думать, Тэхен все же сдается и плещет себе в граненый стакан виски — для ясности мыслей и большей ебнутости идей. Как-то так складывалось, что самыми удачными его планами оказывались те, которые сомнений вызывали больше всего. План был. И был настолько спонтанным даже для самого Тэхена, что он с трудом сдерживал нервный смех. План был. А уверенности в том, что игра стоит свеч, уже нет. Пригубив стакан, Тэхен бездумно сканирует взглядом помещение своего магазина, все, что было ему так дорого все это время, и больше не может сказать, что хочет здесь оставаться. Чонгук ушел, оставляя его наедине со своим ничем, которое неожиданно расцвело в грудной клетке с его уходом. В кои-то веки его осеняет вопрос: если Чонгук к нему уже не вернется, если Тэхен и правда исчезнет, словно его и не было, у самого Тэхена хоть что-то останется? Чонгук выбежал в ночь, закрыв за собой дверь и отрезав его от мира, и всей своей тяжестью на него тут же обрушилась целая лавина неясного. Прошло столько дней с тех пор, как устранение Чонгука, оказавшегося для его устоявшейся жизни внезапным дефектом отлаженной системы, стало красной нитью, прошившей его насквозь, и Тэхен успел так с ним свыкнуться, так прикипеть к мысли о том, что его жизнь ненадолго, но сосредоточилась на этом заказе, что теперь возможность потерять свою цель кажется тривиальной уже для него самого. Он вновь отпивает из стакана и морщится, скорее, от осознания, которое прошивает разум: если один лишь Чонгук, — даже не его убийство, — так быстро и крепко засел внутри и стал его целью, то было ли у Тэхена до него хоть что-то стоящее, чего он мог желать? Доселе каждый заказ — доведенный до автоматизма набор решений и действий, каждое желание — все то, что он мог приобрести, потеряв пару нулей на счету в банке, каждый порыв — поступок, совершенный словно по инерции, потому что так приучен, так привык и не думал, что может хотеть иначе. Тэхен в кои-то веки и правда — хочет иначе. Чонгук оставляет его, приказав больше не появляться, и, когда сходит на нет обрушившаяся растерянность, Тэхен вдруг понимает: мир не остановился, Земля не перестала вращаться вокруг своей оси. Его мир все еще в движении, и он рушится, так зачем тогда он будет, бездействуя, ждать, пока погребет под развалинами? Слишком просто. Он может встать и двигаться. Цепляться за то, что осталось. И кого-то еще утащить с собой. Он отставляет стакан с громким стуком, а после выуживает телефон и уже знает, кому позвонит. План был. И был настолько в его стиле, что будь Намджун заранее в курсе, ласково бы пообещал без всякого сожаления открутить ему дурную голову нахер. Но в том-то и дело, что голова не только дурная. Потому и Намджун не в курсе. — Да? — раздается из динамика знакомый голос, и Тэхен хмыкает себе под нос. — У меня для тебя две новости, — произносит он без предисловий. — Хорошая и плохая? — Намджуну стоит отдать должное: он не удивлен от слова совсем и в разговор сразу вникает с интересом. — Обе охуительные. — Ну выкладывай, я заинтригован. Тэхен вновь улыбается про себя и взвешивает в руке ключи от машины. — Во-первых, с Чон Чонгуком уже сегодня будет покончено, — выдыхает он наконец. Спонтанные решения всегда шли ему только на пользу, даже если были спровоцированы извне. В том, что случилось сегодня, виноват был лишь ебаный Чон Хосок с его закидонами, который так некстати решил сыграть в праведника и открыть Чонгуку глаза. Хосок должен был понимать, на что шел, когда рассказал цыпленку, кто его киллер, когда решил сыграть на чувствах, не озаботившись возможными последствиями, хотя Ви он знал как никто другой. Хотел разжечь меж ними пожар и надеялся, что только Чонгук дотла не выгорит, надеялся, что в силах его уберечь и сохранить. Ви надеяться разучился. Зато работу свою выполнять не разучится, пожалуй, никогда.***
Прежде, чем выйти в ночной холод улицы, прихватив свое шерстяное пальто и ключи от машины, Тэхен совершает еще два звонка и выкуривает пару сигарет, чтобы дать устаканиться мыслям. — Лучшее, что ты можешь сделать для меня — оставить в покое. Исчезнуть, словно тебя и не было. Тэхен выдыхает дым в глухое ночное небо и пару мгновений стоит, не отрывая от него глаз. Хорошо. Как тебе будет угодно.***
Ему стоило позвонить, прежде чем опрометчиво срываться к знакомой многоэтажке. Ему стоило позвонить — Чимин мог запросто оказаться не дома, задержавшись в студии или выбравшись куда-нибудь проветриться и отдохнуть. Ему стоило позвонить — хотя бы раз за последнее время не для того, чтобы в очередной раз встретиться и предпочтение отдать не разговорам, а постели. Позвонить, банально получив возможность поговорить, выслушать чужое накопившееся и поделиться своим. На этом раньше их сосуществование строилось, и было полезным, было почти безоблачным, пожалуй, всего на несколько ступеней недостающим до громкого «счастливо». Чонгук заранее не звонит. И поэтому оказывается вдвойне удивлен, когда у двери в чиминову квартиру его встречает никто иной, как хмурый, подпирающий сгорбленной спиной стену Юнги. — Что ты здесь делаешь? — недоуменно спрашивает он, когда Юнги, заметив его, хмыкает и поднимается с места, с хрустом потягиваясь. — Крестиком вышиваю, разве не видно? — роняет тот в ответ. Чонгук раздраженно сжимает кулаки. — Я серьезно. Почему ты здесь, и где Чимин? — Я здесь, потому что жду, пока Чимин успокоится и пустит меня внутрь. Потому что ты как обычно мотался неизвестно где и не был с ним вовремя, чтобы помочь. — Если бы я знал, что у него что-то случилось, сразу бы пришел, — понижает голос Чонгук, — Сейчас я здесь и хочу узнать, что случилось, и помочь, если нужно. Юнги только коротко смеется в ответ на его слова и качает головой. — Не надейся, что попадешь в квартиру. — Он откроет дверь, когда узнает, что это я, и пустит, — упорно продолжает Чонгук, забеспокоившись. Угрюмый потрепанный вид Юнги не сулит ничего хорошего — тот выглядит так, словно получил взбучку и все еще на взводе, готовый броситься с кулаками, не разбирая, кто перед ним стоит. Чонгук делает уверенный шаг к двери, собираясь постучать, как вдруг ему преграждают дорогу — с отрешенным взглядом Юнги шагает наперерез, останавливая его рукой, упершись в плечо ладонью. — Зато я не пущу, — роняет он твердо. — Какого хрена? — возмутившись, Чонгук хочет его оттолкнуть, чувствуя, как все набирает обороты раздражение внутри него. Юнги, оказавшись проворнее, успевает его оттолкнуть — Чонгук отшатывается, удивленный. — Он не захочет видеть тебя сейчас. Он не захочет тебя сейчас слышать. Ты своим вмешательством сделаешь только хуже, и я не шучу, когда говорю, что не пущу тебя. Даже если ты попробуешь меня заставить, — Юнги припечатывает его тяжелым взглядом к полу, и растерянность внутри тут же мешается со злостью, что мгновенно набирает силу, стоит смыслу слов дойти до него. — Ты нарываешься, — почти шипит Чонгук, вновь делая шаг по направлению к загородившему дверь Юнги, и тот мгновенно щерится воинственно, готовый в случае чего начать потасовку, но Чонгук вдруг чувствует вибрацию в кармане. Чертыхнувшись и не сводя с Юнги глаз, он выуживает из кармана зазвонивший телефон и коротко бросает взгляд на появившееся на экране имя. Он тут же разворачивает экран к лицу Юнги и смеется: — Ну что, не хочет он меня видеть и слышать? Он звонит мне, а значит, ты сейчас дашь мне пройти. А после он может поклясться, что на секунду ему слышится, как Юнги глухо рычит. Спохватиться вовремя Чонгук не успевает — тот оказывается слишком быстрым, и, бросившись вперед, вырывает телефон из пальцев и сбрасывает звонок, чтобы после метко пустить его вниз по лестнице. — Я сказал тебе, что не пущу, — шумно дышит он и уклоняется от кинувшегося к нему Чонгука, — Значит, не пущу. Чонгук яростно скалится, когда замахивается на него кулаком и промазывает, попадая по воздуху: Юнги стремительно уклоняется, делая шаг в сторону. Меньше всего Чонгуку хочется устраивать драку с волком из собственной стаи сейчас, когда он и так разбит и нестабилен, и действия свои контролирует не особо. Но теперь им руководит только слепая, сильная злость, которая не впервые одолевает его, когда дело касается Чимина. Когда дело касается тех, кто не дает ему до Чимина добраться. Он почти в бешенстве наносит еще пару ударов, один из которых мажет вскользь, а второй добавляет Юнги еще одну ссадину. Тот не остается в долгу — тяжелым кулаком прилетает под дых, и Юнги стремительно выворачивает ему руки, оказавшись за спиной. — Успокойся! — шипит он в затылок, крепко удерживая тяжело дышащего и брыкающегося Чонгука, — Успокойся, или я вырублю тебя прямо здесь! И не лжет, ведь оба прекрасно осведомлены, что в ближнем бою у Юнги и опыта больше, и ловкость его играет на руку. Дернувшись еще несколько раз, Чонгук тихо матерится сквозь зубы, ощущая, как выкручивает руки, и сдается, замерев. — Пусти меня к нему, — гулко просит он, оборачивая к Юнги лицо, насколько это возможно. — Не могу, — коротко чеканит тот, — Чимину плохо, и ты ему сейчас не помощник. — Да что произошло, блять? — вырывается Чонгук наконец, и Юнги нехотя отталкивает его от себя, отпуская. Он шикает, дотрагиваясь до саднящей щеки, и размазывает пальцами выступившую кровь. — Чимин крупно поссорился с отцом и проломил ему череп, — произносит он, скривившись, — Теперь он сидит в квартире и плачет, а я жду, пока на него подействует снотворное, чтобы зайти и уложить его нормально спать. — Ч-что? — ошарашенно распахнув глаза, Чонгук отступает назад. — Что слышал. Я уже разобрался с последствиями и теперь все, чего я хочу — убедиться, что он будет в порядке. Но если ты пойдешь к нему, это только сделает хуже. — С чего ты взял? Я могу попытаться успокоить его. — И хватит у тебя совести трогать его после того, как ты променял его на какую-то дрянь со стороны? Чонгук захлебывается возмущением. — Ты не знаешь, о чем говоришь, — отзывается он, готовый вновь на Юнги кинуться с кулаками. За то, что в выражениях не стесняется. За то, что словами разбрасывается, не разобравшись в сути. За то, что оказывается прав. Он ненавидит это — искренне ненавидит тот факт, что пока Юнги не произносит слов о его предательстве вслух, он может спрятаться за ними, проигнорировать, словно, не произнесенные, они не станут правдой. В какой-то момент понимает, что именно эта правда может так его подкосить, что после подняться уже не выйдет. — Мне плевать, Чонгук, — только и отвечает тот, — Заебал. Если не хочешь сделать хуже — убирайся и не отсвечивай, пока он не успокоится. Обо всем остальном я позабочусь. Демонстративно отряхнувшись и поправив одежду, Юнги вновь, как ни в чем не бывало, усаживается на пол, прислоняясь спиной к подъездной стене возле чиминовой двери, и трет кровоточащую щеку большим пальцем. Опустошенный, Чонгук следит за ним пару мгновений ошарашенно, все еще инстинктивно ждет, что тот на него бросится или что бросится сам, но что-то внутри обрывается. На секунду кажется, что меж ребер попали из огнестрела — в считанные мгновения там расходится такая ломота, что спирает дыхание. Он срывается с места прочь, и Юнги наконец выдыхает с облегчением, все еще раздраженный, но уверенный, что поступает правильно.***
Чонгук вываливается в промозглый холод улицы со звенящей пустотой в голове и дырой в груди, которую человеческим глазом углядеть невозможно, но ощущается она так явно, что становится трудно дышать. На волосах и одежде мгновенно оседает морось: недавно успокоившийся дождь вновь набирает силу, норовя промочить насквозь каждого нерадивого прохожего. Это кажется чем-то совершенно неправильным — за такое короткое время потерять так много. Это кажется чем-то диким — чувствовать себя настолько пустым и бессильным. Чонгук пару мгновений стоит, выравнивая дыхание, пока его одежда медленно намокает, и не знает, куда теперь стоит себя деть, чтобы не чувствовать столько всего одновременно. Куда идти, чтобы сбежать от самого себя? Где затеряться, исчезнуть, пропасть? Это кажется таким необходимым — перестать существовать, пока так сильно болит, пока ни с кем не выходит это разделить. Он встряхивает головой, все еще не знает, куда себя деть, но быстро шагает к машине, чтобы хотя бы скрыться от мерзкой мороси. Когда резким движением открывает дверцу со стороны водителя, тут же отшатывается назад. — Что ты здесь забыл? — вскрикивает Чонгук намного более громко, чем ему бы хотелось, и Тэхен — совершенно серьезный, невозмутимый, так сильно ему ненавистный сейчас Тэхен — разводит руками. Что ж, не вызывает вопросов то, как он проник в машину. Но вопрос был, и был лаконичен: с какой целью? — Спорим, если ты сейчас сядешь за руль, вылетишь в кювет на ближайшем перекрестке? — произносит он в ответ. — Какое тебе дело? — ощетинивается Чонгук мгновенно, ощущая, как пустоту внутри стремительно заполняет раздражение. Он не хочет — совершенно точно не хочет разбираться с Тэхеном снова, с ним говорить, даже на него, такого преступно красивого, бесстрастного, умиротворенного, смотреть. Проходить через все это заново. — Садись в машину, пока не натворил дел. Чонгук опешивает и хочет вытащить его наружу за шкирку, бросить в ближайшую лужу и для верности пару раз пнуть ногами, чтобы точно не рыпался в его сторону больше, но в то же время другая мысль прорезается в его сознании: если отвлечься на кого-то, кто вызывает в нем настолько сильную злость, огонь, который выжигает его изнутри при воспоминании о Чимине, может утихнуть хотя бы на какое-то время. Может ведь? Он с досадой захлопывает дверцу, перед этим кинув в Тэхена ключами, и когда приземляется на пассажирское сиденье, тот уже успевает завести машину. — Я, кажется, ясно сказал тебе оставить меня в покое, — цедит он сквозь зубы и прикрывает глаза, ожидая, когда машина наконец тронется. Та стоит на месте, слышно, как шуршит по стеклам постепенно усиливающийся дождь, и его шуму все же удается заглушить разноголосье мыслей в голове. — Я не собираюсь оставлять все так, как есть, даже не поговорив с тобой напоследок. Чонгук выдыхает сквозь зубы. — Говори, чтоб тебя, — цедит он. Вопреки произнесенному разрешению, на несколько долгих мгновений повисает напряженная тишина. — Это раздражает меня, — начинает Тэхен прежде, чем Чонгук изменит свое решение, и приходится слушать, потому что интерес внутри разгорается помимо собственной воли. Это не так просто — оттолкнуть того, кого больше всего на свете хочется сжать в объятиях так, чтобы прикипел намертво, чтобы уже не нашлось причин отпускать, — Раздражает то, каким идиотом я себя чувствую последние недели. Раздражает, что одному-единственному человеку удалось вывести меня из строя быстрее, чем любые тренировки и задания. Чонгук вдруг ловит себя на том, что слушает, затаив дыхание. — Раздражает, что я начал видеть в смерти настоящую угрозу только когда понял, что унести она может действительно кого угодно. И раньше «кто угодно» бы никогда меня не волновал, потому что, черт возьми, какая разница: есть человек, нет человека? Все одно было, а потом схлопнулось, замкнуло и пошло по пизде. Это какая-то ебаная несуразица: почему те, кто и так не заслуживают жить, считают, что имеют право распоряжаться жизнями других? Почему я всегда был среди них? Это бесит, так бесит, что хочется спустить обойму себе в голову, лишь бы, блять, перестать уже думать, — зло произносит он, не повышая голоса. — К чему все это? Я не понимаю, — произносит Чонгук осторожно через пару секунд, когда повисает ненадолго тишина, и открывает глаза. Слушая размеренный голос Тэхена, он чувствует, что успокаивается: буйство мыслей внутри него стремительно утихает, пока он пытается понять смысл того, чем с ним делятся. Но когда все же открывает глаза, целая лавина эмоций обрушивает на него вновь. Тэхен целует его яростно и настойчиво, резко дернув на себя за лацканы пальто, целует так, словно это последнее, что он успеет сделать в жизни, словно без этого и не проживет, даже если ему дадут шанс. Прикипает губами, пальцами, которые отдают холодом кожаных перчаток, сжимает плечо и зарывается в волосы, и Чонгука мгновенно бросает и в жар, и в холод, и в этот омут — с головой. Оттолкни его! — бьет в голове набатом, предупреждающе воют все встроенные в мозг сирены, и агонизирует, мечется сердце в грудной клетке так неистово, что вот-вот проломит ребра: Тэхен болюче прикусывает его губы, сминает жестко, раздвигает языком, сжимая руки так отчаянно, что реальность уносит, расслаивается, пульсирует в такт со сбившимся сердечным ритмом, и Чонгук — совершенно растерянный, разбитый, разверстый Чонгук — невольно подается навстречу, не замечая, как начинает с не меньшим рвением отвечать. Это дико — то, с какой скоростью все мысли утихают в его голове, кроме той, что непрестанно твердит притянуть Тэхена к себе еще ближе, вжаться в него, огладить уверенно, так больно укусить, чтобы вспомнил, что он заслужил. Это похоже на сумасшествие — то, как они теряют счет времени, дорвавшись друг до друга, потонув в квинтэссенции своего негодования, раздражения и злости, растворяясь в мерном шуршании дождевых капель по стеклам и глухого рассеянного света фонарей за окнами. Проходит по меньшей мере вечность, прежде чем Чонгук вдруг, опомнившись, отталкивает Тэхена внезапным движением и вытирает губы ладонью, все еще пребывая в шоке. Что это было, хочет он спросить у себя и у Тэхена заодно, но знает, что ответа не найдется ни у кого из них. Тяжело дыша, Тэхен откидывается на спинку сиденья, не отрывая от него блестящего взгляда, и не улыбается только потому, что понимает, что Чонгук за это может и втащить. Чонгук уже когда-то говорил ему, мол, ты не можешь просто так взять и поцеловать человека. Не можешь, не можешь, не можешь, черт возьми, остановись! Но Тэхен может и делает, и Чонгук все еще не способен определить, больше в нем по этому поводу злости или желания повторить. Тэхен размеренно выдыхает и наконец выкручивает руль, позволяя машине начать движение, когда понимает, что слов для объяснения прямо сейчас не найдется ни у кого. Он хотел сделать это и сделал, невзирая на то, что мог запросто получить по лицу. Сделал, невзирая на то, что ненависть Чонгука это могло только разжечь сильнее. Сделал, потому что часть его надеялась, что ненависть можно утихомирить — и это сработало. — Отвези меня домой, — на грани слышимости произносит Чонгук, когда в молчании они проводят столько времени, что это начинает доставлять дискомфорт. Тэхен хмыкает, лезет в карман, и через несколько мгновений на колени Чонгуку приземляется фляжка. — Выпей, полегчает, — отзывает он. Чонгук с недоверием откручивает крышку, нюхает и морщится. — Виски? — тот кивает, не отрывая глаз от дороги. После пары глотков и правда становится словно бы легче дышать, и сердце не сжимает так сильно. Чонгук упирается взглядом в лобовое стекло, которое заливает дождь, отстраненно наблюдает, как борются с потоками воды дворники, проезжаясь по стеклу со скрипом. — Все, что происходит со мной в последнее время, кажется каким-то бредом, — вдруг произносит он, делая еще один глоток виски, и Тэхен, кинув на него короткий взгляд, мягко отбирает у него фляжку и прячет обратно в карман. — Прости, — отзывается он, когда их взгляды пересекаются, и, возможно, именно в тот момент, впервые, Чонгук слышит, что слова его пронизаны искренностью. — Дело не в тебе, — тут же добавляет он, — Не только в тебе. Я наворотил хуйни и должен был задуматься о последствиях сразу, а не тогда, когда они настигли меня. Тэхен тихо хмыкает. — Да, — роняет он отстраненно, — Так и есть, но, если тебе станет легче, то я тоже. Чонгук морщится, когда его начинает немного вести на поворотах, и в полумраке разглядывает его профиль, озаренный мимолетным желтым светом проносящихся мимо фонарей. — Моя работа не терпит оплошностей, но я все равно умудрился их совершить, — продолжает Тэхен, понизив голос, — Ошибки влекут последствия, влекут разочарования и неприятности, от которых потом хочется избавиться и сбежать. Массируя виски, чтобы немного разогнать головокружение от выпитого, Чонгук задумчиво слушает его. — Мне жаль, что именно ты стал моей ошибкой, Чонгук-и, — вдруг произносит Тэхен. — Что ты имеешь в виду? — отзывается тот, поднимая на него взгляд и И с ужасом понимает, что перед глазами становится пелена. Он подрывается — думает, что подрывается, когда на деле его тело не хочет подчиняться, и он только оседает на сиденье. — Прости, Чонгук, — раздается где-то очень близко, но так гулко, словно его ото всех оградили огромным стеклянным стаканом, и звуки совсем не проходят сквозь, — Прости, что все происходит именно так. Что-то подмешал, наконец соображает Чонгук, уже не обращая внимания на то, что тот говорит. Хочет схватить Ви, дернуть на себя в ярости, но рука не слушается. Тот бросает короткий взгляд на него, обмякшего, закусывает губы и прибавляет скорость, когда виднеется на обочине очередной фонарный столб, и резко выкручивает руль, сворачивая в его сторону. Мир не останавливается, как бы ему этого ни хотелось. Сознание Чонгука уплывает, но на периферии он отдает себе отчет в том, что происходит потом: резкое столкновение, короткая вспышка боли, а после — только непроглядная чернота. — Вообще-то, ехать к нему — довольно опасно, — басит Тэхен, недолго помолчав. — Чисто из принципа переживу их всех, — отрезает Чонгук, на секунду встретившись с собеседником глазами, и в их густой тьме не скрывается абсолютно ничего хорошего, — Наемный убийца в качестве эскорта. Что со мной может случиться? Какая. Ирония. Ничего с тобой, Чонгук, рядом с Тэхеном не случится. Ничего хорошего.