Нельзя провести четкую грань между нормальностью и безумием. Каждый должен установить эту границу для себя сам.
Винсент, Ковбой Бибоп: Достучаться до небес
До Асно добираемся без приключений. Совсем. Даже удивительно. Город выглядит пустым, но совершенно будничным. Так странно видеть эти аккуратные чистые улицы без следов погромов и мародерства, словно здесь ничего и не случилось. Совсем ничего. Словно сейчас самый обычный день: дети в школе, взрослые на работе, а все остальные где-нибудь на ярмарке или в городском парке в честь последних теплых солнечных деньков. Никаких эпидемий. Никаких концов света. Тишина и покой. Жутенько. Остановив Форд на центральной улочке, неуверенно открываю дверь. Мне страшновато, но я всё же выхожу, внутренне собираясь и ожидая какого-то подвоха от этой подозрительной тишины, но ничего не происходит. Настороженно оглядываюсь пару минут, прежде чем выпустить зверя из салона. Волкодав выскакивает наружу и принимается восторженно носиться вокруг машины, словно какой-то полоумный пудель, радуясь свободе, солнцу и отсутствию дождя, а может быть и ещё чему. Наблюдаю за ним скептически, но ничего не говорю. Хорошо ему. Бегло осмотрев ближайшие дома, мы не находим никаких признаков живых людей. Я возвращаюсь в машину, предоставив Пушистика самому себе, и медленно объезжаю несколько улиц. Пустота. Ничего и никого. Для полного эффекта второсортного хоррора не хватает только хлопающих ставень, завывания ветра в трубах и перекати-поля на дороге. Точно. И будет вылитая Безнадёга. От этого становится как-то совсем грустно. Припарковавшись снова, долго сижу, опустив голову на руль, и дышу на счёт, пытаясь отогнать подступающую паническую атаку. Получается, но от нерадостных раздумий упражнение не спасает. Что, чёрт возьми, такое творится с этим миром? Почему? Зачем? От тяжёлых мыслей отвлекает лай пса. Волкодав скребётся в двери дома чуть ниже по улице, и я, тряхнув головой, чтоб отстранить накатившее отчаяние, снова выхожу на улицу — посмотреть, что же его там заинтересовало. Дом как дом. Симпатичный ухоженный фасад, газон, клумбы с маргаритками — ничем от остальных не отличается. Пёс, заметив, что я иду к нему, прекращает лаять и ждёт, не сводя с меня своего пугающе-осмысленного взгляда. — Что там, Пушистик? — спрашиваю. Он виляет хвостом и смотрит на меня выжидающе. Так и стоим. Я смотрю на него. Он — на меня. Чего мы ждём — непонятно. Через несколько минут краем глаза замечаю мелькнувшую в проёме тень и невольно шарахаюсь в сторону. Сердце мгновенно подскакивает к горлу, перекрывая дыхание. — Эй?.. — хриплым полушёпотом зову я, но ответа нет. — Эй?! Кто здесь?! — повторяю громче и более настойчиво. Тишина. Бросаю быстрый взгляд на зверя, но пёс не кажется встревоженным, скорее любопытным, вяло помахивает хвостом. Прижимаю ладони к стеклянной вставке на входной двери, пытаясь рассмотреть, что там внутри, но, конечно же, ничего не получается. Не особо надеясь, толкаю дверь, и она мягко открывается. Мы входим в дом, и до меня только сейчас доходит, что пёс не рычит и больше не лает. Какой-то он сегодня особенно странный. Обшариваю дом сверху донизу, прихватив в качестве оружия кочергу у маленького камина, поднимаюсь на чердак, спускаюсь в подвал — никого. Но, выходя на крыльцо, снова замечаю тень. Однако пёс никак не реагирует на неё. А вот я, неожиданно для себя самой, бросаюсь следом. Тень исчезает также внезапно, как и появилась, но уже через мгновение вижу другую и бегу за ней. Зачем? Не знаю. Тени, антропоморфные, полупрозрачные, мелькают вокруг, то собираясь в одно целое, по-прежнему ускользающее от меня, то расползаясь, словно клубы дыма в разные стороны. Может это просто сон? Это бы всё объяснило. Мне нужно проснуться. Прямо сейчас! С силой щипаю себя за руку и тут же шиплю сквозь зубы от боли. Покрасневшая кожа на запястье противно саднит. Но если я не сплю, то что это за фигня?! — Что вы хотите?! — ору на них, остановившись посреди дороги. Но они не отвечают, растворяясь в пропитанном солнцем воздухе и оставляя меня одну. Загнанно дышу, оглядываясь. Закончилось? Восхитительно. Только галлюцинаций мне как раз и не хватало! В ладонь утыкается холодный влажный нос. Пёс со мной. Он рядом. Сразу успокаиваюсь и разворачиваюсь, чтобы пойти к машине, но Пушистик вдруг осторожно тянет меня за рукав, пытаясь привлечь внимание. У калитки одного из домов я отчетливо вижу полупрозрачный женский силуэт, и она смотрит на меня. Волосы на шее встают дыбом. Страха, как такового, уже нет, но мурашки скачут табунами по всему телу. «Женщина» выходит из калитки и идёт по тротуару, а я заворожено смотрю на низкий витой заборчик сквозь неё. Мы зачем-то идём за ней. Волкодав держится так близко ко мне, что я ощущаю рёбра сквозь его шерсть своим бедром. Но удивляет меня не это, а его реакция. Пёс совершенно спокоен. Она останавливается. Её силуэт подёргивается рябью и тает, теперь совсем не видно лица. Кажется, она улыбнулась напоследок. Ещё секунда и она пропадает, но ей на смену приходит другой силуэт. Он насквозь прозрачный и постоянно колышется, как марево в жаркий летний день над землей. Если бы не это мерцание, я бы его просто не увидела. Он летит над тротуаром, изредка замирая, словно хочет убедиться, что мы идём следом. Совершенно не понимаю, что происходит, но не в силах прекратить эту игру в догонялки, даже если это галлюцинации. Игра должна быть закончена. Иначе не вырваться. Призрак, а никак иначе я не могу определить эту штуку, которая нас ведёт, замирает перед домом с табличкой «221-б, Бейкер-стрит». Невольно усмехаюсь, вспоминая небезызвестного персонажа. Не удержавшись, отвлекаюсь на соседний дом, чтобы убедиться, что мне не мерещится, и… нет, это действительно Бейкер-стрит. Забавно. Призрак облетает вокруг нас, и теперь я замечаю других. Тени. Они повсюду. Тени бродят вокруг дома толпой. Зыбко танцуют на крыльце. Мелькают в окнах. Невесомые силуэты зовут меня. Настойчиво, цепко, неотступно. Понимаю, что могу слышать их. Глюки, голоса в голове, м-м-м, зашибись день начался. Тихий и неразборчивый лепет потихоньку нарастает, сливаясь в общий гул, но неожиданно в нём отчетливо пробивается одно слово, лишь одно, и начинает метаться испуганным мотыльком в моём черепе. — По-мо-ги. Помоги. Помоги… — шепчут призраки. Закрываю уши руками и отчаянно трясу головой, пока она не начинает кружиться. Это совершенно невыносимо! Это сводит с ума! — Помоги-и-и… — Ладно! Хорошо! Я иду! — кричу я и взлетаю по ступеням, яростно дергаю за ручку, рывком распахивая дверь. И стоит мне перешагнуть порог, как голоса в моей голове резко замолкают. Игра заканчивается здесь. Но спросите кого угодно — последний уровень всегда самый сложный. Ничего хорошего от этого дома я не жду. В полутьме гостиной едва уловимый запах затхлости, силуэты мебели кажутся размытыми. Осторожно прохожу дальше вглубь. Тишина стоит мёртвая, иначе и не скажешь. — Это сон. Сейчас я проснусь, — шепчу, сжимая кулаки так, что ногти впиваются в кожу, оставляя глубокие лунки. Замираю, до боли зажмурив глаза, но, когда открываю их снова, ничего не меняется. Я всё также стою в чужом жилище, пахнущем пылью. В гостиной разгром, словно кто-то тут дрался. Спотыкаюсь обо что-то несколько раз, пока брожу по комнате. Подхожу к окну и сдираю с него штору, подняв облако пыли. Свет врывается в комнату, ослепляя и заставляя жмуриться. Кашляю до боли в грудине, спешно открывая раму, чтоб впустить воздуха. Отдышавшись и привыкнув к освещению, я наконец-то могу нормально осмотреться и первое, что замечаю — на диване что-то лежит. Не знаю, чем именно привлекает меня эта кучка ветоши. Рассматривая свёрток поближе, я вдруг понимаю, что это одеяльце. И оно шевельнулось. Паника накатывает волной, лишая возможности двигаться и мыслить, поднимая волосы дыбом и заставляя кровь пульсировать в ушах. Комок снова шевелится, и я отскакиваю в сторону, а потом ещё раз, услышав шелестящий хруст осколков под ногами. В недоумении смотрю на пол, усыпанный прозрачными кристаллами, похожими на алмазы. Наклоняясь, чтоб рассмотреть их поближе, я уже понимаю что это. Но почему они прозрачные? Почему не чёрные? Вторая волна? Вирус мутировал? Чем этот человек отличался от других? Среди кристаллов нахожу медальон и осторожно вытягиваю его из кучи за цепочку. Маленький золотой амулет согревает ладонь, и я, неосознанно, прячу его в карман. Выпрямившись, стараюсь не смотреть на диван, всё ещё испытывая неконтролируемый ужас, и взгляд натыкается на единственную целую рамочку с фотографией на каминной полке. На ней беременная девушка в мини-пижамке с мультяшными медведями, совсем ещё юная, вряд ли старше двадцати. Она задорно смеётся, поддерживая руками огромный животик, на котором нарисован смайлик. Никогда не понимала таких фотографий. Нет, я не осуждаю, но лично мне такое кажется слишком интимным, чтобы выставлять вот так напоказ. Но хуже всего то, что я уже догадываюсь, что может находится в свёртке на диване. Собрав в кулак всё свое мужество, которого у меня не так уж и много, немного раскрываю одеяльце. Он такой крошечный, что я просто не верю в то, что это не очередной глюк. На вид ему от силы пара месяцев. Сколько он тут лежит? Как вообще он может быть жив? Это невозможно. Младенец без матери, совершенно один, просто не имеет шансов на выживание. Ни-ка-ких! Абсолютно! Но этот малыш, худенький, почти прозрачный, ослабевший от голода и холода, всё ещё жив. Он едва-едва шевелит ручками и тихо вздыхает, даже не кричит. Видимо, уже давно не кричит. Тонкая посеревшая кожа покрыта трещинками. Сухие губы запеклись. У меня подкатывает комок к горлу, и дышать становится больно. Стискиваю зубы до скрипа и осторожно трогаю впалую маленькую грудь. Сердца совсем не слышно. Я пробую снять подгузник, но едва расстегиваю липучку на боку, как понимаю, что это напрасная трата времени — он врос местами, а значит, снимать придется вместе с кожей. А там, где тело не приросло — сплошная опрелость, покрытая гнойниками. Гной вытекает из потревоженных язвочек, смешиваясь с вязкой субстанцией, скопившейся в складочках. Запах поднимается чудовищный. Зажимаю рот ладонью, с трудом сдерживая рвотные позывы. Ребёнок — не жилец. Не нужно быть врачом, чтоб понять это. Он, может, и до утра-то не протянет. Где-то в голове мелькает мысль, что, возможно, добить было бы гуманнее. Намного. Мои пальцы смыкаются на тоненькой шее ребенка. Одно движение, хруст неокрепших косточек, и его страдания закончатся. Я думаю обо всех тех детях, оказавшихся без присмотра с тех пор, как это началось. Сколько их погибло за эти месяцы от голода, от холода, от чего угодно? Болезни, бродячие собаки, несчастные случаи, элементарная антисанитария… другие дети — причина может быть любой. И только сейчас действительно осознаю масштабы случившейся катастрофы. Этот мир обречён. Резко вздрагиваю, когда маленькие пальчики обхватывают мой палец, и моё сердце замирает. Я вдруг понимаю, что не могу. Я не могу. Не могу его бросить. И не смогу добить. Слёзы текут по щекам, но я их не замечаю. Даже если он умрёт через час, он не будет один. Осторожно снимаю его ручку со своего пальца и судорожно выдыхаю. Нельзя оставлять его в таком состоянии. Нужно хотя бы вымыть. Отчаянно мечусь по кухне. Газа в доме нет, но это не беда. Поворачиваю кран в мойке, он раздражённо чихает и натужно гудит. Воды тоже нет. Тоже ничего. Возьму из машины. Один за другим открываю шкафчики и ящики, исследуя содержимое. То, что ищу, обнаруживается в третьем по счету. На нижней полке несколько банок консервированных фруктов и запечатанная банка смеси. Отлично. Попробую его покормить потом, немножко, с чайную ложечку. С голодухи-то и нельзя больше. Вспоминаю, что видела по пути сюда какую-то аптеку, и переношу свёрток из гостиной на кухню. Здесь будет удобнее. Устраиваю малыша на столе и выхожу из дома. Пса нигде нет, но сейчас меня это не волнует. Пушистик большой, целый волкодав, ничего с ним не сделается. Бегом возвращаюсь к Форду и перегоняю его к 221-б, Бейкер-стрит. Паркуясь прямо у крыльца на клумбе, нечаянно сбиваю пустой мусорный бак. Не пластик! Жесть! Жесть — это хорошо, это то, что нужно! Прекрасно! Достаю из багажника бутыль с водой, второй рукой хватаю бак и тащу всё это внутрь. И откуда только силы. Бак устанавливаю на кухне и скидываю в него всё, что может сойти за топливо — содранная штора из гостиной, газеты, валяющиеся на полу. Торопливо чиркаю зажигалкой, подпаливая бумагу. Добивая уже кем-то сломанный стул, задумываюсь. Если в доме есть камин, значит, где-то должны быть дрова. Так. Надо успокоиться. Вдох-выдох. Мысли рационально, Чарли. Небольшие аккуратно наколотые поленья обнаруживаются в сарайчике под лестницей. Тут же кипы старых газет, перевязанные бечевкой. Набираю охапку и несу на кухню. В баке уже полыхает огонь, расправляясь с брошенным в него хламом. Закидываю в него поленья. Огонь, потрескивая, радостно лижет сухое дерево. Пристраиваю на бак решетку из духовки и ставлю на неё кастрюлю с водой. — Я скоро вернусь, — шепчу я, трогая личико малыша. Он вздыхает и поводит ручками, открывает глаза, и я замираю, ловя на себе этот взгляд. Глаза, единственное чистое место, не младенчески-синие, нет, тёмно-зелёные с золотистыми крапинками, смотрят… внимательно? Ему определенно больше двух месяцев. Слишком осмысленный взгляд для младенца. По-прежнему невозможно. Не-а. — Я вернусь, — обещаю внезапно охрипшим голосом. — Слышишь? Он снова закрывает глаза, а я, подумав, пытаюсь его напоить, смачивая губы тканевой салфеткой, получается не очень, но надеюсь, хоть пара капель попадает по назначению, и после выскакиваю из дома. Аптека находится через два дома вверх по улице, но попасть туда мне не удается. Всё закрыто. Несколько раз обхожу здание вокруг, ища хоть какую-то лазейку, но бесполезно. Входы запечатаны железными решётками, и окна только на втором этаже, а это я уже не осилю. Расстроенная, сажусь на ступеньки и обхватываю голову руками, и мне кажется, что она скоро взорвётся, разлетится на сотни черепков, как горшок с цветами, а когда поднимаю глаза снова, утыкаюсь взглядом в съехавшую набок вывеску на доме напротив. «Ветеринар. Товары для животных. Аптека» Божечки-кошечки, пожалуйста-пожалуйста! Подскакиваю, как ужаленная, и перелетаю через улицу в два прыжка. Конечно, мне не найти подгузников, но гигиенические пеленки должны быть, так же как антибиотики и антисептики! Дверь я толкаю осторожно, мысленно замерев и молясь всем подряд, и та поддаётся. Судорожно выдохнув, вхожу в полумрак и прохладу под звон колокольчика. Какое-то время ещё жду, что сейчас из глубин кто-нибудь появится, но ничего такого не происходит. Я беру корзинку у входа и бреду вдоль полок с лекарствами и разными штуковинами для собак, кошек и прочего зверья. Беру с полки пачку «сахарных косточек» и открываю её, не задумываясь, сую в рот одну. Собачье печенье оказывается неожиданно вкусным, и я бросаю в корзинку ещё пару пачек, жуя на ходу. Многое из того, что я вижу мне неизвестно и непонятно — у меня никогда не было питомцев, но иногда попадаются знакомые вещи. Уверенно беру бутылку бальзама для лошадей — помогает от растяжений, ушибов и боли в суставах. Таким мама натирала папу, когда у того болела спина. Нахожу жидкий антисептик и тоже бросаю в корзину. Пластиковые флаконы глухо стукаются друг о друга, но это всё не то. Я заруливаю за прилавок в поисках чего-то от гнойных ран, по дороге запихивая в корзинку бинты и ватные шарики. Внимательно обшариваю взглядом полочки, пока не сталкиваюсь с другим взглядом. Ярко-жёлтые глаза с вертикальными зрачками смотрят в упор. Глухое предупреждающее рычание невольно заставляет отступить. — Хей! Полегче! — говорю как можно ласковей, пытаясь разглядеть животное. Что это может быть? Пума? Откуда бы ей тут взяться? Они вроде никогда тут не водились. Скорее всего, просто кошка. — Я на твою территорию не претендую. Возьму то, что надо и уйду. Мне сейчас страшно, но то, за чем пришла, ещё не найдено, и отступать пока не собираюсь. Чёрной молнией зверь прыгает мимо меня на стойку, и я сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не шарахнуться в сторону. Он смотрит на меня, подняв и распушив хвост, готовый к новому прыжку, и глухо воет. — Не ори на меня, чертяка, — спокойно говорю я коту. Он крупный, видно, что от голода не страдал. Шерсть гладкая, лоснится и блестит под попадающими на неё рассеянными лучиками солнца, и совершенно чёрная, только на лбу между ушами два маленьких белых пятнышка. Натуральный чёрт. — Какой красавец! — восхищенно вздыхаю. Кот резко теряет ко мне интерес и вальяжно растягивается на стойке, всем своим видом давая понять, что он передумал нападать, но мне не стоит расслабляться, потому что золотые глаза следят за каждым моим движением. — Я просто возьму, что мне нужно, — мой голос звучит приглушенно. Зачем я с ним говорю? Возможно потому, что он тут хозяин, а я всего лишь гость. Котяра увлечённо вылизывает лапу, погрызывая когти, пока я рассказываю ему свои приключения. И про Кевина, и про взрыв, и про пса, и про болото, и про ребёнка, который ждёт меня. Нахожу несколько упаковок с марлей, дюжину флаконов 5%-го раствора йода, хотя мне казалось, что это типа человеческая приблуда, и ещё много полезного. В конце концов, мне попадается мазь для вымени против трещин. С экстрактом алоэ. Ребенок, конечно, не вымя, но это сильное ранозаживляющее… Вдруг поможет? Не раздумывая, сгребаю с полочки все шесть немаленьких банок и только сейчас замечаю дверь в подсобку. Оборачиваюсь и смотрю на кота. — Ты не возражаешь? Я только посмотрю, — кот лениво провожает меня взглядом, а когда я открываю дверь, он шмыгает внутрь первым. Небольшое полуподвальное помещение выполняет функции склада. Аккуратные стеллажи вдоль стен заставлены коробками сверху донизу. Свет едва пробивается в маленькое окно под потолком. Обращаю внимание, что у склада двойная дверь, и вторая — железная. Возможно, тут хранится что-то ценное. Или опасное. В дальнем углу небольшой стеклянный шкафчик, закрытый на навесной замок. Ключа у меня, конечно же, нет. Просто на всякий случай дергаю замок, и он неожиданно легко поддается — не заперт. Вздохнув, усиленно всматриваюсь, пытаясь в полумраке разглядеть что-нибудь. На ближайшем пакете, который я осторожно беру в руки, написано «Перманганат калия». О, это мне пригодится, это я точно беру! А вот на пакет с верхней полки я смотрю в раздумьях. «KCN». Хм. Мне это знакомо. Отец травил таким ос, чтоб те не делали своих гнезд в его шиповнике. Цианистый калий. Вот так. — Я скоро уеду, — говорю коту, запирая и маскируя вход в подвал. Вывеску с дома тоже снимаю и прячу. Мне хочется, чтобы это место не привлекало к себе лишнего внимания. — Ты подумай. Если хочешь, поехали с нами. Я, правда, пока без понятия, как там и что, но вместе всё равно веселее. Кот лениво потягивается на крыльце и смотрит мне вслед, когда я ухожу. Наконец возвращаюсь в дом 221-б с полной корзинкой всякой всячины, понятия не имея, как я со всем этим разберусь. Вода в кастрюльке не кипит, но достаточно горячая; развожу её прямо в раковине, наскоро помыв ту и заткнув пробкой. Но перед этим обыскиваю дом. Меня уже можно брать в профессиональные сыщики или как там это называется. Подбираю в ванной корзину для белья и по ходу дела складываю в неё всё, что может понадобиться. Пачка подгузников. Два бутылька жидкого мыла. Шерстяная шапочка. Штанишки. Носочки. Ещё шапочка, только трикотажная. В доме совсем мало детских вещей. Почему? Наверное, она приехала сюда в гости. Это единственное объяснение, которое мне удаётся придумать. Нахожу стопку чистых полотенец. Верхнее покрыто слоем пыли, но остальные вполне себе ничего. Теперь самое сложное. Трясущимися руками разворачиваю малыша и тут же кидаю грязное одеяльце в импровизированный очаг. С подгузником, как и ожидалось, пришлось повозиться, но и он летит следом, исчезая в огне. К счастью, всё немного лучше, чем мне показалось при первом осмотре, и ребёнок не остаётся совсем без кожи. Это мальчик. Его страшно трогать, но я уже начала, так что… соберись, Чарли, мужик ты или где. Вода в раковине светло-бордовая от марганцовки. Да, знаю, что раствор в таких пропорциях может сжечь ему кожу, но… Её ведь и так почти нет, а гнойники надо подсушить. Ставлю новую кастрюлю на огонь и осторожно опускаю ребенка, сейчас похожего больше на кусок испорченного мяса, в воду совершенно дикого цвета в раковине. Он распахивает глаза и скулит, а потом снова закрывает их и затихает. Кажется, он отключился, но дыхание ровное, хоть и слабое. Я мало что понимаю в детях. Да вообще ничего не понимаю! Стопудово делаю всё не так! Смывая с него тряпочкой весь этот гной и грязь, я думаю о том, сколько бы ему всё-таки могло быть. Но взгляд кажется осмысленным — точно больше двух. Хотя с чего бы ему быть осмысленным? Мне самой хочется скулить, но я лишь тщательно промываю все складочки, а после укладываю безвольное тельце на полотенце и меняю воду в раковине. Новая порция едва-едва желтоватая от йода. Не знаю, какой в этом смысл, особенно после марганца, но перестраховываюсь. Меня бы посадили за издевательство над младенцем скорее всего. Тщательно мою ребенка с мылом, молясь, чтоб не дошло до сепсиса. Это просто чудо, что ещё не дошло! Хотя откуда я знаю? Как выглядит сепсис? Как вообще мелкий выжил? Могли ли призраки держать его? Как? Зачем? Почему? Маленькие губы наконец удалось размочить, и теперь я стараюсь не налить грязной воды в приоткрытый ротик. На нижней челюсти два крохотных белых зубика. Во сколько у детей появляются зубы? Сложнее всего в этом процессе, оказывается, вытереть малыша. Куском марли, едва касаясь, собираю воду с кожи. Положив ребенка на полотенце, двигаю стол ближе к горящему баку, чтоб мелкий не замёрз, и принимаюсь намазывать его с ног до головы мазью для вымени, втирая даже в корни волос и отросшие ногтки. Она с анестетиком, и это хорошо. Покрытый толстым слоем белого плотного крема, он выглядит жутковато. Да и пахнет тоже. У этой штуки какой-то металлический запах. Ага. Как будто до этого он выглядел менее жутко. Накрыв мелкого марлей, разбираю корзину с находками в поисках бутылочек. Она всего одна, и та немного треснутая. Но это ерунда. Воду с пенициллином я развожу в другой бутылке, обычной, из-под минералки, плотно закручивая её крышкой, но подумав, выливаю раствор в раковину и завариваю ромашковый чай. Кто его знает этот пенициллин, как он подействует. А вот чай ромашковый — средство проверенное и не агрессивное. В бутылке с соской делаю смесь, следуя инструкциям на банке. Пробую белую жидкость на вкус. Какая-то она… никакая. И почему-то именно в этот момент я не выдерживаю. Слёзы вырываются наружу потоком с громким всхлипом. Роняю голову на лежащие на столе руки и реву, рыдаю взахлёб, не боясь быть услышанной.