Вера — то, ради чего умирают. Идеология — то, ради чего убивают. — Тони Бенн
Легкая дымка поднялась вверх, иногда заскакивая в уголки веток пустых деревьев. Таких бездушных и черных, как плащ, что развивался на холодном ветру еще зимнего воздуха. Весна в этом году не думала сбавлять обороты своего белого припадка, прибавляя все больше и больше слоев снега поверх льда. Но крепкие корочки льдинок уже были не первым порывом закончить зиму – только они прогреются теплом яркого солнышка, как грозный мороз превратит их в оружие убийства. И так изо дня в день, часов в минуты, минуты в секунды, секунды в момент. Клубок пара вылетел изо рта мужчины, что наблюдал за медленно поднимающимся солнцем, как он растекся в розовых и желтых отголосках на небе, прогоняя серо-красную темноту в синее небо. Приятная тишина окутала холодные уши: хруст снега остановил свой противный шум, сухие замершие ветки перестали подгонять ветер, дыхание остановилось в потоке наслаждения. Лишь мороз мешал наслаждаться возвышением яркого огненного шара, как он поднимался с низов на вершину, как горел, заставляя укутаться в теплый шарф, подальше от потоков ветра. Рука, в тяжелой кожаной перчатке, высунулась из кармана и, поднявшись наверх, стала захватывать своими тонкими пальцами далекое солнце, что была единственной звездой на персиковом небе. Движения остановились, но ладонь продолжила держаться на уровне головы. Глаза, полные холода и красных решеток, устало взглянули на руку. - Friede sei mit dir*.., - сквозь появившееся облачко пара столь тихо произнес он, заставив проснуться тишину. Рука сжалась в кулак, тем самым захватив солнце в крепкие объятия смерти. Лицо безжалостным взором посмотрело на перчатку и, опустив ее с рукой вниз, глаза вновь улетели вдаль солнца. Желтые облака гуляли по синему небосводу, напоминая о грядущих холодах, но они не были интересны блондину. Вдали, сквозь сухие мертвые ветки и глубокие льды протоков моря, виднелись маленькие деревянные домики, из которых лился дым теплых печь и пустота узких улочек. Щелчок. Один теплый огонек, подстать царившему в небе персиковому солнцу, загорел горячим пламенем, пока неровная самокрутка, чьи кусочки табака летели в рот, не стала поблескивать как костер. Теперь изо рта вместе с паром выходил кислый дым яда, больно отдавая в поврежденное горло. И эта горькая боль, да удушающий запах, что приятно пробивал чувствительные ноздри, был лишь напоминанием. Воспоминанием не о жизни счастливой, а о теплом ноябре лет ушедших, что были лишь правдой о натуре, чье рождение – продолжение старой идеологии Священной Римской Империи. Раздраженные глаза глянули на наручные часы и, подняв свой взор на один из домиков, ноги вновь зашуршали по хрустящему снегу. В 1939 году на дворе стоял холодный март, а утренний воздух в три часа до полудня расходился дымкой из носа и рта, смешиваясь с табаком на кончике языка. Память вернулась.1933 год
Шумный дождь бил по старенькому карнизу окна, что уже не первый год был покрыт зеленым мхом, несмотря на обработанное и окрашенное дерево. Тучи то сгущались, то отделялись друг от друга, иногда показывая блеклое солнце. Оно было настолько невзрачным, что черная штора, не блестящая своей плотностью, не могла пропустить отголоски того осеннего утра, где стук капель смешивался с криком птиц. Черных и белых, серых в крапинку, сломленных – они не могли улететь из вечного круга в попытке спастись от зимы, лишь ревели о своих несчастьях и болях потерь, разламывая холодные мокрые ветки клювами. Яркая вспышка окрасила коридор: каждая дверь светилась своим грязно-коричневым цветом, золотые ручки засверкали яркими отблесками, на грязном бордовом ковре виднелась засохшая грязь и пепел, а деревянные доски пола кричали холодным воздухом сквозь щели. Раздраженные глаза с прищуром взглянули на одно из окон, что открывало вид на улицу. Дождь утихал – люди расходились по делам. Из каждого маленького домика, что приходился на десять многоэтажных высоток, выходили люди с большими чемоданами, завернутыми в не один слой теплого пальто. На их лицах, что скрывали платки, виднелся страх. Мужчина в черном как смоль костюме улыбнулся. - Рейх! – послышался громкий недовольный бас из соседней двери, что стояла напротив силуэта блондина. – Как это понимать?! Стук низких каблуков сапог, с примесью отборного немецкого мата, стал все четче слышаться сквозь дверь, пока она совсем не открылась. В дверном косяке, как в каждый из дней детства и юношества, показалась знакомая черная фигура в темно-синей форме. Постаревшее лицо с характерными морщинами и признаками усталости грозно смотрело на удовлетворенное выражение лица своего сына. Оно напоминало о многом: счастье юности, ушедшее давным-давно, с примесью горя и боли того, во что превратилось будущее. И вот, горячие дыхание, полное злости, максимально близко стало касаться арийского бледного подбородка, а рука покрепче закрутила белый воротник рубахи. Внутри все кипело от ярости. - Sohn*.., - нежно прошипел сквозь злость Империя, приподнимая низкое худенькое тельце ближе к строгому взору. – Что ты сделал с Веймарской республикой? Где она!? Последние слова потеряли былую нежность, вернув необъятную злость. Изможденное, с ярко выраженными костяшками, тело больно стукнулось о рядом стоящую бетонную стену. В этот же миг лица, похожие как две капли воды, максимально близко приблизились друг к другу, чувствуя каждых вдох и выдох. Третий рейх, поднимая подборок вверх из-за теплого потока воздуха, продолжал улыбаться своей белоснежной улыбкой, нервно сглатывая слюну от удушья. Уста тронул смешок. - Vater*, мы можем это обсудить в вашем кабинете, - нежно пел еще юным голоском блондин, схватив руку в перчатке и крепко сжав её. – ..Ohne extra augen*.. Рука Германской империи отстранилась от шеи его отрока, отпустив помятый ворот рубашки. Черные глаза, потерявшие от времени свой здоровый вид, внимательно пригляделись в нездоровый отблеск голубых глаз. Они были покрыты красными сеточками раздражения, а цвет морских волн давно потерял тепло – они превращались в безумный красный огонек. Пожилого мужчину передернуло, неприятные мурашки покрыли тело, но крепкие руки все же открыли дверь и впустили юношу. Спустя пару минут громкие дискуссии превратились в тишину. Дождь продолжил барабанить по карнизу, эхом оставшись в ушах, покрывая каждый участок коридора. Длинного красного, с миллионом дверей, коридора, где не было выхода.1939 год
- Рейх, jdi pryč*! – резко вскрикнул женский голос, взмахнув пару раз рукой, когда мужчина показался около распахнутой деревянной двери, что моментально хотела закрыться. Холодные глаза, как мороз на улице, взглянули на женщину в платке, накрытой теплым шарфом, пока рука в перчатке, казавшаяся такой слабой, крепко сдерживала дверь. Вздох коснулся синих губ, из которых исходил пар. Кожаная перчатка противно скрипела на холоде, когда замерзала. - Чехословакия, я прошу лишь выслушать мое предложение, - спокойно ответил блондин, через силу все больше открывая дверь. – Выдели пару минут – я уйду. Большие голубые глаза убежали в косяк, думая о правильном решении, пока рука убирала русый локон под белоснежный платок, покрытый разноцветными цветами. Неожиданно полный недоверия взор серьезно глянул в раздраженный омут собеседника. Дверь открылась, неприятно скрипя ржавыми деталями. - Rychle*.., - прошептала девушка, впуская мужчину в теплый дом, чья печь хранила в себе не одно хлебобулочное изделие. Не отряхнув снег с черных лакированных сапог, мужчина проскользнул в низенький маленький домик и, дождавшись закрытия двери, очутился за спиной хозяйки. Скрипящая кожа оказалась на плече, что было покрыто платком. За окном, что было укрыто белой шторкой, рисовались морозные узоры. Яркое солнышко освещало деревянный пол со старым махровым ковром и лишь тень от стены возвышалась над двумя телами. Но какое было дело до происходящего в такие моменты? В такие редкие утренние порывы весны, когда снег блестел на земле в лесу, где ветки покрылись таящим льдом. Сейчас даже птицу вблизи не встретишь, что щебечет у окна - что уж говорить о людях? Индивидов, скрывшихся в домах, закрывших все окна, да поближе усевшихся у горячих печек и каминов? Ничего. На улицах ходил лишь мороз, разнося ветром снежинки по крышам. Все остальное – тишь и гладь. Вечная и навсегда. Затишье прервал женский голос, грустно сообщая новость собеседнику, что стоял за прекрасной спиной хозяйки дома. Это было самое лучшее нахождение жертвы, что мог предполагать он, прикрыв от удовольствия глаза. Мозг отказывался слушаться тело. - Моя страна выше нацизма, - медленно проговаривала Чехословакия, чувствуя горячее дыхание мужчины, что сжимал плечо. – Но я соглашусь и ты не будешь трогать моих граждан. Руки девушки затряслись от безумного холода, пока нацист приятно удивлялся решению. Мужчина даже не думал о таком исходе событий, но отходить от главного плана – не его стиль. Неприятный шум, будто ветер, что быстро пронесся на маленькой территорией, стукнул в уши, а после и сами уши оглушил резкий удар. Рука в перчатке сжала мягкий девичий рот, что покусывал скрытые за плотной тканью пальцы, и все белоснежное стало красным. - Du hast vergessen, dich zu retten~*, - нежно успел прошептать мычащей Чехословакии Рейх, перед тем, как все в её глазах померкло. Белое поле из цветов, напоминающих ромашки, превратилось лишь в красное пятно с темными разводами посередине: будто захватывая всю территорию, удаляя каждый цветочек на свете, что растворялся в бордовой винной жидкости. Эта яркая, приятная на ощупь, вода растекалась по волосам, скрепляя их вместе, стекала вниз по бледному синему пухлому личику и под конец капала на белый шарф, оставляя разводы. И все это, божественная кровь, было лишь цветами, что покрывали каменное тело – хиганбаной. Алая с рябью, перепутавшая время, она покрывала каждый участок тел, уголок дома и свежую одежду, заставляя все превратиться в свой личный сад. И этот сад – ад, где легкое тельце девушки, не узнавшей жизни, так же улетело вниз, покрываясь все новыми цветами на бледно-синем лице, что не выражало страх. Оно было смиренным. И от него все болела голова. Утром никто не заметил открытой двери этого маленького домика. Ни одна душа не увидела красные следы, что уводили в холодные леса. Ни один взор не узнал о тени черной, что была всего пять минут внутри тепла. Никто не поверил в смерть девушки красивой, чей платок покрылся кровью от охотничьего ножа с крестом. Но все смотрели на красные цветы сентябрьские и боялись. Этот мир лишился доброй и искренней страны, но, к счастью для арийца, не заметил её отсутствия. И каждую неделю, в короткий выходной день, когда яркое, иль тусклое, раннее утро освещало окна, проходили обсуждения в большом высоком здании. В один из таких дней опоздал и Третий Рейх. В солнечном потуге не появилась и Чехословакия. И был это день неправильного выбора.