***
Музыка — это жизнь. Маленькая, дышащая, то кипящая, то замирающая на кончиках пальцев. Как ветер, треплющий кроны деревьев, так и она — забирается под кожу, колышет нечто чувствительное к подобным вещам. Взлетает и падает. Музыка — это свобода. Можно с преувеличенным старанием возводить вокруг нее барьеры канонов и правил, но с тем же успехом особенно приятно их разрушать. Это происходит само собой, неожиданно, словно вспышка озарения: стоит только позволить ей хотя бы раз завладеть тобой, дать прочувствовать всю суть своего существа — и уже не захочется возвращаться к старому, к ограничениям и рамкам. Это как летать. Пьянящее, вездесущее чувство, приятно-беспокойное, не дающее сознанию забыть о себе. Но если с собственными крыльями я был знаком с детства, несмотря на все проблемы и не совсем нормальный период интеграции, то с музыкой — с нею, как с чем-то живым и осязаемым — я столкнулся не так уж и давно. Она пленила мою душу, навсегда оставив клеймо принадлежности.***
Сотни, тысячи глаз — они смотрели на меня пытливо, некоторые с любопытством, другие со снисходительным ожиданием, а иные и вовсе равнодушно. В самом начале, когда я только ступил на подиум сцены. Во всяком случае, те, кто оставались недовольными, тонули в общей массе, которую охватило всеобщее чувство причастности к какому-то неведомому, величественному таинству. Забавный стереотип: чем моложе кажется твое лицо, тем меньше важности, значимости тебе придают. До той минуты, пока не доказываешь обратное. Смешно, что подобные мысли посещают не только обычных людей, но и тех, кто прожил сравнительно долгую жизнь... Несовместимую с привычной системой человеческих координат. Прикрываю глаза, слегка склонив голову в приветственном поклоне для публики. Простая формальность, как и строгий костюм — не более того. Только без галстука, и пара верхних пуговиц небрежно расстегнута. Неосознанное обозначение самоуверенной исключительности. Минута, мне нужна всего минута… Прохожу вперед, спокойно, не торопясь, присаживаюсь на табурет у фортепиано. Сегодня только классика, никакой импровизации. Шопен вместо завтрака и обеда. И, быть может, ужина. С десяток ноктюрнов и несколько вальсов. Рядовой концерт, но права на ошибку нет и быть не может. Свободу нельзя пятнать подобным образом — она по умолчанию достойна многим большего. Расправляю плечи, выправляю осанку, сажусь удобнее; пальцы замирают на черно-белом полотне, готовом вот-вот явить миру новую жизнь, сотканную из кажущегося бесконечным потока звуков. Плавный вдох — с секундным замиранием, чтобы заставить сердца тех, кто мало-мальски знает мелодию и исполнителя, дрогнуть — и отпускаю себя, позволяя рукам пуститься в путешествие по цепляющим мирам гениального композитора. Время исчезает. Растворяется в мареве стекающей в пространство музыки, почти заставляющей дрожать воздух. Как дождь, разбивающийся каплями о землю; как апрель, целующий лицо утренней зарей; как нежность южного ветра, бросающего в лицо случайные листья… Тишина в зале позволяет ненадолго забыть обо всех присутствующих — я всегда так поступал, эгоистично желая остаться со своей музой один на один. Как говорят: «Лучшие произведения рождаются тогда, когда их никто не слышит». Конечно, мне далеко до Фредерика, даже если учесть, что при своевременном желании и знании я мог бы повидаться с ним в живую — пожалуй, это единственная вещь, о которой жалею: упущенная возможность встречи с этим воистину уникальным человеком. Но случилось так, как случилось… Пальцы скользят по клавишам, то ударяя с открытой страстью, то едва-едва обозначая свое присутствие. Отключен от мира. Нотная тетрадь, хотя особой надобности в ней нет — у меня отличная память — и черно-белая река для танца неведомых вдохновительниц, что пожелали ублажить слух чужими руками. Моими руками. Прожекторы сосредотачивают свет на мне, погружая зал в мягкую полутьму закрытого помещения. То, что пора заканчивать, понимаю слишком внезапно — словно бы вдруг на голову уснувшего опрокинули ведро ледяной воды. Дурацкое и слишком человечное ощущение бегущего вперед времени. Но пальцы не сбиваются, лишь с губ срывается едва слышимый вздох, а в темно-карих глазах появляется осмысление. Доигрываю последнюю партию, закрывая свой небольшой концерт. Отстраненно замечаю, что горло пересохло и безумно хочется пить. Дыхание учащено. Улыбаюсь самому себе и только потом собираюсь с силами, чтобы подняться и взглянуть на собравшихся. Какие-то секунды зал молчит, в одно мгновенье потерявший дар речи. И только когда выхожу вперед, склоняясь в последний раз, взрывается говором и аплодисментами. Чувствую себя уставшим, но в каком-то смысле удовлетворенным. Беглым взглядом окидываю разномастную толпу, появившуюся, когда включили общий свет, и торопливо покидаю сцену, скрываясь за кулисами. Им не необязательно знать о том, что я чувствую. Для них я — лишь средство. Проводник. Так было всегда и так будет, — размышляю, добираясь до отведенной комнаты, расстегивая манжеты и от эмоций выпуская на волю черные крылья.— Но, черт возьми, какой дурак придумал эти неудобные костюмы?!