Let's hit the backseat

      Все мы приходим в этот мир голыми и одинокими.              Говорят, что в каждом из нас от рождения присутствует только внутренний стержень, остов, едва ли отражающий сущность человека, которым ты мог бы однажды стать. Древо, которому только предстоит с наступлением будущих вёсен и зим пустить побеги и обрасти листвой. И это древо — только эскиз, форма, которую предстоит наполнить. Семья и дом, маленькие традиции и детские воспоминания — запах маминого яблочного пирога, крепкие объятия братьев и сестер, индейка под традиционным семейным соусом в день Благодарения, первые школьные рисунки, заботливо вложенные в фотоальбом, привычные и уже не обидные прозвища, придуманные друг другу в детстве, до боли знакомые две скрипящих ступеньки на парадном крыльце, большие и маленькие секреты, рассказанные под покровом ночи, ощущение поддержки и безопасности, наполняющее твое существо, когда ступаешь на родной порог — это ростки и корни, которые защищают молодое и хрупкое растение.              Любовь, впитываемая ребенком из окружающего мира с первых дней его жизни, скрепляет всю эту конструкцию, позволяя пережить непогоду. Позволяя черпать энергию из своих внутренних источников в темные времена бурь и гроз.              Микки Милкович никогда не чувствовал тепла семейного очага. Микки Милкович никогда не знал любви. Выросший в токсичной атмосфере тотального насилия и воспитанный по царившим в стае Милковичей канонам животного мира, в котором правит сильнейший — его ебучий агрессор-и-гомофоб-отец, стравливающий детей друг с другом, Микки рано научился мимикрировать, чтобы выжить. Научился подчинять свою природу законам безразличия и жестокости. Поначалу он старался переиначить себя в угоду деспотичному отцу, чтобы получить, как он сейчас понимал, никому не всравшееся одобрение. Становясь старше и осознавая прочность тюрьмы, в которую заключен, его персональной тюрьмы, воздвигнутой Терри Милковичем, Микки перестал сопротивляться. Он начал притворяться. Преданным сыном, прирожденным мудаком, любителем женских пилоток, конченным бандитом, плюющим с высоты своего пренебрежения на всех, кто проявлял к нему эмпатию.              Это не означало, что Микки опустил руки, отказываясь сражаться, он просто застыл, будто погрузившись в летаргический сон и отключив свои чувства. Он никогда не стремился покорить этот ебучий мир или выбраться из дыры, в которой родился, потому что просто не мог позволить надежде на что-то большее, что-то лучшее, пустить в нем корни, отравлять его сердце. Надежде, что, может быть, он доживет до тридцати. Надежде, что он не проведет большую часть своей жизни за решеткой. Какой-то блядской надежде, что однажды он сможет любить того, кого хотел бы любить.              Не возлагая никаких надежд на будущее, Микки иногда сожалел о прошлом: о сделанном и, наоборот, о не сделанном — о дерьме, за которое не единожды попадал в тюрьму, о годах, отравленных ядом его собственного отрицания своей сущности, о постоянно застилавшем его сознание кумаре от алкоголя и травки, окутавшем, как спрут своими щупальцами, всю его юность, об ускользнувших от его внимания трагедиях младшей сестры, о маме, которую почти не помнил. Мама была единственным светлым детским воспоминанием Микки. В памяти его остался только нечеткий образ матери и запах шампуня, неизменно исходящий от ее волос, мотив колыбельной, напеваемой на родном украинском языке, руки, дрожащие от сотрясающей женщину ломки, но при этом исступленно ласковые.              Микки не помнил маминого лица. Конечно, остались несколько фотографий ее, еще совсем юной, но с этих карточек на него смотрела другая женщина — молодая, цветущая, веселая. Он не помнил ее такой. Он потратил не один час маниакально пытаясь найти в уголках своей памяти недостающие кусочки паззла: стоя перед зеркалом, Микки силился увидеть в себе ее черты, рассматривая свои глаза и губы, которые, по словам старших братьев, достались ему от мамы. Но глаза мальчика в отражении не были похожи на лучистые глаза женщины на фотографиях, а губы, сложенные в неумелую и несвойственную ему улыбку и вовсе напоминали оскал, так что Микки скоро прекратил эти попытки.              Женщина, подарившая Микки жизнь, еще в юности вытянула блядски несчастливый билет: стремясь сбежать из отчего дома, из-под пресса родителей-религиозных фанатиков, не дававших ей дышать, жить, любить, сразу после школы она выскочила замуж дерзкого и настойчивого бэдбоя, полубандита, который увез ее за сотни миль от родных мест, немногочисленных друзей и знакомых, от светлого будущего в колледже, вдаль от мечты о дружной и любящей семье, и полностью подчинил своей воле. Попав под каток неконтролируемых вспышек гнева тирана-мужа, женщина пыталась убежать от жестокой реальности, пуская по венам героин, тая и растворяясь, пока однажды передозировка не прекратила ее мучения. Одинокой и сломленной — вот какой он ее запомнил. Она была жертвой. Микки не хотел быть жертвой.              Тот внутренний стержень, который был в нем, напоминал пружину. С каждым оскорблением и ударом, прилетевшим от Терри, она продолжала сжиматься. Она продолжала сжиматься, когда Микки пришлось бросить школу, чтобы толкать на улицах наркоту. Когда в дрова пьяный отец выбивал из него дерьмо за поступки «не по понятиям». Когда он осознал свою ориентацию и вынужден был притворяться натуральным натуралом: лапать девушек на вечеринках, смотреть порно с братьями. Пружина продолжила свое противоестественное движение вопреки законам физики, когда ублюдок застукал Микки с парнем, и под дулом пистолета заставил какую-то проститутку «вытрахать из него пидорасню».              Предел был достигнут, когда Микки, будучи недостаточно пьяным и укуренным, чтобы впасть в обычное ночное беспамятство, ворочался на кровати в своей комнате и услышал звуки ударов и всхлипы сестры.              «Не надо»        Его любимой младшей сестренки, чей дрожащий и полный паники голос, заставил его вскочить и преодолеть путь по коридору до ее комнаты в считанные секунды.              «Не прикасайся ко мне, ублюдок!»        Голос, заставивший его схватить висящую на стене биту и одним движением ноги вынести закрытую дверь в ее комнату.              «Если ты меня еще раз обрюхатишь, клянусь, я прирежу тебя во сне!»        Голос Мэнди сорвался, превращаясь в рыдания, заглушаемые скрипом кровати и пьяным рычанием. Микки уже понял, из чей глотки исходил этот рык. Снося все на своем пути, он нащупал в темноте выключатель, швырнул дезориентированного от количества выпитого Терри на пол, и начал наносить удары битой.              Ударов было много. Занося и опуская биту на тело, он чувствовал ярость, заставляющую кровь буквально вскипать, а еще — удовлетворение. Ломая хрипящему кровью ублюдку кости, Микки ощущал удовлетворение. Огонь отмщения горел в его груди. В висках стучало созвучное ударам: «Получай, гандон! Это тебе за все, сука! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!..»              Казалось, прошли часы изматывающей и выворачивающей внутренности наружу борьбы, а на самом деле лишь несколько десятков секунд, когда его уставшую руку, занесенную в очередной раз, перехватила Мэнди, прижавшись к нему всем телом: «Мик, остановись!»И Микки остановился. Застилавшая ему глаза пелена спала, и он увидел испуганное и окровавленное лицо сестры, лихорадочные движения ее рук, пытающихся соединить куски разорванной одежды, стоявшие в глазах слезы. Бросая биту на пол и обеими руками прижимая к себе девушку, он принял самое верное и самое отчаянное решение в своей жизни. Через полчаса они уже мчали на старом драндулете Микки по шоссе. С одной сумкой вещей на двоих, наполовину полным бензобаком и пятью тысячами долларов за душой, оставив позади холодный Чикаго, этот многолетний ад и дав друг другу безмолвные обещания никогда не возвращаться. Они не строили планов на будущее и почти не разговаривали следующие 12 часов, пару раз останавливаясь долить топлива и покурить. Просто Микки вжимал газ в пол, устремляя машину вперед, а Мэнди лежала на его плече, не мигая смотря вперед, пока они не достигли Нью-Йорка.              Нельзя сказать, что город встретил их с распростертыми объятиями. Денежный запас растаял со скоростью звука, и Милковичам пришлось несладко: они хватались за любую возможность подработки, легальную и не очень. Но со временем все устаканилось: они больше не экономили на еде, переехали в хороший район, ходили в кино по выходным и радовались прибавлению в их маленькой семье — обладателю четырех лап, усов и хвоста, и огромного эго, которое не позволяло пушистому распиздяю мурлыкать, радуя хозяев. Вошедшая в их жизнь и доселе незнакомая стабильность окончательно отбила у Микки желание рисковать, проворачивая что-то незаконное, и чем дальше отдалялись во времени травмирующие события прошлой жизни, тем больше парень расслаблялся и приходил в норму. Конечно, он все еще иногда беспричинно просыпался ночью с мыслью о том, закрыта ли на все замки входная дверь, держал пистолет под подушкой и внимательно всматривался в подозрительных незнакомцев на улице, несмотря на безопасность района встречал Мэнди у метро, когда она возвращалась с работы, ни с кем не сближался и по-прежнему не доверял людям, но какое-то вечно живущее в его подсознании чувство приближающегося пиздеца утихло и притупилось.              А спустя два года после их побега пришло известие о смерти Терри. Ублюдок откинул ласты на тюремной койке, и Микки впервые в жизни почувствовал как его сердце, ничем и никем больше не сдерживаемое, свободно билось в грудной клетке, выламывая ребра и запуская по венам опьяняющий эликсир свободы. Окружавшие его стены, выстроенные из манипуляций, насилия и подавленной агрессии, цементируемые еще с детства проникшим в подсознание страхом перед гомофобным психопатом-отцом, рухнули, наконец-то выпуская Микки из плена, в который был заточен с самого рождения. Он будто окончательно проснулся: лед, сковывавший его по рукам и ногам все детство и юность треснул, живая вода хлынула поверх этого льда и вынесла из тьмы Микки, даруя окончательное освобождение. Наконец-то свободный и эмоционально, и физически, брюнет спешил исследовать мир, стараясь наверстать упущенное и безоговорочно принимая свою сущность. Слой за слоем избавляясь от своих многолетних масок, Микки будто окончательно проснулся для жизни — начал строить планы на будущее, получил GED и поступил комьюнити колледж, установил в телефон Гриндер и начал знакомиться с людьми. Даже научился искренне улыбаться — это первой заметила Мэнди.              Первую годовщину отбытия Терри в мир иной Милковичи отпраздновали рейдом по барам, к полуночи оказавшись в караоке. Место было непопулярным, а зал полупустым, поэтому они горланили дуэтом песню за песней, забравшись на обветшалую сцену. Хотя, если начистоту, дело было так: песни горланил один Микки и, если сестра сначала ему подпевала, то потом бэк-вокал превратился в подтанцовку, потом мелкая сучка и вовсе переключила все свое внимание на телефон, кружа вокруг него и пытаясь поймать нужный ракурс, чтобы заснять в сторис видео-свидетельство его публичного вокального самоубийства. Микки был слишком пьян и счастлив тем вечером, чтобы возражать, поэтому он просто сосредоточился на словах любимой песни, вкладывая в них всю страсть и силу своих голосовых связок:       

«We are strong        No one can tell us we’re wrong        Searchin’ our hearts for so looooong….»

             После особенно высокой ноты Микки взял паузу, зажмурившись на свет слепящих софитов и ища глазами Мэнди, которая, как он знал, была где-то перед ним, выполняя свою операторскую работенку. Она стояла к нему полубоком, уставившись на повторяющееся видео на экране телефона, а плечи ее сотрясались от рыданий. Микки подошел и обнял сестру, в этот раз даже не удивляясь, как легко ему дался телесный контакт. Они стояли так несколько минут, или час, или год, или целую вечность. Ролик на экране продолжал крутиться, последние аккорды недопетой песни стихли, когда Мэнди немного отстранилась, найдя его глаза своими, и прошептала, вытирая слезы:               - Ты так похож теперь на маму, Микки! Я помню эту улыбку.               _____________ * Название главы - цитата из книги Антуана Экзюпери "Маленький принц"