***
На этот раз ты не просыпаешься, когда кричит Бакуго. На этот раз ты просыпаешься, когда кричишь ты сам. И будишь заодно и лежащего рядом с тобой парня. А то чего это он так сладко развалился? Нечего валяться. Ты страдаешь — пусть он тоже будет страдать. Он не предлагает тебе своих волшебных таблеток, он не обнимает тебя больше и не гладит. Просто помогает дойти до кухни и делает вам кофе, пока ты нервно закуриваешь. Сигаретный дым шлифует привкус рвоты в твоём рту — тебя вчера вымыли, но зубы тебе не чистили. В горле горчит, в лёгких тянет и давит, голова кружится, а когда ты запиваешь этот мерзкий привкус терпким и крепким кофе, так вообще едва не блюёшь. Ты хотел бросить, да не выходит — ты закурил сейчас на автомате, как на автомате сглатываешь рвоту и затягиваешься раз за разом, жмурясь от света, который Бакуго включает с некоторым запозданием и без предупреждения. Оказывается, на часах сейчас пять с чем-то утра. Просто не рассвело ещё. Время летит неожиданно быстро. И светлеет позднее, а темнеет раньше. Бакуго опускается на стул рядом с тобой, тянется к пачке, сам затягивается — у него даже это не выходит сделать нормально, он кашляет, давится дымом. На его глаза набегают слёзы. И ты не ощущаешь себя уверенным, что это лишь из-за дыма. Ему тоже тяжело. Очень. — Я знал её, — твой голос звучит как-то потусторонне, будто из загробного мира. Бакуго поднимает на тебя взгляд. Ты смотришь на него и машинально затягиваешься, докуривая сигарету до фильтра. Как-то слишком быстро она закончилась, но твои лёгкие и твоё горло не простят тебе ещё одной, хотя ты ещё не успокоился даже. — И? — Бакуго кривится, скалится, ехидничает, — Если бы ты её не знал, она бы не сдохла? Не находишься с ответом, впадаешь в очередной раз в ступор. Он тоже жалеет. Он жалеет её. Ему её жалко. Он не бесчувственная мразь. Он… Он смотрит на тебя и будто бы винит во всём этом тебя. Будто тем, что ты её знал, ты мог изменить то, как закончилась её жизнь. А может действительно — если бы ты её не знал, она бы выжила? Тебе кажется, что Бакуго думает так. Он этого ещё никак не показал — всё это в твоей голове. Только в твоей голове. Это давит. Рвота снова подкатывает к горлу. Твоему желудку пиздец. Твоей нервной системе пиздец. Твоей психике пиздец. Ты уже готов добавить сюда, что и жизни твоей тоже пиздец. Притом глобальный. Но пока ещё держишься. Ещё не всё потеряно. Да и, впрочем, какая разница. Да, вы с Момо когда-то были близки, но не настолько… да блядь, похеру, всё равно скорбеть по ней ты не перестанешь, и укорять себя, что нихера не сделал, — да и что ты мог сделать? — ты не перестанешь. Она мертва. Она попала в чёртов гадюшник, в притон, её трахали какие-то бомжи — притом это был явно не первый раз, когда с ней проделывали подобное… её шпиговали таблетками, её иссушали всем этим… как? Что? Какого чёрта это произошло? Почему с ней? Девочка богатых родителей, почти святая, всегда настроена решительно, всегда обдумывает свои действия, почти всегда уверенная в себе — такой она тебе запомнилась. Так почему? Какого хера? Ответов тебе никто давать не собирается. — Не то чтобы меня ебало твоё состояние, — начинает Бакуго, прерывая твой поток мыслей. Под звуки его голоса ты осознаёшь, что ты завис, глядя в недопитый кофе и даже, кажется, перестав дышать. — Но ты выглядишь куда паршивее, чем всегда. А тебе завтра на работу. — И? — зеркалишь его недавний вопрос, только ничего больше не говоря. Переводишь на него расфокусированный взгляд. Да-да, тебе завтра на работу. Да, новый сотрудник, да, опасность, да, куча проблем… — Есть идеи, как тебя из этого дерьма вывести? — Бакуго выгибает бровь, смотрит на тебя, а потом устало вздыхает, — вижу, что нет. Раздражённо цокает языком. Ты смущаешься пуще прежнего. Тебе стыдно, что тебе херово. Тебе стыдно, что ты свалился ему на голову. Тебе непонятно, почему это его ебёт, почему он спрашивает у тебя всё это, почему просто не оставит со всем этим дерьмом наедине? — Не предлагай мне никаких веществ, — сам прослеживаешь в собственном голосе испуг, но не испытываешь ничего. Что за хуйня с тобой творится? — Ну-ну, — он смеётся над тобой. Тебе определённо кажется, что он смеётся над тобой. — Бегу и падаю, блядь. Ты допиваешь свой кофе в абсолютной тишине. И скуриваешь ещё одну сигарету. А Бакуго всё это время смотрит на тебя, следит, а когда ты порываешься встать, но у тебя не выходит из-за трясущихся ног, — оказывается рядом и помогает добраться до ванной. И даже, блядь, сходить в туалет и принять душ — помогает. Хотя ты и без него бы справился. Вы спали голыми. И кофе затем пили тоже нагишом. И тебя это ни капли не смущает. Пока ты чистишь зубы, Бакуго чистит свои и постоянно поглядывает в твою сторону. Его мышцы напряжены, а усталость заметна лишь во взгляде, — он готов в любой момент поймать тебя, если ты начнёшь падать. Но по нему видно, что он сам сейчас свалится. Его нервы тоже не выдерживают. И как вы будете дальше — ты не знаешь. Тебе хотелось бы поговорить, но ты как всегда не знаешь, о чём. Ощущаешь себя ещё большей амёбой. Насколько же ты жалок.***
Вы валяетесь в кровати уже третий час. Просто лежите рядом, иногда трогаете друг друга — совершенно невинно, даже не поцелуями. Просто гладите, показываете, что вы живые. Тебе не хочется есть или вставать, Бакуго перенёс твою чашку, которую нарёк пепельницей, прямо к вам на тумбочку и открыл окно. Но ты не хочешь даже курить. Тебе неприятно от запаха дыма. Ты терпишь пять или шесть сигарет. — Хватит. Кашляешь, подтверждая своё «хватит». Бакуго бычкует недокуренную сигарету. Уносит «пепельницу» на окно и оставляет её там. Падает обратно к тебе на кровать. Ложится на спину, прикрывает глаза, а потом хрипло начинает говорить: — Это не первое шоу, которое я видел, — очевидная вещь. Максимально очевидная. Но ты слушаешь его, не встреваешь, лишь приподнимаешься на локтях, чтобы смотреть в его лицо. — Однажды там была моя бывшая одноклассница. Не помню, правда, как её зовут, — усмехается, — она не была плохим человеком. Я вообще её не помнил и не помню сейчас. Но её там раздавили, — он не открывает глаз, поджимает губы, усмехается, — только не уксусом в горло, а вспоров кишки. Понимаешь? Вспоров кишки. И никто не перестал двигаться. Все эти животные ничего не прекратили и не собирались прекращать. Молчишь. Не знаешь, что сказать, но знаешь, что здесь говорить ничего не нужно. — Это милосердие. Они это считают милосердием, — продолжает Бакуго. У тебя в горле застревают вопросы. — Девушки без сознания. Они накачены наркотой, в их голове нет ни одной мысли, они сами не являются уже людьми. С тем рвением, с каким их там шпигуют всем, чем можно, они за пару недель становятся пустоголовыми дырками. И ни одна ещё не прожила дольше. Мозг не выдерживает. Просто не выдерживает. И отключается. И шоу — просто «красивый» конец уже поломанной куклы. Куклы, которая не верещит и без дозы не дёргается, и признаков жизни не подаёт. — Идиотизм. Это слово вырывается из твоей глотки поперёк твоей воле. Хотя ты сам с собой согласен. — Ага, — Бакуго кивает, приоткрывает один глаз, ухмыляется, будто подмечая, что ты «отживел», что ты осознаёшь хотя бы то, что он говорит. — Они не ценят своих девочек. Они вообще ничего не ценят. Каждый из них готов удавиться за дозу. Даже Тошинори. Особенно Тошинори. Только ему не приходится. Ему всё приносят на блюдечке с голубой каёмочкой. Но если бы ему надо было за дозу убивать или убиваться, — он без раздумий сделал бы это. Для тебя это не кажется чем-то сверхъестественным. Ты впитываешь слова Бакуго как нечто само собой разумеющееся. Как прописную истину. И тебе это не кажется неправильным, — ты хочешь, чтобы он больше говорил, ты хочешь знать больше, ты не хочешь, чтобы он молчал. Но он замолкает. И смотрит на тебя. И в его глазах читается такая адская тоска, что ты не веришь, что девка, которую он видел там, была ему «никем», была просто одноклассницей. А сколько он их вообще там видел? Что он там делал? Почему он вообще связан со всем этим дерьмом? Как он там оказался? Спросить ты пока что боишься. Не в том ты состоянии, чтобы чего-то допытываться. Вместо этого ты просто прижимаешься к нему, укладывая голову ему на плечо, тяжело выдыхая и пытаясь расслабиться, когда он обнимает тебя, прижимая сильнее и не давая никуда деваться. А ты и не хочешь. Ему это, кажется, нужно. Тебе это совершенно точно необходимо. Вы лежите так несколько часов, пока не засыпаете. Не целуетесь, не лапаете друг друга — просто прижимаетесь, просто обнимаетесь, просто лежите друг на друге и пытаетесь поделиться остатками уюта и тепла. Он лечит твою разбитую душу, ты лечишь его. Кто из вас нуждается в этом сильнее — непонятно, да и не важно. Важно лишь то, что завтра вам на работу. Завтра тебе снова заниматься всем тем, чем ты занимался на прошлой неделе. Завтра Бакуго пойдёт на свою работу — его лапают за деньги. И ты уверен, что он и там связан с наркотиками. Просто молчит. Просто умалчивает. Просто врёт. Тебе страшно. Но в твоей голове возникает какая-то глупая и странная мысль: пока Бакуго рядом с тобой — всё будет в порядке. Хотя как раз пока он рядом с тобой — творится всякая невнятная и непонятная хуйня. Но всё равно у тебя есть это ощущение, и ты собираешься ему верить отныне и впредь. Тебе так легче. Тебе так намного легче. И ему, кажется, с тобой тоже легче. Вы спите до глубокой ночи. Ни один из вас не кричит. Тебя это не может не радовать. Бакуго просыпается первым и идёт готовить для вас «завтрак», ты просыпаешься почти сразу следом и идёшь за ним, прижимаясь к нему со спины и целуя в заднюю сторону шеи. — Ты охуел, — констатирует факт он и шутливо угрожает тебе ножом. — Ты не против, — целуешь линию роста волос и прижимаешься сильнее. Ему нравится. У него по шее и плечам идут мурашки. Вы всё ещё, чёрт побери, голые. И тебя это вообще не смущает. Его тоже. Вы «завтракаете». Не пьёте кофе на этот раз, просто едите бутерброды, порезанные на скорую руку, запиваете это водой… и курите. Бакуго на твоих глазах вымывает до блеска чашку, из которой ты сегодня пил кофе, в которую он потом курил. Ты не можешь вытянуть и половины сигареты, отдаёшь её Бакуго. Он смеётся и просто выкидывает её за окно. Она ему не нужна, у него есть своя. А потом вы целуетесь в коридоре. И в спальне. И на кровати вы тоже целуетесь. И тебе вроде получше, и Бакуго тоже, и вам обоим так хорошо, и поцелуев даже мало, поэтому вы ласкаете друг друга чуть более интимно, но не до конца — вы не возбуждены, но вам приятно. Это скорее моральное возбуждение, это скорее нечто для души. Поцелуи в шею, поцелуи в губы, в плечи — всё это настолько невинное, нежное, ласковое и необходимое, что вы отдаёте это друг другу сполна. Бакуго шепчет тебе на ухо что-то неразборчиво-нежное. Ты не хочешь разбирать, тебе приятно от самого факта. Шепчи он так проклятия и пожелания смерти — тебе всё равно было бы охуенно хорошо. И он знает это. И когда ты едва слышно шепчешь ему заветное «ты мне нравишься», он стонет, утыкаясь тебе в шею губами и затихая, замолкая, не шевелясь. Ты не знаешь, понял ли он, что ты сказал, ты не знаешь, что творится в его голове, — он сильнее стискивает тебя в объятиях, сильнее прижимает к себе, а потом снова начинает целовать. А когда он от тебя откатывается, зажмурившийся, поджавший губы, почти сразу прячущий глаза в локте, — ты видишь, как блестят его глаза. Он не плакса. Он не хочет тебе этого показывать. Ты делаешь вид, что ничего не видишь, отворачиваешься и пытаешься уснуть. Этой ночью засыпает лишь Бакуго. И он кричит. Снова кричит. И ревёт, не просыпаясь. А ты делаешь всё, что только можешь — прижимаешь его к себе, кутая в свои объятия и гладя по непослушным волосам. Только так он затихает. И то не сразу и не до конца — продолжает дрожать. Тебе вообще кажется, что он просыпается и лишь поэтому успокаивается. Даже шепчет «спасибо» тебе в шею. Будильник звучит отвратительно громко в твоём телефоне, который невесть как оказался под кроватью. Значит, жизнь продолжается. Значит, что-то будет дальше. Как минимум — рабочий день. Как максимум — рабочая неделя. А может, что-то и побольше.