Израненный мир

Когда ты умрешь, я не стану валять дурака, Зализывать раны. На север, потом в пески. Мы вместе с тобой флиртовали со смертью, и вот Тебе я дарю ее, мой любимый друг.

      Из комнаты не доносится ни единого звука, и больше уже никогда не донесется. Владелец там, но он застыл в ледяном молчании и разговаривать не будет, а Абаккио это очень и очень необходимо. Особенно сейчас, как бы абсурдно это не звучало. Похороны назначены на завтра, всё уже подготовлено и выполнено по высшему разряду — спасибо Джованне, хотя бы с этой задачей он справился. Даже таким спящим Бруно выглядит просто восхитительно. Теплый свет настольной лампы маскирует синеву его кожи, легкое шёлковое покрывало прячет скорбность его посмертной позы. Иногда у Леона получается убедить себя, что он спит. Ненадолго, потому что Буччеллати всегда спит вовсе не так. Он обычно сворачивается у него на груди, наполовину на Леона заползает, обнимает всем, чем может, и молча никогда не засыпает, в любом состоянии бормоча что-то веселое перед сном.       За окном кипит жизнь, люди спешат по своим делам, они ещё не знают, но теперь у них меньше поводов для беспокойства. И даже если не поймут, то ничего в этом плохого не будет. Леон плотно закрывает створки и занавешивает окна. Ему противно смотреть на счастливых людей — они его раздражают. Он не находит ни единого повода для веселья. Ему даже плевать на смену власти в Пассионе, в конце концов он и тогда не сильно жаловался на любые методы, не нравилось это только Бруно. Всю жизнь в банде он мог охарактеризовать одним словом: нормально. Сейчас банды нет.       Леон не покидает его комнату все те два дня, что они находятся в родном Неаполе. Бруно решили похоронить рядом с отцом, не оставляя в Риме. Абаккио ничего не ест и ни с кем не разговаривает. И с ним никто говорить не пытается — пришибёт. Пытались, правда пытались, но решили оставить наедине со скорбными мыслями и позволить нормально попрощаться. Он целыми сутками сидит у кровати и не понимает, почему всё ещё жив, если с ним проделали тоже самое. Врёт, у Буччеллати увечий было в разы больше — дырой в животе он тогда не отделался.       Абаккио — одно большое беспокойство, один большой затаившийся нервный срыв, который не кричит и не плачется, настолько душит всё в себе, что просто не выдерживает, потому что Буччеллати бы не хотел, чтобы он тосковал из-за его смерти, а ещё он знал на что шёл и ни о чём не сожалеет, кроме того, что оставил его одного. — Помнишь, — начинает бормотать Абаккио, — я тогда поверил в слова Мисты, что ты не ввяжешься в бой, который не сможешь выиграть, — на секунду он замолчал, — Это ведь потому что мёртвым уже терять нечего?       Леон касается ледяной руки, хочет её взять в свою и сжать, но чужие пальцы настолько задубели, что он может лишь накрыть ладонью сверху и тут же одёрнуть руку, не желая признавать и ощущать всего того холода, в больном сознании вычерчивающее одно паршивое слово: смерть. Абаккио прокусывает собственную щеку, но боль не отрезвляет, просто добавляется к душевной и на её фоне замолкает. Леон уже даже не пытается ничего сделать со своим состоянием, считая, что это нечестно. Ложь Буччеллати не любит тоже. — Не люблю повторяться, — шепчет он, — но тогда я ещё сказал, что мне некуда идти.       Абаккио достаёт из кармана старенький пистолет, который у него был ещё со времён работы полицейским. Оружие слабое и для нормальной драки точно не пригодилось бы, поэтому Леон его никогда не использовал, предпочитая патронам кулаки станда. Карман полностью заряжен, и если ему не хватит одной пули, то он тут же использует вторую. — Ничего не изменилось, только рядом с тобой я обретаю покой.       Леон поднимается со стула и обходит кровать с другой стороны, присаживаясь на её край и не полностью ложась на мягкую поверхность. Устраивает свою голову рядом с Бруно, соприкасается волосами и подносит курок к своему виску. Абаккио закрывает глаза и улыбается. Считает до четырёх, прежде чем нажать на курок.