your reality

      …Или ты сходишь с ума. Потому что чем-то иным это назвать просто язык не повернётся. Ты сходишь с ума от звуков собственного крика, от звуков собственных стонов, от звуков тяжёлого и горячего дыхания Бакуго, который вжимает тебя в матрас, от звуков скрипа несчастной кровати. Ты теряешь рассудок, когда он целует твои губы, когда он грубо и властно сдавливает твою талию в ладонях, как он спускается поцелуями ниже, к шее, во второй раз оставляя тёмно-красные отметины.       И ты позволяешь это и кайфуешь, потому что, кажется, ты не просто «сходишь с ума», а успешно с него сошёл. Как с едущего на бешеной скорости поезда. Или ты не сошёл, а тебя с него скинули? Взяли за шкирку и сбросили, разбив твоё лицо об асфальт, сломав тебе пару костей, оставив валяться в крови безо всякого понимания происходящего.       Бакуго снова тебя целует. И ты тоже целуешь его, ты трёшься своим пахом об его, обхватываешь его шею руками, забираясь под футболку, впиваясь ногтями в кожу — он шипит и в отместку кусает тебя за губу — за ту, на которой лопнувшая болячка, за ту, которая тут же начинает кровоточить… он облизывает твои губы, будто ему целоваться нравится больше, чем всё остальное, будто… ты не понимаешь его. Он только вчера оттрахал тебя в этот рот, почистить зубы ты просто не мог — возможности не было, а он всё равно тебя целует, ему даже не мерзко. И ты расслабляешься, но не потому, что не можешь ему противостоять, а потому что не хочешь.       Ты точно знаешь, что можешь его ударить, что твоих сил хватит, чтобы его от себя откинуть. Ты даже догадываешься, что к твоему «нет» прислушаются… а сам-то ты к своему «нет» можешь прислушаться? Ты даже сам себе не веришь, что тебе может хоть что-то не нравиться. Тебе нравится досконально всё: от поцелуев в шею, до болезненных надавливаний на больные рёбра. Бакуго вдавливает тебя в кровать, трётся об тебя, в то время как ты только и можешь, что льнуть к нему всем телом и целовать… целовать, целовать, целовать, сходя с ума от наслаждения — его губы сладкие, его язык слишком «живой», он целуется, будто трахает тебя в рот, но тебе от этого приятно… слишком приятно.       Ты стягиваешь с него футболку, а он раздевает тебя, чтобы на пару мгновений замереть и будто бы отметить взглядом все следы на твоём теле. Кожа бледная, следы красно-синие, всё заметно настолько, что тебе даже стыдно. Но он вместо этого опускается ниже, чтобы укусить каждый синяк, чтобы поцеловать каждую отметину, притом настолько самодовольно, что ты невольно вздрагиваешь: ощущение, будто это его заслуга. Кажется, что его только заводят эти следы, что ему нравится видеть такого… покорного и «помеченного». Заводят настолько, что он сжимает в ладони твой член сквозь одежду, что он усмехается твоей незамедлительной реакции — тебя выгибает, ты просто не можешь не стонать, не можешь не прогибаться в спине, подаваясь к его рукам, к его губам, к нему всему.       Тебя сводит с ума вид его обнажённого тела — ты не замечаешь, как вы оба оказываетесь без одежды. Ты рассматриваешь его, будто никогда прежде не видел… может, с непривычки, а может и в чём-то другом причина, но ты исходишь слюной, разглядывая его пресс, скользя сперва взглядом, а затем и руками по его груди от ключиц и дальше, спускаясь ниже, оставляя неглубокие, но заметные и явно ощутимые царапины. Кажется, ещё немного и ты взорвёшься. Он взорвёт тебя одним своим существованием. Вы стоите друг перед другом на коленях, он поводит бёдрами, будто привлекая внимание, усмехается самодовольно, щурится, а ты только и можешь, что опустить на его напряжённый орган ладонь и задержать дыхание. Блядь. Тебе слишком хорошо. Тебя слишком плавит от этого всего — слишком яркие чувства, слишком сильные эмоции, слишком горячий… горячий… он весь горячий. Нет. Он весь «слишком».       Почему-то тебе кажется, что если у вас и должен быть сейчас секс, то он должен быть быстрым, яростным и эмоциональным, но… но реальность снова не сходится с твоими мыслями. Да, ты сходишь с ума от переполняющих тебя чувств — в животе пожар, но сам к себе ты не тянешься, понимая, что всему своё время. Время. Оно ползёт слишком медленно, даже когда тебя снова валят на кровать, даже когда тебя снова целуют, даже когда твои ягодицы сжимают в жестких ладонях, сминая их, явно оставляя синяки и порой слишком сильно растягивая в стороны. Ты сходишь с ума, все чувства увеличены во сто крат.       Ты забываешься. Он слишком нежничает. Он доставляет удовольствие тебе, будто это является его первостепенной целью, будто он это всё затеял не для того, чтобы свои нервы успокоить, а чтобы ты пришёл в себя и расслабился. И ты расслабляешься.       — Для принцесски ты слишком… блядь, — снова не понимаешь, называет ли он тебя блядью или же не может слова другого подобрать, но всё равно стонешь, подаваясь бёдрами вперёд и понимаешь, насколько тебе жарко.       Жарко от смущения, жарко от желания, жарко от того, что он снова трогает тебя «там», где, собственно, только он тебя и трогал, что он снова… снова толкается в тебя смазанными твоей же слюной пальцами, снова двигает ими и выбивает из тебя непозволительно томные стоны, что он сам слишком громко дышит, что он снова кусает тебя за уши, за шею, за ключицы, что он снова… снова берёт тебя… нет, он делает так, что ты хочешь ему отдать. Отдать всего себя. Отдать всё, что у тебя есть, пусть это всего лишь глоток воздуха, пусть это царапины на спине, пусть это хриплое «Бакуго-о», когда он толкается в тебя уже далеко не пальцами, пусть это твоё полыхающее лицо.       Ты сходишь с ума, тебя бросает из жара в холод, ты думаешь то о том, что он с тобой слишком нежен, что он слишком заботится о тебе, что это делается для тебя, а не для него… а потом тебя выбрасывает на берег, когда он снова сжимает твой зад до синяков, переворачивая так, чтобы ты теперь на нём сидел. Теперь ты сам должен двигаться — и ты двигаешься, утопая в сладком ощущении наполненности, растворяясь под его взглядом. Ты ничего не понимаешь, ты сходишь с ума от наслаждения, от которого хочется рыдать. Как сложно быть взрослым подростком, как сложно ничего не понимать и не знать ничего ни о людях, ни о мире…       Как сложно не впиваться в грудь Бакуго, когда его член проскальзывает по твоей простате, когда его руки до сладкой боли сжимают твои ягодицы и бока, когда его взгляд скользит по всему раскрытому перед ним телу, когда он вбивается в тебя, выбивая из твоей груди стоны и из твоего члена сперму — ты сам не замечаешь, как кончаешь, ты просто теряешься в собственных ощущениях, и максимум, на что ты способен — редкие покачивания навстречу. Ты прогибаешься в спине, когда он полностью перехватывает инициативу и сам поднимает и опускает тебя, доводя себя до пика.       После секса ты не отключаешься. Перекатываешься на спину, соскальзывая с него, едва дышишь — в голове пустота, в теле ноющая слабость, из задницы, кажется, течёт сперма. Надеешься, что без крови.       — Ты слишком очевиден, — выдыхаешь, прикрывая глаза и пытаясь нашарить ладонью на кровати мобильник. Не находишь, приходится свеситься с кровати и найти его там — он упал. Ягодицы обжигает шлепком, слышится самодовольный смешок.       — Будто бы ты не этого хотел, — он потягивается, усмехается. В этой фразе, тебе кажется, заключается всё его к тебе отношение: он считает тебя грёбаной шлюшкой, которая трахается за секс. Так что ли? Унизительно, тебе становится от этого мерзко, однако противопоставить ты ничего ему не можешь.       — Я хотел найти работу, — поправляешь его, а потом закутываешься в синее и жесткое покрывало — и как вы на нём трахались, это же неудобно и жестко!..       — Ты можешь оставаться домохозяйкой, — он разводит руками, а потом потягивается. — Или тебе так хочется от меня свалить? А ты думаешь, что если ты от меня отделаешься, то тебе сразу же жить легче станет? Да тебя в первой подворотне нагнут и выебут, а потом ещё и ограбят… ну и, может быть, прирежут, если сильно попросишь.       — Я могу за себя постоять, — щуришься, разглядывая его напряжённое лицо.       — Ты можешь за себя только полежать, — усмехается, поворачивается к тебе лицом, а потом прикусывает губу. — Ну, допустим, ты мне вернёшь всё, что я на тебя потратил — не то, чтобы это много, но раз ты у нас такой принципиальный, на это можно забить. И куда ты дальше? Не то чтобы мне не было на это насрать, но…       — …но тебе нужна дырка для секса, потому что ты спермотоксикозник, у которого секс — решение всех проблем, — заканчиваешь за него и хихикаешь в кулак, Бакуго вспыхивает, вскакивает и явно не находится с ответом. Интересно, он сейчас тебе по морде съездит или потом?       — Завали ебало и отвечай по существу, — шипит, а потом встаёт с кровати. — Что-то, судя по твоему поведению, ты совершенно не умеешь жить. Только тормозить и тупить умеешь.       — Ты знаешь меня четыре дня от силы, — прикусываешь губу, чувствуешь запёкшуюся кровь и пытаешься её слизать. Не выходит. Вспоминаешь, что надо бы ответить дальше, пока тебя не прибили — он смотрит на тебя как удав на кролика. — Но… в идеале мне надо спрятаться где-нибудь далеко и просто остаться там.       — «Просто остаться там»? Быть просто серым днищем? У тебя нет грандиозных стремлений? — он даже удивляется, пока ищет в шкафу полотенца. Одно уже нашёл.       — Есть, но сейчас явно не то время, чтобы о них думать, — разводишь руками и пытаешься тоже сползти с кровати.       — Пхах, думать о целях можно всегда. Побег — не цель, побег — средство. А вот о твоих целях я понятия не имею, это бесит, — стоит тебе к нему подойти, как тебе в лицо прилетает полотенце.       — Я думал о том, чтобы… — ты теряешься в словах. — Стать тем, кто может соперничать с отцом.       — Но ты от него сбежал и забил хер на всё, что он тебе мог дать, — с языка Бакуго едва не течёт яд.       — Я хочу добиться успеха, не прибегая к его урокам — так понятнее? Доказать, что я сам чего-то стою, — тебе неприятно об этом говорить. Все цели, которые ты так долго лелеял мысленно, почему-то теряют свой смысл, когда ты произносишь их вслух. Они кажутся тебе банальными. — Забей. Где здесь ванная?       Бакуго ничего тебе не отвечает, только провожает до двери, которую ты сразу не заметил, а потом закрывает её за тобой. Ты даже рад, что он не остался — ещё одного раза твоя многострадальная задница не пережила бы. Ты и так шёл, едва переставляя ноги.       А ванная здесь… да почти не отличается от тех, что были в мотелях, только здесь в разы уютнее. Может, этот «уют» создают шкафчики для мелочей, может, зеркало с какими-то потёртыми наклейками, может, более добротная и широкая ванная — в мотелях-то были душевые. Здесь даже стиральная машина имеется, как и две больших сушильных батареи — в мотелях-то была одна. Тебе здесь нравится. Нравится всё, кроме твоего отражения в зеркале.       Синяк на скуле сиял всеми оттенками фиолетового, все остальные отметины сияли то синеватым, то красным — о, спасибо Бакуго за кучу засосов, ты без них бы жить явно не мог. Правда ты не можешь отрицать, что тебе понравилось их получать. Ну, засосы, а не синяки. Хотя, если скоро на боках и заду проявятся следы ладоней, то ты уже совсем потеряешься в том, как и что делить на «понравилось» и «не понравилось».       Забираешься в ванную, начинаешь набирать в неё воду, параллельно обдумывая всё, что только можно.       Бакуго за тебя переживает. Это факт. Ты ему зачем-то нужен. Это тоже факт. Однако нахрена ему именно ты — не понятно. Трахать неопытного тебя… ну, такое себе удовольствие, наверное. Если бы он хотел себе кого-то умелого и действительно стоящего, то он явно бы не тебя рядом с собой держал. Ты вообще относительно бревно. Но тогда что? У него проблемы с этой компанией, он разносил наркотики, у него дофига связей везде… можно ли предположить, что ты ему нужен как «новенький», которого всем этим заставят заниматься? Или у него недостаточно много связей, а проблемы большие, поэтому он рано или поздно использует тебя как заложника? А что, у тебя отец значимая, даже очень значимая личность, на него можно надавить, по сути, только через тебя. Но если бы Бакуго это было надо, он бы держал тебя лучше, а не оставлял бы в отеле в одиночестве — ты ведь мог проснуться раньше и свалить.       Отогреваешься в тёплой воде, поджимаешь коленки к груди и чувствуешь, как саднит всё тело. Особенно, чёрт побери, бедная задница. Даже нет, у тебя болит дырка. Видимо, там всё-таки что-то повреждено… не знаешь, но боязливо дотрагиваешься до себя, потирая многострадальное местечко.       А что тебе делать дальше? Ежу понятно, что ты пойдёшь работать именно в то кафе, где платят раза в три больше, чем в обычных. Правда, помимо зарплаты высокой там интересная рабочая форма… но это ничего, это ты привыкнешь. Судя по условиям, это адекватное место, которое просто имеет интересную специализацию… да, решено, ты просто будешь там работать. Хотя бы некоторое время.       Запоздало вспоминаешь, что для того, чтобы искупаться нормально, нужны хоть какие-то мытейные принадлежности, а их здесь и в помине нет — только в мыльнице какой-то жалкий обмылок лежит, да и то ты не уверен, нормально ли с ним всё.       Думаешь, что звать Бакуго сейчас — явно не лучший вариант, но всё-таки… вдруг у него что-то есть?       — Ты там скоро? — слышишь приглушенный крик из-за двери. — Или ты утопиться решил?!       Молчишь. Слышишь звук тяжёлых шагов, потом звук поворачивающейся ручки. Бакуго зашёл к тебе, всё ещё одетый ни во что — максимум полотенце на шее висит, и сжимающий в руках какие-то бутылочки. Очень надеешься, что хоть в одной из них находится что-то мыльное.       Он смотрит на тебя, ты смотришь на него, он вздыхает, поджимает губы, а потом в сердцах бросает обе тары тебе. Они с громким плюхом приземляются в воду, а ты только и можешь кивнуть и прошелестеть тихое: «Спасибо».       — Давай уже быстрее, тормоз чёртов.       Улыбаешься. Точнее, пытаешься скрыть улыбку. Вы знакомы четыре чёртовых дня, но тебе так тепло находиться рядом с этим человеком, когда он о тебе заботится, что ты боишься к этому привыкнуть. Желание поваляться в ванной подольше только растёт… правда, вода неумолимо остывает, а потому расслабление придётся отложить до лучших времён.

***

      Когда ты выходишь из ванной, Бакуго не обращает на тебя внимание: он чем-то гремит на кухне, тихо что-то бормоча себе под нос. Не отвлекаешь его, идёшь к большой спортивной сумке, которую он оставил в комнате, находишь там футболку, которую, кажется, уже видел на Бакуго, потом цепляешься взглядом за упаковку с бельём и думаешь, что сиять голым задом — ну просто самое лучшее, что только можно выбрать, а потому безо всякого зазрения совести одеваешься. Да. В трусы и футболку. И гордишься собой. Какой же ты, блядь, молодец, Шото, трусы надеть смог самостоятельно. И полотенце повесить на спинку кровати — а больше некуда, не к Бакуго же в ванную заявляться, чтоб на сушилку повесить.       Но глупые мысли быстро проходят — во рту мерзко, надо бы как-то раздобыть предметы личной гигиены, а то при тяге Бакуго к поцелуям… не, ты не думаешь, что ему может быть неприятно, он бы не лез к тебе, если бы ему что-то не нравилось — он явно не такой человек. Однако то, что ему «нормально» не значит, что нормально и тебе. Тебе нужна зубная щётка и ты её добудешь.       А пока ты хочешь осмотреться. В доме. Во всём. Правда, квартира у вас не то, чтобы большая, а потому и разглядывать, в общем-то, нечего. Разве что девственно-чистую кухню и спальню? Ну да, кухня действительно оказалась «девственно-чистой» — ничего там не было, кроме, собственно, мебели. В спальне хоть шкаф был с вещами и постель, застеленная покрывалом. А тут вообще ничего — пустые столешницы, пустой холодильник, работающий вхолостую, абсолютная и ничем не испорченная пустота. Тебе это не то, чтобы не понравилось, тебе было непривычно. Казалось, что хоть что-то да должно быть, что-то «живое», но, увы, ничего подобного не было. Ну, кроме посуды, обнаруженной в тумбе… но это почти ничего и не значило.       Нужен был чай, нужен был кофе, нужно было хоть что-то съестное, нужно было добыть тебе одежду, опять же, зубные щётки, прочие предметы обихода… ты не знаешь, как надолго вы тут останетесь, а может, он говорил это, но ты успешно всё забыл — у тебя с головой что-то не то творится, у тебя везде полнейший хаос, с которым ты должен разобраться сам, но ты просто не чувствуешь себя способным на это.       Опускаешься на стул, смотришь в окно — красиво, тебе нравится вид, но ты не можешь на нём сфокусироваться. В груди начинает болезненно ныть и тянуть, дышать становится трудно. Ты знаешь, что делать дальше, ты точно знаешь, что нужно делать дальше… но ты непонятно почему не можешь на этом сфокусироваться. Просто не можешь. В голове пустота. И перекати-поле летает по этой пустоте. Ты смотришь на стену перед собой, а потом прикрываешь глаза.       Ты не привык ко всему этому — да и как тут привыкнуть? Ты почти неделю слоняешься непонятно где, бегаешь от отца и его людей, общаешься непонятно с кем, пьёшь и куришь почти каждый вечер. Хм, надо бы покурить — решаешь ты, встаёшь, находишь куртку, находишь сигареты и зажигалку, а потом возвращаешься на место. Возвращаешься и забываешь, о чём ты думал, пока не пришёл к выводу, что хочешь покурить. Кажется, о том, что ты находишься в какой-то заднице.       Или нет? Ты на съёмной квартире. На вашей с Бакуго общей съёмной квартире. Сейчас ты докуришь ещё даже не подожжённую сигарету и пойдёшь разглядывать ту вакансию на место официанта в кафе. Да, ты согласен носить платье, да, ты за те деньги готов пойти на это. Хуже, чем тебе есть, тебе вряд ли может быть.       Наверное, когда Бакуго выйдет из душа, вы пойдёте в магазин — ты на это надеешься. Надо бы составить точный список покупок. Но это только когда ты докуришь.       Прикуриваешь.       Открываешь окно, затягиваешься, выдыхаешь…       Легче.       Но в груди всё равно тянет и ноет — ты чувствуешь себя «не в своей тарелке». Ты ненавидишь спонтанность, тебе некомфортно жить в настолько быстро меняющемся мире, тебе от этого тяжело… но выбора нет. Придётся жить.       Мысли плавятся вместе с тобой.       — Слышь, половинчатый, — Бакуго выходит из душа с полотенцем, повязанным на бёдрах, — собирайся давай.       Ты даже не думаешь: «Куда собираться?» — ты только что об этом размышлял.       Докуриваешь, высовываешь руку за окно — хорошо, что оно без сетки — бычкуешь сигарету об подоконник с той стороны и выкидываешь её. Да, пустая трата курева, но что поделать — тормозить времени нет. Да и злить Бакуго не хочется совершенно.       Он одевается, а ты ищешь теперь-уже-твои штаны. Ты скользишь взглядом по его телу и царапинам на нём, а потом случайно давишь на свой собственный синяк. Он смотрит, как ты морщишься и потираешь ноющее место, а ты разглядываешь его тело, будто видишь его впервые. И снова едва не исходишь на слюну — он слишком красивый. Интересно, глядя на тебя, он тоже возбуждается? Вроде, да. Или это было просто способом «отвлечься»? Если подумать, то он трахал тебя… ну, первый раз по практически договорённости, а оба остальных импульсивно и на эмоциях. Может, он так своеобразно выпускает пар?       Не знаешь.       Кидаешь на него беглый взгляд и сглатываешь: он смотрит на тебя снова как удав на кролика. Ты медленный? Или что?       — Парик не забудь.       Теперь понятно. Твои волосы. А парик надо бы ещё найти… ох, тоже проблемно. Но ничего, ты справишься — он красный, заметный.

***

      Бакуго ничего не говорит, Бакуго никак на тебя не реагирует, пока вы выходите из дома, пока вы идёте по улице, пока стоите на пешеходном переходе. Тебя будто бы нет, но вместе с этим он выставляет свой локоть вперёд, чтобы ты не делал лишнего шага, чтобы остановился и всё-таки ждал нужного света светофора. Тебя рядом с ним нет, но он о тебе всё-таки заботится. Смешно и непонятно, но ты уже, наверное, почти к этому привык.       «Почти» — ключевое слово. Самое-самое важное, потому что вы почти вместе, вы почти, блядь, семейная пара — вы застываете перед прилавками в магазине, разглядываете их содержимое, а потом одновременно тянетесь к одной и той же пачке кофе. Последняя оставшаяся по скидке, потому что денег у вас явно не так много, как хотелось бы. Он кривится, задевая твою руку своей, а ты почти смеёшься — мило.       На его шее из-под расстёгнутой куртки виднеются царапины, а ты кутаешься в свою, чтобы скрыть засосы — тебе неловко, он это видит, а потому оттаивает и смеётся. Смеётся, а потом идёт в другой отдел. Потому что он ненавидит медлить.       Ненавидит медлить, но терпеливо ждёт, пока до тебя дойдёт, что ты можешь спокойно сходить за теми продуктами, которые тебе нужны, за теми вещами, которые необходимы — он ни слова не говорит, но специально кашляет, когда вы проходите мимо ряда с кучей разных предметов гигиены. Ты всё понимаешь и стараешься не слишком тормозить, пока набираешь самое необходимое. Он терпеливо тебя ждёт. Тебе неловко.       Бакуго фырчит, кривит губы, но никак тебя ни в чём не упрекает — ты уже трижды поймал себя на мысли, что раньше он явно назвал бы тебя тормозом или как-то так, но сейчас терпит. Смотришь в корзину и понимаешь, что продуктов как-то стало слишком много. Ты не помнишь, чтобы вы всё это набирали, но стараешься не забивать голову… а потом притормаживаешь и хватаешь с полки лапшу — единственное блюдо, которое ты умеешь готовить — соба. Так совпало, что это ещё и твоё любимое блюдо. Бакуго оборачивается, усмехается, а потом ждёт, пока ты до него дойдёшь.       Ты стараешься не думать, что вы хоть что-то могли забыть, потому что если ты до чего-то додумаешься, то придётся это озвучить, а говорить сейчас… нет уж, у тебя в горле слишком пересохло, чтобы ты мог себе это позволить. Поэтому в корзину ты не смотришь, ты смотришь… на Бакуго. А он на тебя нет. И хорошо.       Идёте к кассам, периодически останавливаясь и добавляя чего-то к покупкам. Ты не думал, что Бакуго будет так тщательно разглядывать овощи, прежде чем взять их — они на вид все нормальные, но он всё равно каждый тщательно рассматривает, едва не пробуя на вкус и не принюхиваясь.       Всё, что ты можешь делать — тенью следовать за ним и разглядывать его широкую спину, обтянутую курткой. И думать. Просто думать и стараться не терять своего провожатого из виду.       Почему-то в голову лезет только то, что ты ведёшь себя не так, как хочешь, что вообще-то ты уже имеешь право показывать, чего именно нужно тебе. К примеру, мысли постепенно ползут в сторону футона — тебе на нём спать в разы удобнее, чем в кровати. А ещё ты достаёшь телефон и вчитываешься в условия той самой работы, которую забраковал Бакуго. А ещё… а ещё он заглядывает к тебе в телефон и едва заметно усмехается: заметил.       Когда вы выходите из супермаркета, он вручает один из двух получившихся пакетов тебе, а ты не протестуешь — ты не «Принцесска», чтобы за тебя носили вещи, ты и сам вполне на это способен. И вы идёте домой.       Вы. Идёте. Домой.       Ты перекатываешь эту фразу на языке, а потом нервно сглатываешь: у тебя никогда не было подобного чувства, ты никогда не ходил по магазинам с кем-то, ты никогда не шёл домой с кем-то. Тебя подвозили, тебя сопровождали, тебя вели, но никогда это не было так… да. Так не было и быть не могло. Ты либо был один, либо был под контролем. А сейчас ты… ты с кем-то. С кем-то, с кем вы, возможно, на равных… Кстати, а на равных ли вы? Имеешь ли ты право перечить, проявлять характер, как-то иначе показывать себя? Или нет?       Когда ты жил с отцом, за каждую попытку бунта тебя наказывали. Побоями ли, дополнительными занятиями ли, да чем угодно, вплоть до оставления без обеда — тогда-то ты и научился готовить собу сам. А сейчас… ты не знаешь, но думаешь, что скажешь, если тебя что-то не будет устраивать. Правда, потом ты нервно сглатываешь, понимая, что если Бакуго вдруг окажется сильнее тебя, то тебе явно несдобровать.       Заходите в квартиру, скидывая верхнюю одежду на вешалки — ты их сперва и не заметил, но сейчас это произошло практически по инерции. Скидываете обувь, друг за другом идёте на кухню, раскладывая всё, что накупили по столам и тумбам. Хватаешь зубную щётку с пастой, тут же отправляясь в ванную, чтобы использовать её по назначению, потому что мерзкое ощущение во рту тебя откровенно раздражает — Бакуго смеётся над твоими действиями, но тебе плевать. Кажется, тебе нужно было ему помочь с раскладыванием продуктов, но… но не важно.       Гадкое ощущение исчезает только после третьей чистки зубов, ты нервно смеёшься, понимая, что в твоём рту побывало слишком много всего, а потом тебя едва не тошнит от этой мысли. Одно воспоминание вызывает в животе непонятный ураган, тянущий ваш скудный завтрак наверх… или не завтрак? Когда вы ели? Сколько сейчас времени? Ты мысленно бьёшь себя по лбу за то, что перестал следить за всем, чем можешь, ты даже счёт времени потерял за всеми этими переездами и походами за покупками. Или это какая-то великая сила Бакуго, называющаяся «Растворение времени»? Потому что иного оправдания ты не находишь — часы упорно говорят, что уже почти семь вечера. Целый день прошёл, а ты этого не заметил…       Вернувшись на кухню, застаёшь уже разложившего всё по местам Бакуго, который теперь что-то упорно строгает у тумбы. Почему-то это тебе кажется таким милым, что ты как можно тише опускаешься на стул и начинаешь просто наблюдать за всем этим. Достаёшь телефон, зачем-то делаешь фотографию, а потом продолжаешь читать информацию о работе… да, платье, конечно, там весьма занятное — будто забрали у средневековых горничных, такое всё чёрное в белых оборках, да ещё и с пышной юбкой. То, что там за весь текст минимум пять раз подчёркнуто, что требуются именно совершеннолетние парни тебя малость начинает смущать, но, судя по всем остальным записям, это не имеет ничего общего с проституцией. На всякий случай перечитываешь текст ещё раз, а потом для себя решаешь, что завтра ты пойдёшь устраиваться туда. Возможно, даже с Бакуго, если тот снова будет злиться и возмущаться. Но… зарплата раза в три больше, чем в остальных местах… тебя подкупает.       Когда ты отвлекаешься от экрана, Бакуго всё ещё стоит к тебе спиной, но уже у плиты — на ней что-то явно жарится или варится — ты не знаешь, но пахнет оно определённо вкусно, а потому ты продолжаешь слушать, смотреть и принюхиваться.       Тебе спокойно.       Кажется, ты только сейчас понял, что больше никуда не нужно бежать, больше никуда не нужно спешить, можно просто спокойно смотреть, как кто-то готовит ужин. Смотришь на оставленные на подоконнике сигареты и закуриваешь. Хорошо.       Бакуго шипит что-то про окно, ты толком не разбираешь, что именно, а потому дёргаешь за ручку и приоткрываешь его. Да, у вас есть вытяжка прямо над плитой, но она, видимо, работает слишком слабо, а потому окно как нельзя кстати. Бакуго что-то удовлетворённо бурчит под нос, а потом уже в голос и внятно говорит:       — Не сиди как идиот, найди тарелки, — это скорее приказ, но ты не двигаешься с места, пока не докуришь и не поёжишься от внезапно накатившего чувства «домашности». Тебе тепло. Тебе комфортно. Ты жмуришься от удовольствия, будто кот, поводишь плечами, поджимаешь под себя коленки и прикусываешь губы.       И только когда Бакуго снова называет тебя тормозом, ты поднимаешься со стула, выкидываешь сигарету за окно, а потом нервно думаешь: «Где тут могут быть тарелки?»       Наверное, в шкафах, к которым ты и идёшь, слегка шатаясь — ты ещё не привык к этой лёгкости, которая переполняет твоё тело, когда ты покуришь. Да, тарелки оказываются именно в навесном шкафчике, из которого ты их и достаёшь. А потом скашиваешь глаза на то, что же всё-таки приготовил Бакуго.       Соба.       Ты и не заметил, как он набирал холодную воду, чтобы остужать лапшу, как обжаривал добавки… но пахло всё это прекрасно.       Ставишь рядом с ним тарелки, находишь палочки, а потом замечаешь чайник. И без лишних слов самостоятельно его включаешь. Почему-то тебе это кажется важным, почему-то это всё выглядит таким правильным и приятным, что даже простое действие вызывает толпу мурашек по твоей коже.       Ужинаете вы в тишине. Бакуго не шипит недовольно, не злится, не кричит, не ругается. Вы просто спокойно едите. Молча. Иногда переглядываясь и случайно касаясь друг друга ногами под столом.       Готовит он, кстати, прекрасно. По крайней мере, лучше, чем ты. И ты понимаешь, что теперь тебе соба нравится ещё больше. Правда, тебе кажется, что она вышла слишком острой… но тебе и так нравится, ты не хочешь нарушать тишину, максимум, что ты говоришь, это «Спасибо», когда он ставит тарелки на стол.       Чайник щёлкает, оповещая о том, что вода в нём закипела. Ты встаёшь, вспоминаешь, что чашки там же, где и тарелки — достаёшь их, а потом слышишь тихое и сиплое после долгого молчания:       — Соседнюю дверцу открой.       Чай именно там, правда, листовой. Пока чай заваривается, ты думаешь, а нужен ли сахар. Приходишь к выводу, что вы его и не покупали. И радуешься, потому что сладкие напитки тебе вообще не по душе… А потом отмечаешь, что Бакуго тоже, видимо, не любит сладкое.       Заканчиваете ужин вы тоже в тишине. В звенящей тишине, которую ты не хочешь прерывать ничем, а потому даже не двигаешься. Смотришь на сидящего перед тобой Бакуго и улыбаешься. Он сейчас тоже кажется таким безумно домашним… тебе смешно. «Домашний» Бакуго. А тот, что был вчера вечером, наверное, «дикий».       Посуду моешь ты. Распаковываешь губку, находишь средство, купленное, кстати, тоже сегодня, а потом убираешься. Бакуго уходит в спальню. Ты улыбаешься своим глупым мыслям. Один этот вечер напоминает ту семейную и милую жизнь, которой у тебя никогда не было. И тебе от этого так тепло на душе, что ты не знаешь, куда себя деть.       И деваешь в итоге под одеяло. К тёплому телу Бакуго, который сперва что-то читает в телефоне, хмурясь и прикусывая губу, а потом прикрывает глаза, откладывая гаджет на тумбу. И переворачивается так, чтобы быть к тебе лицом. Тебе почему-то кажется, что сейчас он должен тебя поцеловать, но потом ты отгоняешь эти мысли и сам к нему тянешься. Конечно, ни о каких страстных поцелуях речи не идёт, но вам, кажется, хватает тёплого и почти сухого соприкосновения губами. Это, кажется, было необходимым.       — Завтра я пойду устраиваться в то кафе, — улыбаешься, а потом потягиваешься. Бакуго хмурится и смотрит на тебя, как на идиота.       — Если тебя в первый же день накачают таблетками и выебут, то я тебя вытаскивать не собираюсь, — он устраивается поудобнее, а потом будто бы невзначай закидывает руку тебе поперёк живота, притягивая к себе.       — Пока что ебал меня только ты, — всё-таки поддаёшься и сам приближаешься к нему.       Самое странное заключается в том, что вы оба раздеты до трусов, а потому ты чувствуешь жар его тела слишком сильно. И тебе от этого слишком хорошо. Уютно даже. Ты едва слышно выдыхаешь, а потом прикрываешь глаза, понимая, что на твою фразу никакой реакции не предвидится.       Тебя неумолимо клонит в сон. Ты жмёшься к нему — он прижимает тебя к себе, а потом чувствуешь, что тебе сейчас действительно хорошо.       Только вот то, что ты просыпаешься посреди ночи, потому что лежащий за твоей спиной парень заорал не своим голосом — как-то не вписывается в рамки прежней идиллии.