DEFCON

Семь минут до полуночи. Я хочу начать с чего-то красивого. За эти четыре года я научился неплохо писать письма, хотя никогда не считал подобное полезным. Прости мне мои рассуждения. Мне больше некому выговориться. Знаешь... Все кругом говорят нам, что семья - это самое дорогое, что у нас есть. Родителей не выбирают, и их нужно любить любыми. Братья, сестры - святое, и нет ничего важнее кровных уз. Что ж. Интересное наблюдение. Даже традиция, прочно въевшаяся в голову самому напуганному ребенку. У меня было много друзей в юности. И все они были одинаковы в своих словах, даже имея не самые благополучные семьи. Но мне трудно их понять даже сейчас. Особенно сейчас. Свою семью я ненавидел. Однако расскажу о ней, ибо она и стала первым корнем моих проблем. Моего отца звали Таджима. Он родился в семье военных в Меркьюри и пошел по их стопам. Не буду рассказывать подробно, просто знай, что он один из тех психов, что убивать умеют профессионально. Мама выросла в похожих условиях, потому они достаточно быстро и образовали семью. Я... не думаю, что до появления Мадары или меня они были близки. У нас... имелось много проблем. Мне было около трех лет, когда отец ушел от нас. Само собой, в таком возрасте тебе обычно все равно, хотя будь я постарше – заметил бы многие изменения. И финансовые проблемы, и какое-то напряжение в воздухе, появляющееся на кухне, когда мама по ошибке ставила на одну тарелку больше, и чувство странной безнадеги после очередной вспышки бешенства брата. Не он причина. Причина лишь в том, что никто не бежит останавливать его. Сигналы были. Одиночные и мутные, как будто находящиеся в грязной воде. Как я мог понять их, будучи недомерком, сынок? Никак. Все пришло позже. С каждым годом я умнел. И понемногу осознавал их. Забавно, что тогда я подумал, будто бы моя жизнь – это ад. Тот период детства можно было назвать самым коротким. Чуть погодя - самым счастливым, а жизнь маленького меня редко баловала конкретно этим словом. И это... Ты не подумай. Я не из тех, кто держит обиды себя-ребенка даже спустя много лет и выпячивает их перед родными. Нет. Не то, чтобы я презираю мать или презирал тогда. Это совсем не так, но ты знаешь, как остро мы чувствуем несправедливость в таком возрасте, и как долго хранятся в нас зияющие раны, оставленные родней. Я так часто рыдал, когда был маленьким... Чаще всего из-за брата и его безобразного поведения, но единственное утешение, которое я слышал от мамы было – ты делаешь из мухи слона. Потерпи. Перестань жаловаться. Я устала от тебя и твоих вечных слез. Тяжело слышать подобное от человека, который должен любить и защищать, но она всегда была такой. Несуществующей. Серой мышкой, оставившей нас с Мадарой одних в большом доме и изредка снующей по нему, как призрак, после ухода отца. А потом – напуганным и не смеющим говорить что-то против нашему папе соучастником. Мы не были близки. И не стали. Ты наверное осудишь меня. Но для моей любви недостаточно быть одной со мной крови. Недостаточно родить меня. Я не из тех, кто любит родителей просто за то, что они родители. Впрочем... так думаю нынешний я. Тогда, конечно, я любил ее искренне и по-детски. Однако. Иногда я ненавидел свою мать. Не помню, чтобы она хоть раз пыталась остановить Мадару, когда тот в очередной раз набрасывался на меня в немой ярости, просто потому что мог. Не помню и того, чтобы она утешала меня и винила его в неумении контролировать свою злость. Всегда одно и то же. Всегда: Изуна, твой старший брат это самый близкий человек, что у тебя есть. Изуна, ты должен любить его и прощать. Изуна, ближе Мадары у тебя никого нет. Да. Никого. И я должен любить своего старшего брата, словно эти чертовы кровные узы хоть что-то для него значат. Брата, который оставил меня на незнакомой улице, забирая из школы. Сколько мне было? Семь? Я рыдал, ища путь домой около двух часов, когда, наконец, мать не приехала за мной, словно бы ориентировавшись по какому-то внутреннему чутью, разъезжая по городку. Мы вернулись в наш старенький дом почти на краю Меркьюри, а брат лишь с кривой ухмылкой проводил меня взглядом, когда я молча ушел в свою комнату. Но я все еще должен любить его. Его, кинувшего в меня тарелку с горячим супом с громким криком в один из летних дней. Просто так. Поддавшись импульсу в мозгу. Больно. Остались ожоги. К счастью не на всю жизнь. Мама говорит, что такую красивую кожу, как у меня, надо беречь. Будто бы знала о том, что произойдет со мной в будущем. Мне было шесть. - Да что с тобой, черт возьми, не так, Мадара!? Ты что, аутист?! Странная фраза брошенная мамой еще надолго осталась в памяти, когда я оттирал горячий суп с одежды. Лучше бы так. Лучше бы он был аутистом. Я бы принял его со временем, смирился, но в этой долбанной семье никогда не было слов "лучше бы". Потому что от отца Мадаре передалось что-то более ужасное. Братик Мадара. Мой старший братик, родившийся на два года раньше. Но это совсем не ощущается, потому что он ведет себя как агрессивный, воспитанный волками ребенок и никак иначе. Я бы хотел, чтобы так было всегда, но эта дрянь понемногу умнела, а его желание причинять боль и выпускать свою безмерную агрессию в мир лишь росло. Помню кое-что еще. Помню брата на моих залитых слезами глазах, опустившего нашего рыжего кота в огромную кастрюлю, наполненную водой. Держащего крышку как бы бедное животное не билось за свою жизнь, издавая клохочущие, бурлящие вопли. Я не забуду этого никогда, как бы потом Мадара не говорил мне о том, что держать злость на прошлого его глупо. Никогда не забуду. Ни черную плоскую крышку, бьющуюся в скрюченных детских пальцах. Ни выливающуюся с краев воду, вытекающую на пол. Ни чужую мучительную смерть, чередующуюся с моим горьким бессилием. И, пожалуй, самое жуткое в той сцене. Эта улыбка. Чудовищная. В ней не было ничего человечного, я клянусь, так улыбаются только монстры, наслаждающиеся властью и собственным всемогуществом. А братик Мадара любит власть. Особенно личную. Иногда я ненавидел старшего брата. Я не думаю, что его испортили или разбаловали. Мадара… это просто Мадара. Он родился таким. Родился без сердца, и теперь искал, чем бы заполнить пустоту в груди. Убрать бесконечную скуку и тоску, живущие в нем вместо человеческого счастья и эмоций. Он не был просто плохим человеком. Это не совсем верно - так говорить. Мадара был… тяжело объяснить сейчас. Он просто бракован. Болен. От него пахнет стерильностью психиатрических постелей и датчиками, обследующими головной мозг, хотя никто так и не отвел несчастного к врачу, даже не смотря на тревожные звоночки. Папа говорил – это генетическое, наследственное, ему просто не повезло и проценты сложились на нем, а не на мне, но я тогда не понимал таких слов, и они еще больше отдаляли меня от брата. Я чувствовал… отвращение ко всему этому, к тому, что в его мозгах что-то не так. Что он не такой, как мы. Чуждый. Через много лет Тобирама скажет мне, что мой страх был обусловлен чуть ли не зловещей долиной, потому что я знал - моя боль никогда не вызовет у брата того отклика, что вызвала бы у нормальных людей. В его глазах всегда была чудовищная пустота, и с этой пустотой он мог спокойно наблюдать за нашими страданиями, не взирая ни на родственные связи, ни на привязанность. Самое смешное, что не я один ведь страдал. Мадара никого не любил. Ни меня, ни маму, ни отца. У него не было друзей. Родных. Семьи. Ему было плевать на такое. Он не испытывал к нам ни грамма семейных чувств, лишь видел в нас игрушки для своих жестоких забав, а свои эмоции – инструментом. Мадара Учиха рыдал лишь потому что это было выгодно и лишь тогда, когда было нужно. Потому что знал, что тогда мать оставит его в покое и перестанет кричать, а люди кругом, не знающие его истинной природы, пожалеют и простят. "Он же всего лишь ребенок..." Он улыбался потому что это внушало другим доверие и убеждало, что он один из них. Нормальный. Он смеялся лишь когда чувствовал, что нужно. Общался с кем-то, когда искал выгоды и никогда не был искренен. Его детство – это ложь и злость. Единственная живая эмоция на его лице. И самая частая. Он мог разозлиться из-за ничего, мог броситься на маму или меня. Мог крушить вещи, кричать и корчиться на полу, ведя себя как агрессивный пес, и никто не был в силах его успокоить. "Вы просто его разбаловали, мадам. Сразу видно - не хватает тяжелой мужской руки. Всыпать бы ему хорошенько - станет как шелковый и забудет о таких истериках!" "О да, мистер! Безусловно гениальная идея - научить психопата, что единственная возможность заставить делать кого-то то, что ты хочешь - проявить насилие! Вы случайно не детский психолог?" Маленьким, я считал что он неисправим. Что он будет таким всегда. Пустым, безразличным и ничего не чувствующим. Но потом вернулся папа, и тогда я понял, что жизнь с матерью и братом была и в половину не тем адом, что мне предстоял. Я всегда боялся и ненавидел отца. 1998 год. 25 декабря. Прошла всего неделя с его возвращения, а папа снова пригласил в наш дом мертвую тишину, которую не смел нарушать никто в доме. Рождество – единственный день, когда я могу хоть немного почувствовать себя беззаботным ребенком в окружении подарков в яркой обертке, серпантина и сияющих огоньков, но ничего из этого не радовало в тот день, потому что вернувшийся отец снова привнес некоторые военные… поправки в нашу жизнь, разом перечеркнув прошлую. Никто не смел противостоять. Солдатом он был несомненно хорошим, как и командиром, раз в конечном итоге даже сейчас его отвратные правила, привитые службой, еще жили в моей голове. Впрочем... в наши дни мое поведение уже никак не назвать примерным. Есть только на кухне. За столом должна быть тишина. Ни разговоров, ни телевизора. Ни единого лишнего звука, кроме скрежета вилок и ложек об посуду. Разрешается подать голос только в том случае, если глава семейства обращается к тебе лично. Я был слишком мал, чтобы понимать, что именно означает возвращение отца, потому что, несмотря на кажущуюся радостность такого события, никто из нас не был рад. Даже мать, тихо моющая посуду у раковины. Но кто выразит эту мысль вслух? Никто. Разве что Мадара, привычным для себя способом, потому что все еще не осознает наше положение полностью. Должно быть тогда до него и дошло то, что он больше не главный в семье и теперь скакать будут отнюдь не вокруг его хотелок. И его это ужасно злило. Отец хмуро смотрел на Мадару, медленно жуя жареный картофель, настолько горячий, что я обжигал язык и гортань, стоило только взять хотя бы вилку в рот. Мадара не ел вовсе, пристально глядя в ответ и нахмурив темные брови в холодной ненависти. Это был плохой знак. И странный. Брат ненавидел всех и вся, но папа явно вызывал у него живую ярость даже едва появившись на пороге. Я не знал тогда, почему, но чуть позже смог понять абсолютно точно, избавившись от назойливых мыслей в голове. Тех что говорили, будто бы так будет лучше. Через какое-то время картошка остыла, а тишина стала звенящей. Я отложил тарелку, разом потеряв аппетит, словно предчувствуя плохое, когда мать со страхом в глазах обернулась к этим двоим, не спускающим друг с друга глаз. А затем… воздух сгустился до боли в легких и я поспешил громко выдохнуть. Отец перевел взгляд на меня, совсем немного, словно чтобы убедиться, что я не задыхаюсь и не подавился. Брат не был бы братом, если бы не воспользовался этим. Внутри него будто бы лопнула натянутая струна, потому что в следующую секунду… Резкий рывок. Его рука скидывает тарелку одним сильным движением и та летит на кофейный кафель. Треск. Еда разбросана по всему полу, словно здесь прошла продуктовая бойня. Мать хватается за голову и кричит от неожиданности, когда в ярости вопит и Мадара, клацая белоснежными зубами. Сильная реакция, но старший сын довел их всех давным давно. Я испуганно застываю, не зная что делать, в ужасе пялюсь на стакан в его руке. Стакан, направленный на меня. Внутри задорно плескается свежевыжатый сок из мандаринов. С рождеством, братик! Мадара сжимает зубы. В глазах звериная ярость, когда руку перехватывают и заламывают за спину. Треск стекла. Папа силком вытаскивает его из-за стола, ставя на ноги. Тот будто и не весит ничего. Брат вопит, дергается, и в какой-то момент впивается зубами в его запястье, прокусывая до крови, и отец, рыча от боли, отталкивает его и дает пощечину. Настолько сильную, что мальчишка валится на пол, мгновенно замолкая. - Что ты себе здесь позволяешь, выродок?! – шипит мужчина, в ярости хватая Мадару за волосы и таща на улицу. - Веревки вздумал из нас вить, а? Я тебя спрашиваю! А он рычит как бешеная собака, снова пытается укусить и ни на секунду не смолкает. - Таджима! Ему же больно! Остановись! – кричит мать вдогонку, спеша за ними по пятам. В кои-то веки я с ней согласен, хотя краем сознания думаю, что будь я на месте Мадары – тот лишь посмеялся бы мне в след. Но я не на его месте, и с мамой мы единодушны. Бежим за отцом и вырывающимся мальчишкой, который настолько яро пытается выказать свою злость, что ломает по пути все, что попадается под руку, махая руками и ногами. Таджима тащит его в коридор, сместив руку на шкирку. На его лице холодная ярость, совсем не такая, как у сына, но определенно в них есть что-то общее, и меня это не на шутку пугает. Никто не включает свет в коридоре, и он остается погруженным в полумрак, и лишь окно, подернутое рябью мороза, освещает два силуэта, затеявших борьбу. Мадара хватается за стену, и его ногти оставляют на обоях царапины. Спустя годы их так и не уберут. Затем падает на колени, и отец вынужденно тянет его за собой по полу. Я в ужасе застываю на пороге гостиной, когда он кричит снова, мотая ногами. Под ним толстыми складками собирается коридорный ковер. - Перестань! Хватит! Прошу тебя! Он уже все понял! - Ты, что, паршивец, думаешь вокруг твоих истерик будут скакать?! – шипит Таджима в ухо сыну, не обращая внимания на крики жены, но позже-таки оборачивается назад, цепляя бешеным взглядом и меня. - Какое понял, Энн?! Посмотри, что он вытворяет! Я нерешительно стою, сцепив руки в замок на груди. Костяшки ладоней белеют от напряжения. Не знаю, что делать. Тяжелая рука папы, еще недавно спокойно отстреливающая живых людей, открывает дверь, и мужчина выталкивает Мадару во двор, да так сильно, что он валится с лестницы, падая в глубокий сугроб. Снег выпал совсем недавно, никто так и не успел убрать к рождеству – засыпана вся дорожка, лишь парочка следов, ведущих на задний дворик, орошают белоснежное полотно. Красиво. И неуместно. Наверное, тогда я думал, что если не буду обращать внимание на детали – умру от страха. И черт его разберет, за кого. За себя, или за пытающегося отползти от идущего к нему отца Мадару. Новый вопль. - Учись нормально вести себя среди людей или будешь получать постоянно! Ты слышишь меня, сопляк?! – Таджима схватил его за волосы опять, насильно окунув головой в снег. Крик стих, уступив место почти скуляжу. - Твои истерики тут закончились! - и снова взгляд на нас обоих, с какой-то ненормальной, азартной улыбкой. - Ну и распустила ты его, Энн. Он же как животное почти. Помню... Мать стояла на пороге дома ни жива ни мертва. Ее бледная ладонь прикрывала рот, словно ей очень хотелось разрыдаться во весь голос. Я прятался за ее спиной, не в силах перестать быть наблюдателем этого наказания. В глубине души что-то во мне ликовало, потому что на моей памяти, это был первый раз, когда Мадара таки получал за свое поведение. Его чувство всесилия и безнаказанности, наконец, треснуло, заменившись иным. Теперь мальчишка понял, что всесилен лишь тот, кто сильнее. А если ты слабее – ты подчиняешься и никак иначе. Таковы законы и ставки, и они стали болезненным открытием для маленького психопата, посему и сломался он быстро. Отец был ужасным человеком, и ты узнаешь, почему, немного позже, но стоит отдать ему должное, не так ли? Мужчина держал Мадару в снегу, до тех пор, пока продрогший и мокрый ребенок не начал тихо рыдать. Не вопить. Не беситься. Нет. Я удивленно уставился на него, когда увидел в вечно злобном лице никогда не виданную эмоцию. Потрясение. Страх. Понимание, кто же тут правит балом на самом деле. Мадара трясся в едва слышимых рыданиях, испуганно глядя на папу, присевшего с ним рядом на одно колено. Таджима резко похолодел. Его лицо стало спокойной равнодушной маской, словно и не было той драки с сыном минуту назад. - Понял, как нужно вести себя за столом? – едва ли, никто ведь не сказал ему этого. Но, быть может, психопатов можно воспитывать только силой и подавлением? Брат быстро кивнул, издав громкий всхлип, в его глазах все еще стояли искорки былого гнева, а щеки покраснели. То ли от стыда из-за пережитого унижения, то ли от холода. Лицо матери исказила тревога. - Не смей рыдать, Мадара. Ты - мужчина, а мужчины отвечают за свои поступки с гордо поднятой головой. И все же голос отца смягчился и стал тихим, словно медленно текущий ручеек. Он погладил сына по голове, проронив что-то вроде: "Ну. Ну. Все. Не плачь". Да... Приятным голосом я пошел в мать, а вот способность менять тембры по мановению ока у меня от него. Это большой талант, и он это знал, а посему и использовал, переключившись с кнута на пряник за долю секунды. Я думаю, Таджима Учиха был прирождённым манипулятором. Он научил Мадару многому и многое показал, как оказалось, даже слишком многое, учитывая, что с нами произошло в итоге за эти четыре года. Но тогда я еще не знал, что именно случится через несколько лет после этих событий, когда наступит роковой день для всех нас. Тогда я еще не сравнивал его с отцом так явно. А ведь тот день и стал отправной точкой. Таджима дал Мадаре бесценные уроки. Ведь кто научит психопата выживать в социуме, кроме такого же более зрелого психопата? Никто. Мне стоило предугадать, что произойдет, еще в свои восемь. Я перебираю их разговор снова и снова и не нахожу красных флажков даже сейчас. Как жаль. Мне стоило цепляться ко всему, что они говорят. Ко всем их взглядам и переглядываниям, потому что уже тогда они явно настроились против меня. Хотя нет. Сперва целью этих монстров стала мама, испуганно наблюдающая за тем, как Таджима обнял брата, коснувшись губами его виска. Он шептал что-то успокаивающее, едва заметно качая плачущего и дрожащего от холода Мадару, до тех пор пока тот не умолк окончательно, а затем, взяв того на руки, отнес домой. - Я не понимаю, Таджима… - тихо обратилась мама к мужчине, когда он проходил мимо нас, но он только слегка дернул головой, стряхнул отросшие длинные волосы челки с лица. - Потом, Энн, - и она послушно замолкла. Я тоже молчал, но лишь потому, что язык онемел от какого-то забравшегося под кожу ледяного ужаса, когда и Мадара, и папа посмотрели на меня одновременно, словно тихо сговорившись. И если в глазах Мадары, опустившего голову отцу на грудь, я нашел отголоски страха и боли, тщательно скрытых за хмуростью и обидой, то в глазах папы не было ничего кроме хитрой, заговорщицкой искры, как будто бы он ментально делился со мной чем-то жутким и запретным. С таким лицом рассказывают, где спрятали труп или признаются, что бросили таблетку в напиток в первый раз пришедшей на вечеринку ботанше. Я с трудом сглотнул. В горле словно плескалась раскаленная лава, а может это был лишь приступ начинающейся ангины, но даже в тот момент я подумал: «О, господи, они что-то сделают со мной. Они оба. Два волка и овечка, роль которой исполняю я, конечно, их жертвой будет именно Изуна Учиха». - Пойдем, Изуна. Холодно здесь, - мать, тяжело вздохнув, толкнула меня в дом, хотя я абсолютно точно не ощущал его таковым, после того, что увидел и почувствовал, а посему и теплота центрального отопления показалось мне удушающим смогом ада, когда дверь за нами закрылась. - Не забивай этим голову. Ты же знаешь... с твоим братом по-другому нельзя, а папа очень не любит, когда его не слушаются... Давай лучше попробуем спасти рождество. Время открывать подарки. Это же твое любимое, да? Не поможет. Я ощущал себя словно постаревшим после этой сцены, и перспектива рвать цветную бумагу в поисках наборов солдатиков и танков уже не казалась настолько волнующей. Солдатики не выстоят оборону против монстра с искрами в глазах. А танки не защитят и не уничтожат его молодое отродье. Я оказался один. А против меня – два скалящихся хищника. Был лишь один нюанс в этих моих мыслях, малыш. У психопатов нет друзей и союзников. Даже среди таких же, как они. С того инцидента прошло около двенадцати часов. Обито думал, что он ознаменует что-то роковое, настроит Мадару против него окончательно, но вместо этого дядя снова предпочел забыть о нем после того, как посадил ребенка на диван, встав перед ним словно усталый учитель и скрестив руки на груди. Малец не мог догадаться, что в голове у его родственника в данный момент, а Мадара тогда не спешил прерывать зловещего молчания, словно желая напугать его еще сильнее. Не сказать, что не получилось. Обито метался в своих мыслях долго – около четырех или пяти минут, украдкой поглядывая на мрачного мужчину, пока пот стекал тонкими бисеринками по лбу. Ему в голову пришел детский стишок о провинившимся мальчишке, всегда делающим наоборот все, что ему скажут. Конец его был очевиден и смешон даже для более-менее осознанных детишек. Мальчик нашел в этом что-то забавное. Что конец и его беззаботного детства тоже вышел на удивление ироничным. Однако убивать его не собирались. Обито понял это по взгляду дяди, когда тот только отпер дверь в спальню, и мальчишка устало разлепил глаза. До этого он поспешил спрятать прочитанные письма обратно под кровать, и тревожно дремал, даже не укрывшись одеялом – в бункере было тепло. Руки не мерзли, а пол был почти горячим, если прилечь и коснуться его щекой. Кто бы ни строил это место – над отоплением потрудился славно. Мадара наконец заговорил тогда. Правда, малец уже вовсю разглядывал мышей (или крыс, Обито называл их и так, и так) снова появившихся на высокой тумбе, отделяющей гостиную и кухню. Он тихо прыснул, улыбнувшись уголками губ. Надо перестать называть большое помещение гостиной. Гостей им не предвидится еще очень долгое время. Лет тридцать, судя по всему. Перед его носом щелкнули пальцами, и мальчик вздрогнул, испуганно посмотрев на дядю. Вот оно что. Пришло время озвучить правила. На следующий день Обито бегло прочел все детские книги, подаренные Мадарой незадолго до той попытки сбежать. Если бы он спросил, чьи они – Мадара бы ответил, что его маленького брата. Только вот одна загвоздка. Дата печати книг была ровно той, в которой Изуне должно было давным-давно исполниться, если не тридцать, то хотя бы перевалить за двадцать пять, и мужчина даже не попытался это скрыть. Что-то не сходилось. Мадаре нужны были детские книги для кого-то иного. Не для него. Судя по полустертому ценнику на одной из обложек и вновь дате печати, им было около четырех лет. Однако цифры ничего не значили. Пустой звук, по сравнению с главным. - Здесь есть сейф и два кодовых замка, закрепленных на тумбах. Там лежат мои личные вещи. Ты не трогаешь их, ясно? Увижу как пытаешься взломать что-то из них – сделаю больно, предельно понятно объяснил? - А что в них? - То, что ты не хочешь видеть. На некоторых страницах были детские рисунки, вот что наводило на определенные мысли даже несмышленого мальчишку. Как на той желтой карточке, что он нашел. Все, как одна, изображали темноволосого мальчика с криво нарисованной улыбкой. Иногда он выглядел совсем маленьким, иногда взрослым - неизменной оставалась лишь эта жуткая гримаса, подведенная черным карандашом. Обито испуганно вздрогнул. Мыши, стоявшие на полке в углу спальни снова тревожно запищали. Учиха бросил на них взгляд, снова открыв книгу на одной из страниц. Почти пустая. Здесь была концовка какой-то сказки, но буквы нарочно кто-то стер, чтобы нарисовать самого себя внутри додекаэдра. Все тот же мальчик. Лишь надпись снизу детской рукой. «В изолированной системе энтропия может только возрасти» Обито не мог знать смысла этой одинокой фразы, хотя прекрасно понимал, что ребенок не додумался бы до такого самостоятельно. Ребенок… Судя по почерку и рисункам ему было... лет девять? Жил ли он в этом тесном бункере или же Мадара просто снес его вещи сюда? Но… кто? Был ли это его сын или же сын кого-то из родственников, о котором Мадара заботился? Быть может ублюдку просто нравилось собирать здесь детские вещи? Обито точно знал, что его мать никогда не говорила, что у мужчины были дети. - Второе: о зверье заботишься ты. Где лежит их корм, я покажу. И смотри, чтобы клетка не завонялась. Белые лабораторные мыши (крысы?) бегали по клетке, испуганно попискивая. Искусственный свет бункера им не нравился, хотя сейчас его не было вовсе – Обито включил только лампу на тумбе. Когда он спросил Мадару, как их зовут, он лишь небрежно отмахнулся, заявив, что мальчишка может дать им имена сам. Тоби и Зецу. Так звали главных героев фантастического многосерийника его детства. Обито едва исполнилось шесть, когда это произведение уже считалось устаревшим, потому что гремело на голубых экранах ровно в девять ноль-ноль еще в далеких двухтысячных. Однако Учиха все равно его любил – то было немногое, что стояло на полке с кассетами специально для него, потому что его отец на вещи для сына почему-то редко расщедривался, считая это пустой тратой денег. Все игрушки и развлечения для Обито ему покупала мать, и покупала очень много, радуя ребенка чуть ли не каждые выходные, не говоря уже о праздниках. Мальчик не знал, откуда у нее брались деньги на сына – женщина работала лишь один раз в своей жизни: в студенчестве, а после сидела на иждивении у многочисленных ухажеров и в конце концов у мужа, а Учиха знал это прекрасно, потому что взрослые, все еще, черт возьми, даже не пытались скрывать от него такую травмирующую вещь как личная жизнь. Хм. Наверное, она распределяла то, что давал ей на личные расходы отец. - Третье: никаких разговоров и просьб выйти погулять. Никаких попыток открыть дверь, ведущую на поверхность, до того момента, как я лично не смогу убедиться, что там безопасно. Мальчик отложил детские книги на тумбу, чтобы взять еще одну. Ту, что с загорелым мужчиной, улыбающимся широкой улыбкой. Хаширама Сенджу. Теперь он узнал человека на фотографии. Обито не успел прочесть ее, но собирался сделать это в ближайшее время. Мадара к этому желанию был равнодушен. Будто бы ему нечего скрывать, но Обито не идиот, чтобы не сложить два плюс два. Что-то было не так. - Далее: не создавай хаос. Клади все вещи на место. Не шуми. Не мешай мне, когда я занят. Твое присутствие не должно доставлять мне проблемы, понял? Твоя главная задача в этом бункере, малыш Обито – быть удобным. Для меня. Мальчик открыл книгу ровно на середине. Вторая часть. Целиком состоит из интервью, сделанных калифорнийскими журналистами в разное время. Все – после победы его фильма на Каннском фестивале в программе «Особый взгляд». То был какой-то артхаусный фильм, удостоенный несколькими наградами за раскрытие каких-то там социальных проблем общества и за подробное, реалистичное насилие. Где-то там затесался сюжет и прочее, но то было в первой части. Кажется, этот фильм принес Хашираме большую славу. Обито перевернул страницу. Еще одно интервью. -…И все же не секрет, что твой фильм обогнал «Мертвую звезду» в том числе благодаря весьма эксцентричному ходу, верно? Хаширама: *смеясь* Да. Мы поставили очень многое на это решение. Риск неприятия был, но такая вещь, как артхаус, подразумевает эксперименты. Перед нами стояло много сомнений, но самое серьезное – страх неприятия. - Он оказался напрасным? - Он оказался напрасным. - Что ж, не могу с этим спорить, судя по отклику критиков. Та шоковая терапия, произведенная одной из самых ключевых сцен в фильме, вызвала неслабый резонанс, верно? Много ли ушло людей с первого показа? Хаширама: Ни одного. Нам удалось грамотно совместить центральную идею. Мораль. И сцены насилия, чтобы вызвать желаемый эффект. Люди смотрели, закрывали глаза, испытывали страх и омерзение – но не уходили, потому что не могли оторвать глаз от экрана. Это отличает нас от «Мертвой звезды». За сценами насилия в «Книге судного дня» стоит мораль, а не простое желание удивить показом секса. - Раз уж речь зашла о сексе... Мне чертовски интересна та сцена. Не каждый день увидишь на экране такое подробное изнасилование. Как же у вас получилось снять его настолько эстетично и одновременно отталкивающе? Хаширама: Все просто, друг мой. Самое главное, помимо идеальной работы Тобирамы, заключалось в игре актеров. И вот что интересно. Все эмоции на экране были подлинные. - В каком смысле? Хаширама: Как я и говорил ранее, как и в «Мертвой звезде» мы пошли на риск быть обвиненными в съемке порнографии, но таки добились своего. Изнасилование в этой сцене было настоящим, и главному актеру действительно в тот момент было не слишком-то приятно. Я считаю, что именно поэтому она произвела на зрителей такое неизгладимое впечатление. - Боже мой. Не представляю, каким самоотверженным нужно быть, чтобы сняться в такой сцене добровольно. Надеюсь, ваш мальчик в порядке. Хаширама: *смеется* Ох, он не из робкого десятка. Правда, Изуна? Изуна: Угу... - Я слышал, во время съемок вам едва исполнилось восемнадцать, господин Изуна. Неужели вас не одолевали сомнения? Изуна:* Улыбается.* Знаете, этот фильм очень много значил для нашей команды и мы готовы были на все, чтобы наши труды были оценены по достоинству. В тот момент я не думал о своем благополучии, я думал только о победе. - Однако подобные вещи оставляют след на психике. Неужели вас это не коснулось? Изуна: *пожимает плечами* Я так скажу. Актерское мастерство - это та вещь, которая требует максимального приближения к реальности. Особенно если речь идет о серьезном кино. Сфальшивь не там, отыграй недостаточно правдиво - и зритель поймет, что следит всего лишь за движущейся картинкой и не проникнется центральной идеей. Для меня главное было выдать те самые эмоции и более ничего. Если бы Хаширама предложил мне отыграть сцену самоубийства, и для этого я правда должен был порезать вены - я бы согласился. В киноискусстве нет места фальши и трусам. - Ну ничего себе. Что ж, господин Изуна. В таком случае вас не зря называют восходящей звездой Лос-Анджелеса... Обито захлопнул книгу, когда в зале послышались шаги. Прошло уже достаточно времени, чтобы он мог легко распознавать приближающиеся к его комнате Мадару и вовремя реагировать, хотя в данном случае это было не так уж и необходимо - мужчина прекрасно догадывался о наличии книги о его "друге" у мальчишки. Да... Обито стал подозрительным и дерганым за это время. Бункер творил с ним страшные вещи. Мальчик спрятал книгу под подушку (и снова, не то, чтобы Мадара не знал, что он взял ее) и повернулся к двери. Что на этот раз? Еда? Повязки? Мальчишка положил руки на колени, будто бы был солдатом на больничном, а за дверью стоял кто-то старший по званию. Руки дрожали. - И последнее правило: Ты во всем и всегда слушаешься меня. Никаких споров или отказов. Я сказал – ты сделал. Что бы это ни было. Я жду полного подчинения, Обито. В противном случае я буду тебя наказывать. Хорошо услышал? Ты подчиняешься мне.

_____________

Обито чувствовал странную сонливость, но, быть может, сказалась горячая вода, поднимающаяся к серому, усеянному толстыми трубами, потолку. Они сидели в ванной уже второй час, дожидаясь пока размякнет гипс на руке. Это длилось мучительно медленно и беспокойно. Мальчику казалось, что Мадара, нетерпеливо разрезающий края размоченного гипса толстыми ножницами, понемногу выходит из себя, изнывая от столь монотонного занятия. Мама говорила – Мадара не любит делать что-то слишком долго. Обито не знает, почему она вообще это сказала. Но знает, что по ее же словам, есть одна вещь, которая в его руках может длиться долго, однако мальчик еще слишком маленький для таких подробностей. Обито подумал, что она вообще часто рассказывала ему странные вещи, точно не зная, с какой целью. Мужчина что-то прошипел под нос, когда железо снова соскользнуло с потрескавшейся белизны. Было неудобно. Приходилось держать травмированную руку на крае умывальника, пока дядя, полусогнувшись, пытался проделать в гипсе достаточную трещину, чтобы сорвать его одним движением. Хм. Была ли эта рука теперь травмированной? Учиха пытался сказать мужчине, что он торопится, снимая его сейчас, на что Мадара, чьи черные пряди спадали на вспотевшее лицо, лишь насмешливо указал на календарь, и у Обито перехватило дыхание. Как можно было упустить? Знание пришло шокирующей истиной. Он замурован под землю со своим сумасшедшим родственником вот уже чуть больше месяца. Господи. Казалось, что его жизнь навсегда и необратимо перечеркнуло лишь вчера. Странное чувство. Мадара небрежно поправил спавшие на лоб волосы. Интересно, жесткие ли они на ощупь… Мальчик вздрогнул, стоило ему услышать неприятный громкий хруст, так напомнивший совсем иное по звучанию. Словно хрустят кости, не правда ли? Он осторожно пошевелил рукой, словно бы боясь сломать ее снова. Ожидая неминуемой боли. Мадара смотрел на него с холодной надменностью в черных глазах, будто бы ждал того же. Изображал из себя врача, ставившего эксперимент на подопытном кролике. Учиха сжал руку в кулаке. Лучше быть кроликом, чем теми белыми крысами из контейнера, в чьем непрерывном тревожном писке мальчишка порой различает отдельные слова. Кролики хотя бы живут дольше. - Не болит? – небрежно поинтересовался Мадара, нарочно сжимая худое предплечье в ладони. Давил пальцами, заглядывая в бледное мальчишеское лицо в ожидании гримасы муки. Но ее нет. Обито лишь слегка морщится от тяжелой хватки, но не более, хотя на лице мужчины все равно недовольство. Он смерил мальца долгим взглядом и раздраженно цокнул языком. Обито устало присел на краешек ванной. Странно. Наверное, стоило привыкнуть к таким сменам настроения без повода, но пока получалось паршиво. - Ты бледный. Здешний свет нам обоим не идет на пользу, но на тебе он скажется хреновее, - озвучил мужчина свои мысли, отпуская чужое запястье и слегка согнувшись над ребенком, дабы их лица были почти на расстоянии поцелуя. Коснулся пальцами подбородка парня, заставляя слегка поднять голову и не отводить взгляд. Обито напряженно молчал. Чужие прикосновения казались скользкими и грубыми. - Надо придумать, что делать с твоим здоровьем, пока ты не заболел рахитом. В противном случае, ты не доживешь до того момента, как отсюда можно будет безопасно выйти. Обито не ответил. Мадара подумал, что его слова - довольно резонное замечание. Растущий организм весьма прихотлив в обращении, не догляди что-то, и малыш Обито будет обречен влачить весьма мучительное и жалкое существование. Мадаре стоит следить за тем, чтобы его подопечный, находясь в замкнутой слабоосвещенной комнатушке, получал хотя бы минимум необходимого, иначе из этого милого ребенка вырастет что-то недоразвитое и уродливое, с крошащимися из-за недостатка кальция, гнилыми зубами и кривой осанкой. И то верно. Мадара никогда не был склонен говорить о таких вещах мягко, избегая правды. Рука поднялась к щеке мальца, замерев. Обито замер следом. Его слегка потряхивало, словно одно только это касание было больнее, чем их долгое и нудное снимание гипса с ноги. Мужчина облизнул губы. Мальчик красивый, в общем-то. Даже несмотря на шрамы на лице и рассеченную губу, а всему одна причина. Глаза, чертовы огромные черные глаза подкупают. Такое надо беречь и лелеять, дабы оно смогло обрести еще более красивые формы в юности. Как жаль ,что в замкнутом пространстве это куда труднее, но они будут стараться, верно? - Тебе сейчас двенадцать, Обито? – тихо спросил его Мадара, не отнимая руки от щеки. Голос разом охрип, стоило только мыслям, витавшим вокруг них двоих, обрести более ясную форму. Глупый вопрос. Мадара прекрасно знает ответ сам. Ребенок нахмурил брови, но таки сказал свое едва разборчивое да. Тогда мужчина едва заметно поморщился от глухого раздражения. Нужно научить его говорить нормально, если уж этот никчемный папашка наряду с Энн так и не занялись воспитанием мальчишки к таким-то годам. Что ж. Обито может порадоваться. Его милый родственник, в отличие от очкастого толстого ублюдка, за которого так не повезло выйти Энн, не станет наказывать их дите ремнем или делать что-то еще похлеще. Здесь, под землей… немного другие методы. - Двенадцать… - сказано почти с сожалением. Правильное решение, хоть и мучительное, какие варианты не прикидывай. Такой красивый, правда, но нельзя же просто превратить его во второго Кагами? Это кажется чем-то чудовищным и неправильным, но вечно терпеть невозможно. Что же. Пока у него нет выбора как такового. Придется ждать, ждать и перебиваться дрочкой на порнуху, мечтая о чьем-то податливом теле по ночам. Мальчик банально не созрел, чтобы тянуть к нему руки. Большой палец медленно прошел по скуле. Смотрите-ка. Испугался. Попытался избежать прикосновения, но Мадара слегка надавил на белую кожу щеки, вынуждая замереть. И лишь вопрос в глазах. Ха… Красивый, и почему Мадара не рассматривал его так внимательно раньше? Ах. Жаль, не впихнешь в него пока ничего крупнее пальца, да и Мадара не долбаный педофил, чтобы трахать двенадцатилетних. И все же... такое терять нельзя. При правильном обращении его подростковая наружность порадует не только либидо мужчины, верно? Мадара хмуро убрал руку с чужого лица, тяжело поднимаясь на ноги и окидывая взглядом ногу в гипсе. Рано? Нет? Они не должны провозиться с ней дольше часа. - Четыре года, значит, - не самое приятное, к чему можно было прийти. Им обоим прописали лекарство. Мадаре – сухую дрочку, которой он не пользовался еще с подросткового возраста, а Обито – витамин Д, физические упражнения и нормальное питание. Все ради того, чтобы мальчишка не заболел какой-нибудь дрянью вроде почечной недостаточности, испортив и без того мучительное ожидание. Нет, нет. Мужчина позаботится о его здоровье особо усердно. «Боже. О чем ты думаешь...» Мадара только повел плечами, счищая с ножниц пылинки гипса. Открыл кран, слегка промочив их, перетирая металл в пальцах. Обито пристально наблюдал за ним, дергаясь при малейшем движении. Так и не понял, к чему были эти случайные касания. Милый мальчик. И славно держится. Молодцом. Плачет по ночам – но это ничего. В остальном ведет себя тихо и кротко. Почти как маленький Изуна. Только если подумать, что из Изуны выросло… - Четыре года, что? – нетерпеливо спросил его Обито. Какой подозрительный. Мужчина ухмыльнулся, садясь у него между ног и протирая ножницы от воды. Гипс давно был размочен – дело за самым сложным. Мальчик плотно сжимал губы, сводя брови к переносице в каком-то странном немом ужасе. Зрачки слегка подрагивали в бледном свете. Словно бы он уже понемногу сходил с ума. Догадался о грязных мыслях в голове у его нелюбимого родственника? А разве они должны удивить того, кто звал его "старым извращенцем"? Да и кто говорил о морали... "Не строй из себя святого, кусок ты дерьма. Ты знал, что так и будет, еще когда вез его сюда. Ты знал, ублюдок, это прекрасно..." Мадара сипло рассмеялся, напугав парня еще сильнее. Правильно. Никогда не знаешь, что на уме у Мадары Учихи, верно, Изуна? В чем же ты теперь обвиняешь? Что стоило знать? "То, что ты не сможешь держать свой член в штанах слишком долго...." Подумать только, до чего они все дошли, забившись в замкнутое пространство. Мадара не видит ни единой проблемы в мыслях о сыне Энн, и можно сколько угодно оправдывать это бункером и изоляцией, но что на деле? Эти мысли... Откуда они вообще взялись? Прошел-то всего месяц с половиной, а он уже готов кидаться на более-менее доступное тело? Ха. Не то чтобы Учиха Мадара не понимал, насколько же зависим от секса. Не то, чтобы не знал, что к этому все и идет. Он, конечно, может обманывать себя и дальше, но зачем? - Ждать, - коротко и ясно. Мадара начал срезать размякший гипс, не обращая внимания на недоумевающего мальчишку, ясно давая понять – разговор окончен. Маленький еще. Не должен слышать, да и Мадара сомневался в настолько своеобразном шаге, хотя и понимал – вопрос когда-нибудь встанет ребром, и если у Обито общего с мужчиной – тот самый пунктик, он будет существовать и для него. Однако еще рано о таком. Он снова повторяет про себя: мальчик еще не созрел. Его сейчас не трахнуть без последствий, а в замкнутом пространстве такое приходится учитывать. Это не Шисуи и закрытая машина с тонированными стеклами. Мадара не может просто уехать. Но тем и томительнее, приятнее ожидание. Его персональный календарик в гостиной комнате будет считать время не только до выхода отсюда. «Четыре года. Я дам ему всего четыре года, а потом возьму все, что захочу». Мадара продолжил эту мысль, улыбнувшись настолько неприятно, что у Учихи по коже пробежали мурашки, и он пожалел о том, что не может вскрыть эту косматую черепную коробку, чтобы хотя бы попытаться подсмотреть на чужие долго идущие планы и ужаснуться. «Шестнадцатилетие малыша Обито станет праздником не только для него». «И о том, что именно будет подарком - мальцу остается только гадать»

________________

Сердце бешено стучало, как в тот самый первый раз, однако эта ночная вылазка к двери, ведущей на свободу, летела уже второй час и, судя всему, не угрожала Обито крупными проблемами. Относительно. Сон Мадары был чуткий, но без гипса не нарушать чужой покой стало на порядок легче, даже с учетом того, что мальчишке приходилось сжимать зубы, дабы не застонать от боли в ноге, таки предательски сводящей конечность несколько раз по дню. Рановато – скупо сообщил ему мужчина, едва сняв гипс с ноги и сжав лодыжку в холодных пальцах, тем самым вызвав едва слышимый вскрик. Терпимая боль к счастью, но худых познаний в собственном здоровье Обито хватило, чтобы выказать свое беспокойство по поводу еще не до конца сросшейся кости. Впрочем, Учиха-старший убедил его, что боль лишь остаточная и кость совсем недавно срослась окончательно, просто пока с ней нужно обращаться аккуратно. И не ходить лишний раз по длинным коридорам к той самой заветной двери. Очевидно, ни Обито, ни Какаши, стоящий над душой почти все время, не собирались следовать настолько абсурдным запретам. Сколько бы времени не прошло. В конце концов, пока Мадара ведет себя более-менее мирно, стоит попробовать рискнуть попасться снова, иначе он сойдет с ума в этих четырех стенах с безумным родственником от мучительного ожидания. А он и был безумный, раз об этом так усиленно писал в своих письмах Изуна. Но его история не окончена. Где-то здесь наверняка есть еще письма, перебиваемые детскими рисунками, и Обито чувствует острую необходимость завершить ее. Стоит обыскать тут все. Перевернуть этот чертов бункер вверх дном и найти новые сведения. Что-то говорило Обито, что Изуна может стать ему хорошим союзником, главное – прочесть его откровение до конца, невзирая на то, что даже первые послания пробирают до мурашек. "У вас был ужасный отец, Изуна. Но может ли мне помочь ваше детство, сбежать от твоего старшего брата так же, как и ты когда-то - от родителя?" 2. 3. 4. 5. 6. "Пожалуйста, помоги мне. Ты ведь знаешь, что делать!" Неверно. Карандаш тихо записывает эту комбинацию. Сколько их уже? Сорок? Значит эта – сорок первая, а он двигается слишком медленно. Обито разминает затекшую руку и вбивает новые цифры. 3. 3. 4. 5. 6. И снова огонек загорается красным. Цифры исчезают с экрана. Неверно. Новая запись. Мальчик устало вздыхает. Некогда сломанная нога ноет неприятной болью, отдавая в бедро. В старости тоже даст о себе знать. А Обито имеет все шансы встретить ее здесь – если не отыщет проклятый код. Новые цифры. Неверно. Снова. Неверно. Опять… - Ну почему ты не слушаешь меня? Так не получится, говорю же. Попробуй сперва даты рождения… - шепчет на ухо Какаши, но подросток только небрежно отмахивается. Заменить четыре на пять…неверно. - Я уже пробовал мадарину. Самой первой, - призрак Какаши давно не удивляет. Было бы куда страннее, если бы эта западня не сводила с ума, верно? Обито играет в догонялки не только со временем, но и собственным рассудком и игра эта весьма опасная. Если он свихнется, попросту слетит с катушек – живым уже отсюда не выйдет. Времени совсем мало. Вчера вечером парень ясно услышал в тоскливом писке лабораторных крыс хорошо различимые слова, когда чистил их клетку. - Я не про старого извращенца. Попробуй дату рождения его брата. Или матери, или отца. Где-то в закромках этой западни информацию можно найти… - возможно и правда. Возможно, Обито снова ведет себя как глупый ребенок и творит совсем не то, что нужно. Какая досада. Даже галлюцинация с Какаши умнее, чем он. Хатаке выбрался бы отсюда куда быстрее. С его мозгом… Обито устало вздыхает, опираясь спиной о дверь. Поднимает взгляд к темному потолку, усеянному железными трубами и проводами, прикрывая слезящиеся глаза. Господи. Пожалуйста. Он просто хочет домой. Какаши сидит совсем неподалеку, сочувственно глядя на друга, понемногу теряющего чувство реальности. Не стоило читать те три письма. Обито обрел опасное знание, но что хуже – словно бы открыл дверь в совсем иной мир, который уносит его все дальше и дальше от узкой, стерильной реальности, запертой в бетонных стенах бункера. Он все еще не может смириться с ней, но, черт, как же быстро она стала привычной. Иногда мальчишке казалось, что он родился здесь, а кроме Мадары у него и не было никого. - Не отчаивайся. Скоро мы выберемся, - шепчет Какаши, заглядывая в лицо другу, но Обито только плотнее закрывает глаза, сжимаясь в клубок прямо у железной двери и обнимая коленки руками. Он просто сходит с ума. Сходит с ума и видит мертвых людей, а еще то, что никогда не переживал, вспоминая письмо из прошлого. Далекого 1999 года. - Что значит «энтропия»? Он снова скованно стоит напротив раскинувшегося на диване мужчины, потирая освобожденные конечности, будто бы это не событие прошлого, отдавшееся эхом в сознании, стоило только задремать в холодной, темной комнате. Рука и нога все еще побаливают, но это остаточное ощущение. Мадара хочет, чтобы малец верил в это. Хотел... - Ты где такое слово услышал? – угрюмо спросил его мужчина, поглядывая на телевизор. Там звучал чей-то тихий голос, отдаваясь в ушах серым шумом, растворяющейся и уходящей из под ног реальности. Лисбет рано усвоила, что слезы ничему не помогают. Она также поняла, что каждая попытка привлечь чье-либо внимание к обстоятельствам ее жизни только усугубляет ситуацию. Следовательно, она должна была сама решать свои проблемы, пользуясь теми методами, которые сама считала необходимыми.* Обито промолчал, передернув плечом. Нашел детский рисунок навевающий весьма красноречивые мысли. Вот что он мог сказать, но разумно не стал. Потому что нашел еще кое-что. Мадара тяжело вздохнул, подняв руки над головой и потянувшись до хруста в суставах. - Это значит хаос, который ты тут попусту создаешь и тратишь свою энергию, - отмахнулся мужчина, не отрывая взгляда от экрана. Для Обито там были лишь серые картинки. - Ты крыс покормил? - А почему она только возрастает в замкнутой системе? Что это значит? – не унимался Учиха, внаглую проигнорировав чужой вопрос. Дядя вдруг посмотрел на него с каким-то сомнением на лице. Странно. Неужели в его глазах промелькнула тревога? - Это значит, что все в этом бункере ждет только паралич и вечное холодное оцепенение. - П...почему?! - Так работает наш мир, мальчик. Ты можешь пытаться двигаться, изображать деятельность, сопротивляться ему, но будешь лишь тратить все больше энергии, пока не истратишь ее полностью и не окоченеешь следом за мной, - мужчина вернулся к телевизору, явно показывая незаинтересованность разговором. Откинулся на диване, напрочь забыв о чужом присутствии. Однако мысли продолжились. - Мы заперты под землей, среди радиоактивного пепла, но какое это имеет значение? До этого мы были заперты на материке, на треклятом куске земли, зависшем в космосе, еще глобальнее - в замкнутой вселенной из которой нет выхода. Всю нашу никчемную жизнь мы сидим в запертой системе, в гребаном додекаэдре, и все, что делаем - тратим энергию. А затем умираем, потому что назад ее взять нельзя …и в конечном итоге вселенная тоже погибнет, превратившись в угасшую и замершую мглу. Вот такой вот фатализм, малыш. Довольно жутко, правда? Физика вообще на самом деле жуткая вещь, особенно квантовая. Обито лишь удивленно уставился на него, словно бы не ожидав подобных мыслей от такого человека, а на деле... Те книги по физике, стоящие по соседству с бульварщиной, тоже принадлежали ему? Реальность поделилась на белое шипение, когда фильм вдруг прервался и пошел рябью, а та, словно проникла прямо в бункер. И лишь одна мысль, летающая следом за словами из телевизора: сказал ли Мадара это взаправду или сходящий с ума Обито додумал его слова сам? Мальчик продолжал смотреть на не спешившего выключать телевизор Мадару, а тот, будто истратив всю злосчастную энергию, замер, не отрывая взгляда от серой ряби на экране, что усиливалась с каждой секундой. Обито казалось, что он тонет в ней. Моё детство было мрачным, холодным и пустым.* Я не знаю в какой момент папа решил, что мама мешает ему. Возможно в тот самый, когда я стал замечать на себе его странные взгляды, полные неясных мыслей и зловещего предчувствия, а может позже – когда поведение Мадары начало коррелироваться в зависимости от его присутствия, и мои хрупкие надежды на то, что отец хотя бы сделает из него человека, улетучились. Конечно, нет. Он сказал, что научит Мадару вести себя в социуме как следует, он и научил. Мадара перестал мучить меня, перестал убивать животных и издеваться над одноклассниками. Папа заставил его подчиняться силой и страхом, но это было всего лишь видимостью хорошего поведения. Мой брат как был, так и остался психопатом, просто он затаился из страха наказания. И, пожалуй, это единственное, в чем мы были схожи в детстве – в ужасе перед лицом отца. Ну а папа... честно говоря, я не помню чего-то такого, что могло бы привязать меня к нему. Он всегда был холодным, строгим и держал всю нашу тройку в железных руках, никогда не расщедриваясь на ласки или теплые слова, и поверь мне, это было меньшее из зол. Лишь контроль, армейские распорядки и наказания. Повиновение - подъем строго по часам, постоянная работа, распланированная на определенное время, и короткий отдых, да сон. Вот во что он превратил нашу семью, как только вернулся, и никто не мог что-либо с этим поделать. Господи! Да мы даже выйти из дома не могли без четкого наказа и разрешения. Дети! Надеюсь, ты не удивлен, папочка, в кого в итоге превратился твой младший ребенок. Ты посадил меня в птичью клетку, задушил правилами... Должно быть, все же нет. Должно быть, когда-нибудь бы ты понял, что твой младший сын вырастет в легкомысленную, корыстную и тянущуюся ко всему запретному оторву. До той моей памятной татуировки оставалось много лет, а что пока, когда я таки показывал зубы, и ты видел предпосылки моего будущего и истинного "я"? Ремень, слезные прятки под кроватью, иногда провод. Вот как оно и происходило, сынок. Я мог бы рассказать тебе многое из своего детства - и твоя кровь бы стыла в жилах. Но ты ведь уже все понял? Я желаю, чтобы у тебя никогда не было такого. Чтобы ты не боялся ходить по собственному дому из-за риска наткнуться на отца в плохом настроении, чтобы не выпрашивал чуть ли не на коленях свободную минутку на улице, чтобы твою жизнь не делили на железную дисциплину и строгие часы. Когда я рассказал о своем детстве Тобираме, он холодно заметил, что в подобной строгости не было ничего такого. Но ты же понимаешь, насколько это ужасно? Поймешь. Я никогда не расскажу Тобираме главного. Главную причину, по которой мы с Мадарой и начали планировать побег из дома, когда едва стали подростками. Ему не расскажу, а тебе - да. Ты должен знать: дело не только в том, что нас насильно заставляли жить душными распорядками, загоняли в стандарты и лишали детства... Таким оно было у Изуны Учиха, да. Но... тебе ведь больше интересно услышать о Мадаре? Он оставил меня в покое, но не стал ближе. Порой я все еще чувствовал на себе его неприязненный и холодный взгляд и искренне не понимал, за что брат так меня ненавидит, но нас снова и снова сводили вместе, будто бы не замечая напряжения. Иногда мать даже заставляла нас изображать, будто бы мы играем вместе, и мы терпеливо делали это, вороша игрушками по полу, до того момента как на пороге не появлялся отец, и дом резко не погружался в давящую тишину. Возвращаясь с работы, я имею право побыть в тишине, вы меня поняли? Чтобы ни звука. Услышу хоть писк – получите оба. И мы сидели в тишине, друг напротив друга, боясь даже спускаться на первый этаж в туалет, вслушиваясь в звуки внизу и дергаясь каждый раз, когда казалось, что отец поднимается к нам в комнату. Я считал минуты до возвращения матери, по понятным причинам предпочитавшей брать работу и в выходные, а Мадара ждал понедельника, чтобы просто облегченно продохнуть хотя бы в школе. Привязанностей у него все еще не было, но общая угроза объединила. Удивительно, но это так. За несколько лет мы научились разговаривать одними лишь жестами, приспособились к напряжению в доме, идеально распознавая настроение папы и зная точно, когда лучше не появляться у него перед глазами. Взаимовыручка меня успокаивала и придавала сил. Мадара тихо давал понять, что мне лучше побыстрее спрятаться, если отец вдруг решал наказать меня, и те же услуги я оказывал и ему. Это продлилось достаточно долго, чтобы мы овладели этим в совершенстве, и большее, чего вскоре могли бояться – его взгляды, обращенные на нас обоих, когда, как он думал, мы не видим. Задумчивые, пробирающие до мурашек каким-то мрачным ожиданием и вожделением. После такого чувствуешь себя грязным от мерзких прикосновений, но пока мама была с нами - он не смел нас трогать. Как жаль. Мы с Мадарой стали союзниками перед общим врагом и спасали друг друга снова и снова, заимев почти братский кодекс чести, но вот мама… маму не спасал никто. Одиннадцатое мая. 2000 год. И снова мы молча сидели за столом и ужинали. На этот раз, правда, радоваться повода не было от слова совсем - праздники, и так не приносившие счастья, были далеко позади, к тому же лишний повод для напряжения добавил еще и Мадара, снова подравшийся в школе, и теперь угрюмо ковыряющий макароны вилкой. Я помню, что на его щеке поблескивал пластырь, который его рука так и тянулась сорвать. Кажется, его налепила мама... Однако в этот раз Мадара даже не пытался наводить свои порядки, и так же опасался смотреть на сидящего за столом отца и заметно нервничающую женщину, что торопливо мыла тарелки в умывальнике. Я не знаю, в какой момент эта тишина прервалась. Не сразу понял, что кто-то вдруг заговорил, но это стало удивительным открытием для нас всех. - Мы больше не можем игнорировать проблему, Таджима, - вдруг подала мама голос, медленно обернувшись к мужчине. Тот держал в руках какую-то книгу и не оторвал от нее взгляда, даже когда она повторила свою фразу снова. Мы с Мадарой замерли, словно две каменные гаргульи на крышах парижских соборов. В такой резкой тишине шум воды казался до невозможного громким и неприятным. Папа вдруг посмотрел на меня с каким-то мрачным вопросом, но смысл его я так и не смог уловить из-за слишком наивного детского склада ума. Я был очень мал, чтобы понимать, какие именно силы витают в нашем доме, а вот брат... брат понял это, стоило ему резко вскинуть голову, поджав бледные губы. Его бешеные черные глаза метались от одного родного лица к другому. - Какую проблему, Энн? - холодно спросил отец, таки оторвавшись от книги. По прошествии лет я начинал понимать эту его привычку - отвечать на заданный вопрос только когда пройдет хотя бы минута. Когда будет удобно ему. Конечно, этим он показывал, какие же мы по сравнению с ним незначительные. - Я думаю, нам нужно отвести Мадару к врачу, - мама тяжело вздохнула, сжав передник в мокрых ладонях. Ей тяжело далась эта фраза. Она вообще редко проявляла инициативу в нашем воспитании, даже когда отец ушел из семьи, казалось бы навсегда. Это было странно, но, быть может, тогда даже она не могла игнорировать слона в комнате, каким и являлся ее старший сын. Папа нехотя закрыл книгу, медленно положив ее на стол. Женщина, стоявшая у умывальника, была позади него, но он так и не соизволил обернуться к ней. Ему явно не нравился этот разговор и по-хорошему его не стоило заводить при нас. Может, она думала - мы станем поддержкой? Или рупором в случае очередной вспышки? В таком случае она ошиблась. Таджима прикрыл глаза, проведя по векам костлявыми пальцами. - Он не выглядит больным, - заметил мужчина, бросив взгляд на Мадару. Тот недовольно насупился, скрестив руки на груди, всем видом показывая, что ему не нравятся разговоры о нем, настолько яро игнорирующие его же присутствие. Однако встать и уйти не решался даже сейчас. Мы оба знали, что именно за таким ярым протестом могло последовать. - Таджима... - женщина слегка наклонила голову, прикусив губу, будто бы разговор давался ей с титаническим трудом. - Пожалуйста... Ты ведь знаешь о чем я говорю, - однако не дождавшись понимания, вынуждена была закончить свою мысль: - Нам нужно отвести его к психиатру. Молчание и тишина, не прерываемая даже тиканьем часов в гостиной, казалось, сгустилась над моей семьей так сильно, что в ней можно было задохнуться. Могло показаться, будто бы ты оглох. Я помню, что очень сильно испугался, сам не зная, чего. Впился ногтями в ладони, едва не захныкав, и просто мысленно умолял бога о благополучном исходе. Пожалуйста. Пусть эта сцена уже закончится. Пусть они просто отпустят меня в свою комнату. Но никто не услышал. Отец вдруг мрачно встал из-за стола, взяв в руки ту пресловутую книгу. Коротко обернулся к жене со взглядом, полным какой-то странной ненависти. Я был слишком маленький, чтобы понимать за какие проступки. Однако папа объяснил нам это достаточно скоро. Она мешала. - К психиатрам, милая, водят психов, пускающих слюни и режущих окружающих. Ты таким нашего сына считаешь? - это было резко даже для него. Я с опаской посмотрел на маму, но та, поймав мой взгляд, улыбнулась лишь одними уголками губ. Все будет хорошо. Таджима вдруг указал на Мадару пальцем, и тот едва не зарычал, как звереныш. - Отвечай, Энн. Ты считаешь его психом? Маму можно было похвалить за храбрость - в настолько прямые конфронтации с отцом не осмеливался входить даже виновник разговора, потому что Таджима Учиха чертовски легко выходил из себя, а в чужих словах видел лишь угрозу своему авторитету. Знаешь... мне не нужно объяснять слишком сложно. Он был мудаком. Мой папа был психопатом и гребаным куском дерьма. Не удивительно, что никто из нас не хотел иметь с ним дела. - Я вовсе не... Таджима, успокойся, - женщина примирительно подняла руки, будто бы обороняясь от удара. Мы молча наблюдали за ними, не смея вмешиваться. - Ты же... сам видишь, что он... не совсем нормальный мальчик, и с этим нужно что-то делать. - Драться в школе в его возрасте - это абсолютно нормально, а ты говоришь о том, в чем, будучи женщиной, не разбираешься, - перебил ее отец, сделав шаг навстречу. Бедная Энн вжалась в злосчастную кухонную тумбу, будто бы желая раствориться в ней. - Мой сын не сумасшедший. - Дело не только в драке, посмотри на него! - и тут мама сделала то, что заставило нас панически вжаться в стулья - она повысила голос на мужа. - Не сумасшедший. Но и не здоровый, и поэтому ему нужна помощь, пока еще не слишком поздно, иначе... Звук удара вышел настолько громким, что я резко зажал уши руками, зажмурившись, а потом так же резко распахнул глаза. Я увидел, как быстро мамина голова запрокинулась, словно это происходило в замедленной съемке. Боже, какой же это был кошмар... Я никогда не видел, чтобы этот ублюдок избивал ее, но тогда... Часто ли это происходило? Быть может, мама была такой покорной и зашуганной не всегда, и отец просто провернул с ней тот же фокус, что и с братом когда-то? Я хотел было вскочить с места, но вдруг почувствовал на своей, сжатой в кулак ладони руку Мадары. Удивленно обернулся к нему, чтобы встретиться с темными глазами, в которых сквозило... я не знаю, что. Это было похоже на понимание и одновременно куда больший ум, чем у меня. Мадара остановил меня от необдуманного шага, а я тогда изумленно подумал: «Этот засранец умеет не только рычать да кидаться на людей?». Мама громко всхлипнула и схватилась за щеку. У меня защемило сердце, но я не нашел в себе мужества защитить ее, оттого она и продолжала стоять слабенькой фигуркой на фоне угрожающего силуэта отца. - Вы, оба. Марш по постелям. Через двадцать минут лично проверю, спите вы или нет, - вдруг рявкнул нам мужчина, так, что мы оба задрожали. Мадара незамедлительно сорвался с места, убежав наверх, пока я неохотно пошел за ним, в последний раз оглянувшись на маму и в ужасе заметив на ее припухшей от сильного удара щеке слезы. Тогда я видел ее в последний раз... Как я и сказал. Она мешала. С того момента прошло совсем немного времени. Может около недели, а то и меньше, когда отец вдруг собрал наши вещи и отправил нас к своей матери. Это казалось чем-то обыденным для посторонних, но до этого ни мамины родственники, ни его не хотели брать нас даже на пару дней из-за выходок Мадары. Что-то изменилось, и явно не к лучшему, потому что накануне отъезда у меня было настолько кошмарное предчувствие, что меня стошнило, стоило отцу завести машину. Наверное, я надеялся на лучшее, если бы мое плохое самочувствие было поводом остаться... Забудь. Я и сам плохо понял, что случилось в то время, как наши родители остались наедине, и иногда это терзало меня в кошмарах и по сей день. На новом месте было страшно. Бабушка постелила мне и Мадаре на крохотном диване в гостиной, отчего нам пришлось прижаться друг к другу вплотную и повернуться на бок, чтобы никто не свалился на пол. Я помню как беззвучно рыдал, когда как Мадара отвернулся от меня и молча уснул, словно бы ничего не происходило по ту сторону городка. Знаешь... я был довольно тихим ребенком. Робким, замкнутым и ужасно плаксивым. У меня не было друзей, а в школе меня старались обходить восьмой дорогой из-за слухов о том, что мой брат - психопат, распущенных учителями. У родственников отца я и вовсе стал тенью себя прежнего из-за постоянного, давящего на плечи стресса. Вечно хныкал, ходил из одного угла дома в другой, заламывая руки. Не знал, куда деть себя. Даже толком не наслаждался тем, что бабушка разрешала нам гулять на улице, сколько влезет, и ее дом не превращался для нас в тихую тюрьму, как у отца. А вот Мадара пользовался этим, едва почуяв вкус свободы - слонялся допоздна по улицам, бросая камни в чужие окна, бегал по пустыне в поисках снарядов, вдоволь покоившихся на старых полигонах, грызся с местными детьми, а приходя домой, рассказывал мне о том, как снаружи бродят голодные Динго, желающие отведать плоти глупых младших братьев. Я молча терпел это, стараясь быть сильным, но тревога съедала меня живьем каждую ночь, не давая уснуть. Однажды я разрыдался прямо во сне, отчего Мадара сперва накричал на меня, а потом и вовсе ушел спать на пол. Обидно и горько, но этот его поступок почему-то заставил меня удивленно замолкнуть, а потом и вовсе тихо задремать, поддавшись странному успокоению. Даже не знаю, почему меня это изумило. Для такого, как мой брат, было в норме просто спихнуть меня на пол самого, вот и все. А дальше... Дальнейшее для меня было как во сне. Папа просто приехал за нами и забрал домой. А по приезду холодно отправил по своим комнатам, стоило только вступить на порог. Мадара ушел к себе без промедления, а я вдруг застыл в общем коридоре, вспомнив, как папа нес замершего и промокшего от снега брата в гостиную и громко спросил: - А где мама? Она не вышла к нам из кухни, где проводила большую часть своего времени, готовя или болтая по телефону, не подала голос, ничего. В доме стояла гробовая тишина, несмотря на поздний вечер, и даже часы в коридоре остановили свой ход. Я добрую минуту молча стоял напротив широкой родительской фигуры, замершей в проеме. Отец обернулся ко мне с этим странным, пробирающим до отвращения взглядом и сказал: - Она не вернется. Я не знаю, что произошло, малыш. Но эта тайна покрыта мраком лишь для Мадары и общественности наряду с полицией, пару раз приезжавшей к нам в течение первого года ее пропажи. Да. Нам сказали, что мама просто в какой-то момент собрала вещи и исчезла, забыв и о муже, и о детях, но, несмотря на мою слабую привязанность к ней в более зрелом возрасте - я не верю в эту чушь и по сей день, но что остается? Думать, что этот ублюдок убил ее и похоронил с сумкой и парочкой личных вещей на заднем дворе, дабы все спихнули исчезновение на побег от деспотичного мужа? Это было началом кошмара и последней линией, перечеркнувшей наше детство, потому что отец заставил нас повзрослеть уже в том возрасте. ...И именно тогда я впервые задумался о побеге. Жизнь Обито отныне стала поделена лишь на механические действия, оправдывающие его пребывание здесь. С тех пор, как малец освободился от гипса, Мадара не брезговал нагружать его работой, которую не хотел делать сам. Не слишком тяжелой или грязной, хотя он имел все полномочия скинуть на мальчишку вообще все, но как сам Учиха подозревал - дядя тоже прекрасно понимал, что сводит с ума как раз безделье, а не домашняя работа, потому готовка все еще была на нем. Они не становились ближе, но понемногу учились жить в одном темпе, не мешая один другому, и мальчик не мог сказать, что Мадара, в отличие от него, этим пренебрегал. Спальня все еще принадлежала ему, а Мадара все также предпочитал засыпать у работающего телевизора, просматривая прошлогодние выпуски новостей и старые фильмы. Обито не знал, чем была оправдана такая щедрость с чужой стороны, но раз никто из них не поднимал эту тему - он мог пользоваться хотя бы минимальной приватностью, будучи замурованным под землей. Не то, чтобы Обито было легко. По "ночам" его терзали и мучили кошмары, смешанные с воспоминаниями о взрыве, зачастую он и просыпался от них, весь в слезах с тоской по дому, родителям и друзьям. А днем Обито либо старался не попадаться Мадаре на глаза, либо идя от обратного - со всей присущей ему детской искренностью пытался разговорить немногословного родственника. И все это чередовалось с чистой механикой: еда, уборка, и тайные поползновения к железной двери, когда его родственник отправлялся спать. Удивительно, но человек может приспособиться даже к подобному, хотя Обито никогда и не принимал произошедшее, как должное, обещая себе, если не выбраться наружу, то хотя бы разобраться в происходящем внутри, пока его мозг не ударился в безумие окончательно. Какаши, Рин - он видел их в серых коридорах, слышал голоса и медленно трогался умом. Иногда Обито казалось, что реальность, замкнутая в серых стенах, понемногу теряла свои очертания, и он уже не мог отличить, что настоящее - голоса его мертвых друзей, крыс, мечущихся в клетках и не находящих выхода из западни так же, как и он, или же раздраженный голос Мадары, кидающего ему тряпку в ванной. - Смотри, не халтурь, - бросил он напоследок, перед тем как направиться к двери, ведущей в гостиную. Обито рассеянно посмотрел на грязную мыльную воду, вспенившуюся по краям железного ведра. Его кривое, рябящее отражение поглядывало на мальчика со смятением в глазах. - Помнишь, что ты мне говорил вчера, дядя? - вдруг подал он голос, медленно вскинув голову вверх. Мадара обернулся с немым вопросом на лице, и мальчишка удрученно вздохнул, покачав головой. Во рту почему то стало кисло. - Я спросил, есть ли у тебя настольные игры вроде "лесенок." Ты сказал, что нужно поискать в коробках в той комнате и мы могли бы сыграть вечером. Мадара только открыл рот, чтобы что-то сказать, раздраженно передернув плечами, но Обито поспешил добавить кое-что еще. - Уже вечер. - И? - И ты обещал. Вот как. Мужчина растерянно взглянул на мальчишку, хотя глаза его, подернутые странной дымкой, смотрели будто бы сквозь или же видели в белоснежной ванной совсем другого человека. А может место? Ванная - единственная комната, светлая плитка которой визуально расширяла пространство достаточно, чтобы мысленно не задыхаться каждый раз, как вспоминаешь о своем злоключении под землей. Иногда Обито приходил сюда, чтобы просто включить горячую воду в кране и представить на месте белого пара облака, медленно уплывающие за горизонт. А затем поднимал взгляд к потолку с потемневшими от влаги, железными трубами и чувствовал, как слезы подступают к глазам. Но сейчас, когда минуло уже два месяца его безрезультатных попыток взломать дверь, ведущую на поверхность, было легче. Правда. Мадара наконец слабо кивнул, отведя взгляд в сторону с холодной улыбкой. - Мадара Учиха редко выполняет обещания. Так уж повелось, - невесело хмыкнул он, но затем его взгляд таки прояснился. - Хорошо. Я попробую найти что-нибудь. Но сперва закончи с уборкой. Обито благодарно улыбнулся, и, дождавшись, пока дверь в ванную закроется, намочил тряпку, небрежно бросив ее на пол. Кое-как сел на копчик, вытянув ноги, дабы поправить расправившуюся темную штанину, после чего принялся за работу, старательно вымывая плитку. Уборка ему нравилась и не вызывала скуки, хотя бы по той причине, что в ограниченном пространстве она была одной из немногих занятий, что позволяло хотя бы небольшую физическую активность, а на такие вещи бункер был совсем не щедр. Обито славился ужасной гиперактивностью до того, как попал под землю: носился по школьным коридорам с Какаши, играл во все игры, требующие двигаться как можно быстрее, усердно сдавал все нормативы по физкультуре, но даже этого ему на тот момент казалось мало. Однако теперь... приходилось играть по совсем другим правилам, и пусть Обито и старался поддерживать хоть какую-то активность, порою просто расхаживая из угла в угол по помещениям, делая что-то вроде зарядки каждое "утро", не гнушаясь и записанными на старые кассеты передачами, где женщина лет так сорока с вызывающим макияжем учила домохозяек 80-ых годов пилатесу на обеденном эфирном времени - ему все еще было омерзительно тесно, словно бы парня заперли в узкой коробке без возможности пошевелиться. Порой Обито казалось, что каждый божий день холодный камень вытягивает из него жизненные силы, и с каждым пробуждением охоты слоняться туда-сюда, тренируя мышцы, дабы они не атрофировались, становилось все меньше. Его брала апатия. В какой-то момент, мальчишка, сейчас опустившийся на четвереньки и тщательно протирающий тряпкой один из углов ванной, всерьез испугался, что к концу уже этого года единственным его желанием станет - не вставать с постели. Бункер был замкнутой системой, а значит, энтропия здесь действовала лишь по одному беспощадному правилу. Кажется, Мадара говорил, что подобное состояние возможно из-за фильтрованного воздуха, пропахшего железом и пластиком вентиляции. Его поступало не так много, как могло в идеале, и их легким банально не хватало кислорода, что и вызывало сонливость, но для Учихи это все было безмерно жутким. Обито досадливо шикнул, упершись задницей в железное ведро и едва не перевернув его на пол. Бросил в воду тряпку, устало протерев лоб тыльной стороной ладони. В этих словах был смысл. Бункер и правда буквально вытягивал силы из него, отчего даже в простейших занятиях приходилось делать перерывы. А Мадара... Он не знал, что именно могло послужить затишьем для них обоих, но с момента их последней склоки прошло уже два месяца, а новых так и не последовало. Если Изуна и говорил, что его брат психопат - то тот явно усердно это скрывал, опасаясь показывать свое истинное я при племяннике. Посему... было сносно. Иногда они игнорировали друг друга, иногда разговаривали и проводили время вместе. Чаще всего первое, чем второе. С Мадарой было... странно, да, страшно и странно. Он не вел себя с Обито, как с ребенком, скорее относился, как к взрослому, но немного ниже по положению и это приходилось принимать. Иногда, правда, Учиха-старший, напротив, пытался проявлять неясную заботу, в основном в виде подачек, но складывалось ощущение, что иначе он попросту не умел. Ладно. Они не стали близки, но пока оба поддерживали хрупкий мир - Обито мог действовать за чужой спиной и дальше, стараясь не думать о возможных последствиях и реакциях родственника. Мальчик достал мокрую тряпку, старательно выжав мыльную воду в ведро. Его бледное отражение тревожно колыхалось в зеркальной ряби. Обито задержал на нем взгляд, думая о том насколько же синюшный оттенок приобрела его кожа под этим неестественным светом. Нахмурился, когда рябь утихла, обнажив рядом с его бледным лицом еще одно. Что... Тень позади обрела очертания в виде двух широко распахнутых черных глаз и сведенных в странной холодной решительности бровей. Парень поджал губы, глядя прямо на мальчишку. Это был Изуна. Ему в затылок дышал Изуна. Обито дернулся назад, зацепив коленом ведро и таки перевернув злосчастную воду на чистый пол. После чего коротко оглянулся за спину и тихо выругался. Проклятье. Обито схватился за тряпку, поспешив выжать ее в ванную, после чего перевернул ведро и стал собирать мутную воду с пола, ползая на четвереньках. Как же он ненавидел все это. Ненавидел сдающие нервы, постоянные глюки тут и там. Какаши... Рин... А теперь в его голове поселился еще и младший брат Мадары, знакомый лишь по странным и жутким письмам? Ты так и не окончил его историю. Может ли она быть где-то здесь? Возможно, это все просто нужно игнорировать. Закрыть глаза и хотя бы сыграть вид нормального человека, которому не мерещится всякое в замкнутом пространстве. Ведь оно и виновато, да? Интересно, видит ли что-то его дядя. Обито измученно вздохнул, протерев тряпкой около ванной и вдруг заметив, что одна из больших плиток, прилегающих к полу, слегка отходит. Коротко оглянувшись на закрытую дверь, мальчик осторожно сдвинул ее. Это... Пальцы вытащили новый детский рисунок, сложенный на две половинки. Обито развернул его и, коротко пробежавшись глазами по немногочисленному тексту и цифрам, испуганно поджал губы, вернувшись взглядом к двери. На листке, среди знакомых тревожных детских рисунков в столбик совсем не детской рукой были записаны крошечные даты - часы и короткие вердикты к ним. 2016 год. Первое сентября. - 23:56 2016 год. Двадцать девятое сентября. - 23:54 2016 год. Пятнадцатое октября. - 23:51 2016 год. Двадцать четвертое декабря. - 23:50 Обито спустился к более поздним датам. 2017 год. 9 марта. - 23:54. 2017 год. Шестнадцатое мая. - 23:56. Здесь было еще много цифр, очерчивающие ровно три года, однако... 2018 год. Тридцатое января. - 23:58. 2018 год. Первое февраля. - 23:59 Обито сам не знал почему у него задрожали руки, но в какой то момент миниатюрный почерк сменился на крупные, уродливые буквы. 2018 год. Третье февраля. - ПОЛНОЧЬ. ПОЛНОЧЬ Обито испуганно дернулся, обернувшись на звуки снаружи. Мадара что-то уронил? Шаги раздавались все громче, и в какой-то момент ему показалось, что они звучат в такт кричащей надписи у него в голове. ПОЛНОЧЬ ПОЛНОЧЬ ПОЛНОЧЬ ПОЛНОЧЬ ПОЛН... Минус одна минута до полуночи.