Драбблы.

      Ты не можешь понять, почему так громко в голове. Почему каждый незначительный шорох или шум шкребется внутри черепной коробки, не позволяя мыслить свободно, как это было минутами ранее. Хочется биться лбом об стену долго, в каждый удар вкладывая все больше силы, разбивая голову, хочется на стенку лезть от безвыходности, ведь это не проходит.       Солнечный свет глазные яблоки выедает, словно кислота, обжигает сетчатку и побуждает пищать также тонко, как и звучит выходящий из шарика воздух. Ты будто отраву проглотила, и она тебя изнутри убивает, побуждает корчится в муках, пока кости ломаются и срастаются вновь мгновенно.       Хочется есть. Есть. Есть. Есть. Желудок уже готов петь пронизывающую песню одинокого кита. Там пусто. И из-за этого тебя на изнанку выворачивает, а живот пульсирует больно, просит удовлетворяющую его пищу сейчас же, ведь грозится быть разъеденным желудочным соком.       Во рту пересохло. Там будто пустыня образовалась. Язык совсем сухой, чуть ли не трескается, просит глоток воды, или чего-нибудь, чтобы утолить адскую жажду. — Что со мной?.. — Твой голос, слабый совсем, почти безжизненный и тихий. — Ничего особенного. Просто ты умерла. — Мужской голос нещадно режет перепонки, а стук льда в стакане мучительно барабанит в висках.       Парень свободно на туалетном столике сидит и медленно попивает виски, так соблазнительно плещущийся в стакане. Его улыбка — высокомерная и раздражительная, а взгляд — довольный собой и пронизывающий до каждой клеточки тела.       Глаза. Они так выделяются своим багровым цветом. В них смерть увидеть можно. Сотню, тысячу смертей, которые за его фигурой шлейфом тянутся, становясь все длиннее и тяжелее. Они гипнотизируют своими широкими бездонными зрачками, на дне которых кости жертв валяются, чьи души до сих пор стонут и просятся наружу. — Да ты бухой в стельку… — Цедишь язвиво, насколько можешь, ведь этот нечеловеческий холод будто кандалами опутывает, сковывая и без того трудно тебе дающиеся движения.       Он смеётся в себя и делает ещё глоток, прежде чем со стуком поставить стакан и настораживающе приблизиться к тебе, чуть ли не вплотную. В его полуулыбке нет ничего доброго или хорошего, лишь одна угроза и предостережение. — Я пьян ровно на столько, на сколько ты сейчас человек… — Шепчет томно на ухо, а затем толкает с силой, выпихивая твое неокрепшее тельце на яркие лучи, столбами света вливающиеся в комнату.       Неистовая боль поражает кожу. Ее сдирают, обливают раскаленным металлом и режут вдобавок зубчатым ножом. Ты верещишь и отскакиваешь мигом, покрываясь уродливыми язвами и волдырями так же мгновенно, как ветрянкой, одолевавшей тебя в раннем детстве. Твои крики, переполненные болью, смешиваются с рокочущим мужским смехом, сливаются, превращаясь в противную какофонию ужаса, который впечатается в память.       Память. Ты вспоминаешь многое. Все недостающие детали на место ставятся, дополняя картинку, как в пазлах. Он терзал тебя, кусал бесчисленное количество раз, вонзая клыки в шею, пользовался, удовлетворяя грязные желания и внушал силой мысли будто все хорошо и так должно быть. Ты являлась куклой для него. Тряпичной, временной куклой, которую стоило выбросить и не мучать больше.       Но нет.       Он не остановится на этом. Ты, к сожалению, приглянулась этому кровопийце своей симпатичной мордашкой, и из-за этого теперь будешь страдать вечность.       «Вечность» — это очень долго. Особенно, когда по венам больше течет не теплая человеческая кровь, а лишь ледяная субстанция, являющаяся неблагородной подделкой, делающую тебя, Т/И, таким же грязным хладнокровным вампиром, как этот монстр. — Добро пожаловать в мой личный ад, крошка. Прими же своего господина и свою новую ничтожную жизнь. — В голове роковой бас разносится, и в мыслях кроваво красными буквами знакомое имя всплывает. Имя, сопровождающее в будущем твою обреченную вечность.       Чон Хосок.