***
Тишина и я опять схожу с ума В душе огонь, в душе война Слепой любви и гордости
— Двадцать четвертое ноября тысяча девятьсот сорок первого года, — протараторил монотонно наш комдив, злобно срывая настенный календарь, танцуя на маленьком листе своим темным сапогом. — В ночь на 24 ноября советские войска получили директиву, — тот слегка поморщился, когда отпил остывший чай. — ударами по сходящимся направлениям на Гумрак, расчленить окружённую группировку противника и уничтожить её по частям. — его руки машинально хлопнули то ли от радости, то ль от чего-то там еще, впрочем, человек он был замкнутый, может, что в голове его промелькнуло. То, что к дело особо не относится, иди вон, пойми, что в головах у других творится, вот он тебе улыбается, а сам недоброе замышляет. — А нам-то чего из этого? —буркнул недовольно я, пытаясь уловить связь между сообщением, что только что сказали и тем, что находились мы черт знает где от того места. Заслать нас туда, конечно, не зашлют, так как далеко находились, но порадоваться тому, что фронт все же движется и имеет достаточно прогрессивное отношения, было бы можно. — Молчи и слушай, — комдив добротно отвесил мне шлепок газетой по голове. — Донской фронт. Войска фронта продолжали сжимать кольцо окружения группировки противника на западном берегу реки Дон частями правого фланга 65-й армии; в центре вели наступление с целью овладения населённым пунктом Вертячий и на левом фланге наступали на Орловку. — проговорив это, тот сел на шаткий стул. — Перед фронтом 66-й армии противник начал отход в южном и юго-западном направлениях. А где мы собственно находимся? — Рядом, — ответил я, скидывая надоедливый наушник с уха. — нам ждать соединения? Комдив скривил свои губы. — Не думаю, что к нам придут, но через нас явно продвижение будет, так… — он слегка покачивался на стуле, который гадко скрипел. — нужно вас в порядок привести. — Ага, прям-таки все в порядок привидеться без воды, — Сергей что в углу сидел молчавший до этого, подал свой хриплый голос. Мужчине было лет пятьдесят, бравый вояк, кажется, даже полковник бывший, не знаю, не уточнял. — снегом прикажите морду отмывать? — он сел удобнее и слегка прогнулся в спине. — ох, пошлют вас, ох, пошлют. — Молчать! Пошлют не пошлют, а приказы выполнять надо. — комдив у нас новый был, молодой, совсем еще пороха не видел, да и красоты всей. — Выполнять и точка. Ну, точка так точка. Привели себя в порядок да ждать начали, только что-то к нам особо никто не шел. В тот день не дошли, да и на следующий тоже. Обошли нас стороной, только кому такие батальоны-то сильно нужны будут, уголовники одни и предатели народа. Послал нас молодняк этот, который особо у нас ничем не славился. На разведку, конечно же, не боем, а просто так, чащу лесную осмотреть, да вот только трое наших в том лесу-то сгинули, стрельбы не было, а сгинули. Болот в том месте не было, утопнуть не могли. Или дезертировали, а может и в плен попали. Немецкая речь послышалась у меня за спиной, я тогда за дерево спрятался да затаился. Видел я эту сволочь немецкую, вышагивал в своих высоких сапогах, да с нашими плененными. Так и хотелось ему по морде кулаком съездить, да не гоже, должен же был кто-то вернуться и доложить обстановку, но вероятно не судьба была мне в тот день вернуться. Выхватили меня из укрытия да силком по земле и по волочили. Сопротивлялся я, да силы не равные были, я-то один, а тех пятеро. Запинали меня гады, рожи колбасные, да позже в сарай закинули. А по утру этот пришел ко мне, рожа холеная, бритая, сапоги начищенные, весь при марафете, как дамочка. Цокнул тот языком и влепил мне по лицу сапогом. Говорить он долго не стал со мной, точнее сказать, вообще не стал. Тело мое ныло так, что встать не мог. Еще и этот лицо окончательно в порядок привел. Сплюнул кровь я, да посмотрел на его, тот лишь усмехнулся, обозвался на меня каким-то олухом, да и не видел его больше в тот день. Сидел я один несколько дней, жрать хотел, живот сводило, да рвало постоянно, ошметками кровавыми. — Аufstehen! * — очередной пинок пришелся мне в ребро. — Treten! * — немец быстро схватил меня за рваный ворот гимнастерки и выпихнул из сарая. Солнце тут же ударило в глаза, аж больно стало. От свежего воздуха, что тут же в легкие попал, голова закружилась. В спину уже был уставлен Мр-40. Под прицелом меня затолкали в маленькую землянку. Там сидел он, закинув ногу на ногу. При виде меня он улыбнулся, откинул свою папиросу в пепельницу и жестом прогнал своих солдат. Мне пришлось стоять около получаса, человек любил томить молчанием. Глаза его неспешно бегали по мне, как будто тот изучал меня с каждым разом проходя все глубже и глубже, пытаясь найти что-то новенькое во мне. Вздохнув, тот предложил мне сесть. Я с удивлением обнаружил, что он знает русский язык, хоть и плохо, но прекрасно отвечает на ломаном. Разговор состоялся без побоев, его интересовало лишь одно: офицер я или нет. Получив в очередной раз отрицательный ответ, тот отстал от меня. Очередная ночь в сарае было вновь болезненной. Пинал не тот немец, а другие, которые толпой ворвались и начали издеваться, как над псом дворовым. Вдоволь наиздевавшись, они вышли с веселым смехом. Тело вновь горело от боли, челюсть съехала на бок. Я не чувствовал левой кисти, а то, что чувствовал лишь болело. Еды вновь я не увидел. Придерживая свою сломанную челюсть, мне удалось попить воды, лишь потому что офицер Вермахта, который до этого имел честь общения со мной, приказал дать воды мне, чтобы я не сдох за это время. Прошла неделя, может уже месяц, я потерялся в догадках и одичал без человеческого общения. Синяки и ссадины затягивались и появлялись по новой. Он приходил, приходил довольно часто, не знаю зачем. Порой тот просто прислонился к ветхому косяку и рассматривал меня словно дикого зверя. Смеялся надо мной. Я бы встал… Да цепи, на которые меня посадили, не давали подходить близко. Так, слегка доползти до центра сарая по сену и уползти обратно. Я бы не сказал, что он раздражал меня каким-то образом, главное не бил, это уже что-то. Сегодня тот принес мне черный хлеб, который кинул мне под ноги. Ох, не стала того куска в считанные минуты, я тут и видел только хлеб, раз в неделю да воду гнилую. И такому рад был, что не сдох. А, может быть, лучше и сдох. Глаза его блядские продолжали бегать по мне, лицо его менялось с каждым разом, когда он находил на мне новую ссадину. — Zieh dein Hemd aus*. — проговаривает он, не сводя глаз с моего лица. — Zieh dein Hemd aus. — он подходит ближе ко мне, поднимает меня за подбородок, заставляет смотреть в его глаза. Теперь они казались мне серо-зелеными, они словно болота заставляли тонуть в себе, словно омут, в них хотелось тонуть. Его голос, который звучал в приказном тоне, вывел меня вновь из своих дум. — Zieh dein Hemd aus! —бормочет он и ударяет меня правой рукой в перчатке. Щека начинает гореть, оскалившись я протянул ему руки и показал, что наручники не дают сделать то, чего он просит. Момент и руки свободны, а немец уже сам сдергивает с меня рубашку и оценивающие смотрит на немытое тело. — Давно мыли? — вопрошает тот с грубым и неловким акцентом, что уши режет. — Н-не помню, — поспешно бормочу себе под нос, ощущая его холодную перчатку на своей коже. — Н-не вспомню. — да, я начал заикаться после очередных побоев солдат Вермахта. Сложно было этого не заметить, ведь удары в частном порядке шли именно на голову. — Сегодня вы, — проговаривает он. — будете мне очень сильно нужны. —бросает он и уходит, закрывая за собой дверь. Аufstehen — (с немец.) снимай; Treten — (с немец.) встать; Zieh dein Hemd aus — (с немец.) снимай рубашку.