Cross my heart, hope to die To my lover, I'd never lie He said «Be true, » I swear I'll try In the end, it's him and I He's out his head, I'm out my mind We got that love, the crazy kind I am his, and he is mine In the end, it's him and I, him and I Halsey — Him & I
— Как так получилось, Томми? Я нежно перебирал твои волосы. Мы перебрались в кровать. Ты молчал с тех пор, боялся сделать что-то не так. Я пытался успокоить. Идиот последний. Я совсем не понимал, каково тебе сейчас. Но очень хотел понять.
— Я не знаю, — тихо ответил ты. — Это давно было. Я не помню ничего до того момента, будто не существовал… Просто открыл глаза — я на улице, кругом какие-то люди, мало их. Огоньки ночные, холодно… И совсем не знал куда деться, я вообще не знал, что происходит кругом, и что это за мир.— Ты упал с неба? Как ангел, да?
— Нет, не думаю… Точнее, я не знаю. Я не ангел. Крылья еще ничего не значат… Ну… То есть, я не чистый. Ангелы они же какие — несут добро на землю, любовь, они не могут творить зло, врать, делать что-то плохое… А я мог. Я воровал, бродяжничал, я… Ты же помнишь, из какого места ты меня вытащил? Я там очень долго был, Дил, а до этого в похожем месте…— Томми, даже если ты там с одиннадцати лет…
— Ты не понимаешь, что такое очень долго, Дилан. Твое долго не идет в сравнение с моим. Ты думаешь, что мне восемнадцать да? Потому что я выгляжу как подросток. Мне больше, Дил. Намного больше. Ты думаешь, откуда паспорта? Почему шесть? Там одна фамилия. Я не беженец, не подделываю чужие документы, тогда я правду тебе сказал. Если ты посмотришь, там разный год рождения. Я не меняюсь в лице — совсем. Не старею. Примерно каждые десять лет делаю новые паспорта, чтобы все совпадало. Чтобы не поняли, что я бессмертный.— Но… Но тут… Томми, с 1958 года первый паспорт… — я поочередно раскрывал паспорта, нашел самую раннюю дату, посчитал. — Тебе… 60? Ты покачал головой.
— Мне больше. Еще больше, Дил. Я долгое время был без документов… Я перестал считать к тому времени. Бродяжничал, мне вообще было не на что жить, ни денег, ни свидетельства о рождении, а чтобы его сделать — надо было понять, кто я вообще, установить личность… А родителей у меня не было. И был я никем. — Я крылья научился прятать. Когда очнулся, знаешь, они уже были при мне. Прохожие тыкали пальцем, я пытался скрывать их под одеждой, заматывал в чужие лохмотья, что находил на свалке. А потом понял, что могу прятать их по-другому. В татушку — раз и нет. Тогда татуировок не было, но рисунок на спине привлекал внимание куда меньше, чем огромные крылья. Я довольно быстро свыкся со странностью, жить сначала пытался один, думал, просто память потерял, думал, что могу жить как нормальный, не обращая внимания на крылья и глаза… Но годы шли, мои знакомые старели, все, кто меня знал — постепенно умирали… А я был мальчиком. Оставался на вид не старше восемнадцати, как ты и сказал. — Я попытался сбежать тогда — подальше, когда меня начали подозревать. Думал, смогу уехать из города, удастся начать жить заново, так сказать, со второй попытки… Но в ближайшей деревне меня перехватили. Пытались сжечь, знаешь, как ведьму на костре — вот такими вот средневековыми методами… Заперли меня в доме и подожгли. Я болтался на веревках, пытался как-то освободиться, пока пламя поглощало все вокруг. Я паниковал, я боялся. А в панике мне сложно контролировать себя. Я тогда опалил крылья. Прятать сложно, когда они больные. Но я сбежал — веревки имеют свойство сгорать. А я нет. — Гореть заживо больно. Очень больно, ты задыхаешься, дым обжигает легкие, невозможно дышать, кожный покров постепенно покрывается гадкими пузырями, лопается, превращается в угли, но потом тут же все раны затягиваются, и все по новой… Адская боль. Ты никак не можешь умереть. Потому что другой. Потому что тело тут же исцеляет само себя. — Я не помню год, помню, что прятался с бродячим цирком. Со своими странностями там было легче скрыться, особенно после знакомства с одним парнем… Генри. Он тоже был не как все — мог зажигать свечки и лампочки силой мысли, не знаю как, просто мог влиять на огонь и электричество. Фокусником он был в том цирке. И меня прикрывал, помогал лечиться. Крылья пришли в норму года через три, и только тогда я смог их прятать. А потом опять пожар и… Цирк спалили. А я сбежал, спасая свою шкуру. Я боялся огня, это было намного сильнее меня. Пришел на пепелище потом, пустое. Плакал, помню, решил, что если я хотя бы немножко ангел, то должен был спасти моего единственного друга. Но я не сделал ничего. Понимаешь? Не бывает в мире таких ангелов, таких никчемных как я. Надо было тогда остаться, вытащить его. Он должен был жить, а я бы и так смог выжить. Я не от смерти сбежал — от боли. А жизнь Генри теперь на моей совести. — Я никогда не умел летать. Сначала не пробовал, потом крылья были не того размера — маленькие слишком, чтобы меня выдержать. Они в размерах менялись… Я это только спустя несколько лет понял. Но тогда я снова предпринял вторую попытку сбежать. Или умереть. Ушел куда-то в лес, нашел скалу, решил — прыгну. Терять было нечего. Прыгнул, но… не полетел. Упал тогда с огромной высоты, оцарапался об ветки и камни, кубарем скатился в воду. Выжил как-то, но опять сломал крыло. Они, в отличии от тела, не восстанавливаются. — Меня потом в лесу люди нашли. Отвели к себе, в станище. Тревеллеры. Я уж не помню какой год был, просто тогда они уже жили в трейлерах — дома на колесах, автобусы, машины. Такие же как я, без денег, без документов, без прописки — цыгане, одним словом. Выживали как могли. И меня приняли как своего — в кои-то веки. Я опять пытался не показывать крыльев — прятал под одеждой. Пока… пока меня не изнасиловали. Он напился просто один раз, а я жил у него. Что-то не сладилось, он полез, ситуация вышла из-под контроля, он увидел крылья. Ему понравилось. Он сказал, что никогда еще в жизни не трахал ангела, и несмотря на все мои мольбы прекратить, остановиться… Он с тех пор постоянно меня имел. Я не мог ничего противопоставить — у него было огромное влияние среди своих и… меня могли в любой момент выбросить на улицу. И я был вынужден стелиться под него, столько лет… Он старел, а мое тело всегда оставалось молодым — очень удобно, правда? — Все мои проблемы с возрастом он сам решал, уж не знаю как, но никто не задавал вопросов. Он иногда подкладывал меня под других. Про крылья знали уже многие, многим нравилось мучить меня, они пытались заставить летать. Я не мог — только в грязь падал. Он продавать меня стал. За деньги другим, на время, пока совсем меня не выкупили. Я помню, забрали меня, когда ему было за шестьдесят лет… А знал я его с двадцати. Другом я его считал, он постоянно говорил, что я могу прийти к нему с проблемами… А в итоге это все было только для того, чтобы завладеть мной, сломать. — Я тогда плакал много — меня насильно вернули в тот город, из которого я все время пытался сбежать. Только он изменился — до неузнаваемости. А люди все те же — грязные, похотливые и злые. Увезли в какой-то бордель, сделали паспорт — первый, тот самый, что ты сейчас держишь. Дальше все по избитому сценарию — насилие, секс, у клуба менялись хозяева, меня продавали из рук в руки, потом новый паспорт, и так снова и снова… Так больно как первый раз уже не было. Я ко всему привык, привык имитировать удовольствие, терпеть боль, унижение, плетку, цепи, клетки, женское белье, доставлять удовольствие другим, брать глубоко, кончать только от анала… Мне тогда вбили в голову, что для этого я и создан. Не сломали, нет. Пытались, но сломать сломленного… — Я тогда совершенно запутался во времени, в происходящем — круг замкнулся. А потом я как-то шел по городу, в ботинках, я отлично помню, но при этом стер ноги в кровь, будто по стеклу битому бегал весь день. Никогда со мной такого не было — я же бессмертный, неранимый, все тут же заживает. Но тогда — нет. Я не понимал почему. Но в тот момент почувствовал, что колесо свернуло с курса, полетело в неизвестность. И я просто положился на удачу — закрыл глаза и пошел вперед. И нашел тебя. Ты маленький был, восемь лет, но такой же красивый, как сейчас. Родинки твои даже в темноте заметил — и полюбил сразу. Ты забился под мусорный бак, плакал, спиной ко мне сидел. Я почувствовал, что хочу помочь тебе — это же твою боль я забрал. Ты бегал босиком по городу, стерев пятки в кровь. Я коснулся твоего затылка, ты как-то сразу размяк. Под моими пальцами появился какой-то рисунок — татуировка, руна. Загорелась черным, а потом исчезла. Ты поднял на меня глаза, попросил помочь. — Помнишь, ты спрашивал меня, не экстрасенс ли я? Что это за такая способность — видеть тебя так, как не видят другие. Откуда я имя узнал. Ты мне сам тогда все рассказал. Между нами связь возникла еще тогда. Ты решишь, бред я сейчас говорю, но это так. Я твои раны чувствовал, они были и моими. А мама — она ведь тоже раной была. — Меня потом снова продали. В клуб, в тот самый, откуда ты вытащил меня через несколько лет. Знаешь, я боялся сказать тебе. Я все надеялся, что ты вспомнишь меня, но нет, ты забыл. Но ты был добр ко мне. Я боялся, что ты узнаешь, что я другой, и… Что все будет так же. Ты просто воспользуешься, как он. Я не хотел, чтобы снова так… Я не ждал, что ты обнимешь и скажешь, что принимаешь меня таким. Я мечтал об этом с первой встречи — тогда, в тату-салоне еще. Просто знал, что нереально это. — Знаешь, мои крылья ведь меняются в размерах, я говорил. Они никогда не росли так быстро, как с тобой. Знаешь, я ведь влюбился. Первый раз за всю жизнь, по-настоящему. Со мной… много людей побывало, многие пытались не только затянуть в постель. Но я ни с кем никогда не хотел, как с тобой. — Ты помнишь вчера? То далекое время с полями, пустым амбаром, сеном и мотоциклами? Помнишь, я упал? Смотри, видишь, раны еще есть. Это потому, что ты поцеловал меня. Закрепил связь. Потому что я тоже поцеловал тебя. А в перестрелке… Тебя ведь ранили. Я видел кровь и простреленные ребра. Я забрал ее — забрал и исцелился. Ты не заметил. Ты тогда мое запястье чуть не сломал… помнишь синяки? Я пытался забрать пистолет. Синяки тоже прошли — моментально. Потому что поцелуй был позже. После поцелуя жизнь изменилась. Я смертный теперь. Я живу.