месседж-одиссея лилового байкера

Скалл всегда нравились минуты неторопливого утреннего пробуждения, сладостного, как то, чего у нее в жизни еще никогда не было, и нежного, как самые сокровенные мечты. Ей нравились те первые долгие мгновения безмятежной неги, когда разум еще даже не осознавал себя, давая побыть маленьким комочком тихой теплой радости. Сначала Скалл приоткрыла сонные замутненные глаза. Затем почувствовала вокруг себя свое любимое объёмное, хрустящее, облачное одеяло. Потом нежные кости сообщили ей о комфортном матрасе, в меру жёстком, в меру мягком. Она с наслаждением потянулась, чтобы, по-кошачьи выгнув спинку, перевернуться на другой бок … перевернулась … и одна из её рук обо что-то легонько шмякнулась. Скалл моргнула. Затем вытаращилась. И торопливо протерла кулачком глаза. – Ре … борн? Да, на другой половине кровати миролюбиво возлежал и дремал именно он. В конце концов, никто не мог изображать Реборна лучше, чем сам Реборн. У него тоже было достаточно масок. Свою самую любимую и постоянную он никогда не снимал – скорее всего, как это часто бывает, она приклеилась. Лишь иногда, в какие-то мимолетные минуты мелькало в нем что-то, казалось бы, нехарактерное: какие-то чувства в глазах, эмоции в бровях и губах – что помогало ненадолго увидеть больше, чем обычно было дозволено постороннему глазу. Скалл верила, что со стороны Реборна это не являлось привилегией сравнительно близким людям, нет. Скорее всего, Реборн даже не замечал своих недолгих слабостей. Именно поэтому, когда Скалл что-то подобное видела, что-то человечное в нём, она молчала. Она молчала и бережно прятала эти минуты в своём сердце. На её небольшой полуторной кровати умиротворенно лежал Реборн, и он выглядел настолько открыто, насколько это вообще с ним возможно. Лучший мафиози-убийца, пожалуй, всех перпендикулярных миров и галактик, отдыхал на кровати без ботинок (в своих очень дорогих и мягких черных носках), на запасной подушке с наволочкой и, укрываясь пиджаком, дремал. На прикроватном столике покоилась его любимая шляпа; на ней медитировал Леон, покачивая хвостиком. Реборн, которого случайно задели рукой, сонно приоткрыл один глаз и осуждающе уставился на весьма ошарашенную и толком не проснувшуюся Скалл. Затем резким движением скинул с себя пиджак на пол (о Боже, прямо на пол, Реборн, ты в порядке?) и дернул на себя соседку по кровати. Та была так удивлена ситуации в целом, что даже не ойкнула. Затем Реборн сделал кое-что еще более парадоксальное. Он отобрал половину одеяла и, тоном, не терпящим возражений, объявил: – Спим до обеда. Скалл по старой привычке его послушалась; подумала: «да, сэр, есть, сэр» – и, что называется, потеряла сознание, стукнувшись головой об угол подушки. Тем более, и так было слишком рано задавать всякие вопросы. (…) Скалл проснулась во второй раз, когда день уже ощутимо перевалил за полдень, (судя по сместившимся солнечным зайчикам на потолке). И сразу же захотела есть. По её студийным апартаментам гуляли всякие вкусные запахи. А еще Реборн тихо бродил по кухне в хозяйском фартуке с котятами и вёл загадочную деятельность с деревянной лопаточкой наперевес. Скалл старалась сделать вид, что её это совсем не удивляет, но, кажется, получалось плохо. Реборн очень, очень редко что-то готовил. Для этого обычно нужен был чертовски хороший повод; например, кулинарная недееспособность остальных Аркобалено или конец света. И даже в таких случаях Реборн настолько страшно ворчал, что легче было попросить Верде. Тем не менее, это был именно он, и никто другой. Никто им не притворялся. Пламя Скалл бродило вокруг Реборна невидимой кошкой и терлось об него ласково-ласково. И сама она, даже скинув с себя одеяло, чувствовала себя в самом теплом и уютном коконе в мире, сотканном из тонких, неуловимых человеческому глазу, солнечных лучиков. Скалл знала это Пламя лучше, чем линии на своей ладони. Она улыбнулась: – Здравствуй, сенпай. Реборн ничего не ответил. Он задумчиво помешивал содержимое сковороды. – Сенпай? И Скалл решила подождать. Конечно, всегда можно было громко вскочить с постели, попрыгать вокруг него, пытаясь обратить на себя внимание. Но Реборн снова стоял без маски. И Скалл не примеряла свою больше полугода. Она столько всего понаписала ему … подумать только! И ведь Реборн, кажется, действительно читал каждое сообщение. Ей внезапно захотелось взять телефон и проверить звонки, почту. Но телефона на зарядке не было. Странно. Скалл всегда заботилась о том, чтобы быть на связи. Почему? … Где она могла его … – Дай хотя бы голосовую перед смертью запишу, тварь бессердечная! Иначе мой друг даже не узнает, что я умерла! … – И кто сейчас из нас бессердечный, девочка Скалл? Её передернуло. Одна рука панически метнулась к левой стороне груди. – Вот ты и вспомнила, – произнес Реборн. Он с щелчком выключил плиту и неторопливо подошел к ней своими новыми беззвучными шагами (раньше его передвижения всегда сопровождали кожаный туфли), и осторожно, словно стараясь не спугнуть, сел на край. Скалл смотрела на него озадаченно и потерянно. – Ты помнишь свои слова в последнем голосовом сообщении? – Я думала, ты их не слушаешь, – пролепетала она. – Это не мешало тебе отправлять их. Реборн смотрел на Скалл темным нечитаемым взглядом. Пламя искрилось по его коже мелкой золотой пылью. – Ты помнишь, Скалл? – … да, – призналась она, зажмурившись. – Да, я помню. Помолчали. Реборн, скрестив руки на груди, отвел взгляд. – И это действительно так? – Ну ... ну, я уверена, что да. Вроде, – Скалл неловко рассмеялась, взъерошив свои волосы. – Не разбираюсь в этом. Но, по-моему да, – и грустно улыбнулась. – Извини. Я все испортила? Реборн, выждав паузу, качнул головой. – Нет. Скалл нервно сжала в руках одеяло. Она почувствовала свою маленькую надежду на лице. Выдохнула: – Так это значит, что?... Реборн ее перебил: – Это обозначает несколько новых для тебя истин. Во-первых: я приготовил твой любимый кацудон, как в том дурацком аниме про гомосексуалов (да, я смотрел, отстань. Мне никто не мог объяснить шутку про "нотис ми, сенпай"). Во-вторых: моя custom made косуха это произведение искусства. В третьих: c Моной Лизой меня еще никто не сравнивал. В-четвертых: тебе уже давно не нужно мне ничего доказывать, я отвратительный человек, но не слепой. В-пятых: сделай одолжение, в следующий раз признавайся в любви не на смертном одре. Скалл густо покраснела. – Между прочим, могла бы пожалеть бедного Верде, – нравоучительно продолжил Реборн. – Он перепугался, что ты очень быстро умрешь и, в надежде на вселенское вдохновение, использовал помимо мозгов метамфетамин. Ты знаешь, как это вредно для здоровья? Устройство для открытия порталов он доделал в рекордные сроки, но от изнеможения слег в постель. Не вынуждай Верде так делать. Его выхаживает Фонг. – Реборн выдержал паузу. – С компанией Соломона, заказавшей тебя, покончено. – Ога их тоже вынес? – Нет, к ним пришел я. – А-а-а-а, – понимающе протянула Скалл. Помолчала. Спросила: – А когда ты попал сюда? – Неделю назад. Ты лежала в коме; демоническая энергия из-за твоей инородности не могла убрать нанесенный ущерб целиком. Ога Тацуми и Хильдегарда заказали у меня тех, кто дергает за ниточки. Я выполнил мою работу и забрал тебя у них на домашнее лечение. – Так ты можешь здесь спокойно использовать Пламя?! Реборн пожал плечами. – Легко. Один из людей Соломона признался, что тебя призвали сюда по конкретной причине. Пламя Облака обладает способностью Пропагации. Если использовать силу правильно и работать при этом в команде, твой огонь способен увеличивать общий ущерб. Энергия, рассеянная по миру смертных, в основном является остаточным эффектом от демонической; поэтому, когда ты использовала Пламя, начинали происходить катаклизмы. С твоей помощью компания Соломона хотела уничтожить человечество. – Он вздохнул и неожиданно откинулся на кровать из сидячего положения. Его голова оказалась на ляжке Скалл. Реборн посмотрел на неё исподлобья и улыбнулся. Он редко позволял себе именно улыбки. Куда чаще это были ухмылки или ухмылочки. Его улыбки были маленькими, почти крохотными на элегантном изгибе губ, но всегда искренними. Особенно прекрасно улыбались его глаза; они сводились в легкий прищур и смотрели ласково, мягко, и в темноте этих глаз порой пестрили крохотные искры, как от теплых тлеющих углей. Реборн однозначно имел достаточное количество своих собственных шкафов со скелетами. У каждого Аркобалено они были; из этих шкафов даже периодически стучали. В конце концов, человеческое поведение всегда, хотя бы отчасти, строится на прошлом. Реборн любил общаться с женщинами, но не любил прикосновения. Мужской гомосексуализм вызывал у него отвращение и презрение. Реборн ни с кем не дружил, зато имел надежных коллег и Аркобалено. Любовницы у него всегда были одноразовые. Он умел вести себя и как сказочный джентльмен, и как не менее сказочный подонок, и особое наслаждение Реборн испытывал, объединяя эти две модели поведения. Он во всем был лучшим и во всем был первым, а если нет – на то были какие-то космические причины. И никто не мог над ним доминировать. Никто и никогда. Скалл знала всё это. И Реборн знал, что она знала, даже еще до "каминг-аута". Солнце Аркобалено всегда мог вести себя с ней так, как хотел, потому что Скалл все равно принимала своего коллегу-товарища-члена-Семьи таким, каким он был, и таким, каким он хотел быть. Они играли друг с другом в одной и той же пьесе на потеху зрителям, и играли не потому что хотели, а чтобы выжить. Механизмы самозащиты. Однако, несмотря на множество, множество всего, Реборн пришел за ней в другое измерение. Он никогда не любил использовать Пламя для лечения, но всё равно вылечил и выходил своё Облако. Оттащил от зияющей бездны смерти. Он приготовил, судя по запахам, очень-очень вкусную еду, и название блюда вычерпнул из сопливого, приторно-сладкого японского мультика про геев, (который посмотрел всего лишь из-за цитаты!). Судя по его словам, он даже приобрел свою собственную классную кожаную куртку. Реборн по-хозяйски лежал на ноге Скалл, и она смотрела на него, а он на неё. Их Пламя незримыми языками танцевало и переплеталось между собой пестрыми лентами. Желтый и фиолетовый, конечно, контраст. Но смотрятся эти два цвета вместе невероятно гармонично. ... Скалл робко и осторожно коснулась кончиками пальцев его невозможно мягких волос. – А теперь гладь, – велел Реборн. – Да, мой капитан, – хихикнула Скалл не без доли того сладостного волнения, с которым она только начинала знакомиться.