Израненный мир

      Я безуспешно пытался заснуть уже около часа. Не помогали ни тёмная комната, ни усталость. Лежал, ворочался, смотрел в потолок, рефлексировал, пытался расслышать приглушённые голоса за дверью. Буччеллати тихо разговаривал с кем-то по телефону, а меня совсем не радовала возможная перспектива очередного задания от Польпо. В последнее время, было очень много зачисток, и мне до тошноты надоело убивать. Бруно надоело тоже, но он, как самый чертовски правильный в некоторых аспектах кретин, просто молчаливо выполнял свою работу и не жаловался. Он вообще никогда никому не жаловался. Можно подумать, что нужны слова, чтобы понять о чём он думает, когда разделяет предателя на две части, а после, не застегивая заново, отменяет действие станда, почти мгновенно убивая. Жёстоко, страшно, но настолько быстро, что те боли и не успевали почувствовать. Буччеллати само милосердие. Его мысли все понимают, а меня же не понимает никто.       Последний раз я произносил больше десяти слов за короткий промежуток времени, только когда выпивал с Мистой в баре. Снова сорвался, но ни о чём не сожалел. Мы тогда оба устали, пытались затащить туда и Бруно, но он отказался, мол, не по нему это — напиваться до беспамятства, не понимая нести разную ерунду, а на утро чувствовать себя скрученной тряпкой, которую организм отчаянно выжимает. Буччеллати был за осознанность. Не самый дурной ход, но самый скучный и болезненный. Глупо было считать, что если он не выражает, то и не чувствует вовсе. Конечно, чувствует. Мысли я его понимаю, а вот чувства — нет.       Голос за дверью стих и я уже начал проваливаться в полудрему, всё с таким же паршивым настроением, будучи уверенным, что мне из-за этого снова приснится какой-то несуразный пиздец, который другими словами и описать будет сложно. Как часто вам снятся бассейны с касатками жрущими людей, собачьи головы на капотах байков и целые дорожки усыпанные этими же собачьими когтями и пальцами. Суеверный Миста пришёл бы в ужас с того, что во снах я гуляю по аллеям, где вдоль тянутся, подвешенные за хвосты к веткам, чёрные дохлые коты. Мне снятся или мёртвые, или смерть. Говорят, всё дело в восприятии действительности, и что мозг во сне просто анализирует полученную информацию. Мой же, видимо, просто издевается.       Я не слышу, как открывается дверь, зато хорошо ощущаю, как проминается кровать, под весом чужого тела. В начале даже не понимаю, кто это и зачем. После лёгкого касания губ, смыкающего их продолговатой молнией, незваного гостя, всё же узнаю. Я замираю всем телом и мне страшно повернуть голову. Бруно не знает, что я в него влюблён. По крайней мере, я так думаю. Ещё думаю, что он в меня не влюблён. Постоянно убеждаю себя в этом, чтобы не искать в случайных жестах и взглядах никаких намёков.       Сердце в груди болезненно сжимается от едва ощущаемого поцелуя в шею. Горло саднит и я почти не дышу, мысленно пытаюсь остановить и ускоренное сердечное биение. Мне хочется спросить у него, не издевается ли сейчас он, но я настолько боюсь спугнуть этот момент, хотя, с другой стороны, мне жутко хочется прогнать его, чтобы он перестал меня мучить и наконец-то оставил в покое. Свалил из моей головы, не присутствовал в моей жизни. Чтобы я забывал о нём, хоть на время, и чтобы в перерывах между Буччеллати не была какая-нибудь гниющая мертвечина.       Я делаю вид, что сплю и не замечаю, и он, наверное, об этом догадывается. Лежит там за спиной, прижимается всем телом, сплетает наши ноги, ещё сильнее жмётся и трётся, будто специально пытается разбудить, чтобы я уже не отвертелся простым «не заметил». Раньше я не понимал, что он чувствует, но теперь и мыслей не понимаю тоже. Сказать ничего не могу — заранее заткнул меня, будто чувствовал, поганец, что с такой возможностью, я точно скажу ему что-нибудь обидное. Думал, наверное, что моё тело отзовётся на его ласки лучше и правильнее, чем мой разум. Прав был. Правда прав.       Я пробую повернуть к нему голову, но замираю. Чертовски приятно, и так не хочется, чтобы он останавливался. По телу пробегают мурашки, мышцы сладко ноют от чужого тепла и наглых поглаживаний. Буччеллати теперь точно знает, что я не сплю, и шепчет: — Обмануть меня пытался? Только вот я всё знаю, не отвертишься теперь.       Если бы я был собакой, и у меня был бы хвост, он сейчас бы крутился как пропеллер, я бы скулил и прыгал из стороны в сторону счастливой псиной, но волей Бруно, сейчас мог сделать и сказать — ничего. Руки у меня были не связаны, но я так опасался спугнуть этот мираж, что совсем забыл о том, что они у меня вовсе есть. Но Буччеллати напомнил.       Обнял со спины, руку протолкнул подо мной, взял мои ладони в ладони свои, и я был уже в ловушке. Не дернешься лишний раз. Уткнулся носом в волосы и кожа там горела от его дыхания.       Я никогда не спал так с другими людьми. Точнее, спал с кем-то просто лежа рядом, потому что места другого не было, но чтобы в обнимку — никогда. Может, с матерью, в далёком детстве, но не помнил. Тело неприятно затекло, но мне так нравилось наше положение, что я не двигался и не пытался устроиться удобнее. Буччеллати же, скотине такой, было абсолютно удобно, руку немного сдавливало, но то рука, а не всё тело. Он, мне думалось, заснул, что служило дополнительной причиной замереть, и попытаться уснуть. Молния с губ исчезла. Но после такого, уснуть мне точно будет очень сложно.       В ночной тишине мне даже собственное дыхание казалось слишком громким и я почти задыхался.

День перевели на час и будильник сдох И шарик замер голубой, И у меня нет времени сделать вдох, Зато есть время побыть с тобой.