Он приходит домой, в их маленькую душную квартирку в бедном районе Сеула, в последнее время полностью пропитанную табачным дымом. Сколько раз он просил его не курить в помещении? Всегда ведь можно было подняться на крышу и курить столько, сколько душе угодно, тем более на свежем воздухе — соседи ведь не были против. Никогда не слушает. Этот запах и впрямь отвратителен и настолько насыщен, что аж глаза начинают слезиться и невольно морщишь нос. Однако с недавнего времени он даже немного полюбил его. Сейчас этот запах словно подтверждение реальности. После всего, что случилось, табачный дым и тяжёлый, просачивающийся в каждый уголок, запах сигарет в этой квартире даёт понять, что он и правда всё ещё здесь, что он не ушёл, что было далеко не в его характере при сложившейся ситуации.
Аккуратно сложив обувь в прихожей и повесив пальто на полуполоманную вешалку, Хосок проходит в единственную здесь комнатку, соединённую с миниатюрной кухней. Увиденное вызывает у него двоякие эмоции. Среди пустых бутылок от пива и соджу и множества окурков на раскладном диванчике лежит он, завёрнутый в старый безразмерный хосоков комбинезон. Чон знает, что не сможет читать ему нотации на счёт того, что он пьёт теперь словно последний отчаявшийся пьянчуга и курит как паровоз. Больше не сможет. Наверное, Хо на его месте вёл бы себя точно так же, а может, и хуже. Чёрт знает.
Переступив через всю эту свалку, Хосок быстро подходит к нему ближе, хватая с пола огромное пуховое одеяло и с каким-то щемящим грудь чувством накрывает его им.
Надо, чтобы весь это запашок от перегара и табака выветрился, поэтому без лишних раздумий Чон открывает настежь небольшое окошко на кухне, после чего ставит греться чайник и принимается доставать из холодильника ингредиенты, которые понадобятся ему для приготовления антипохмельного супа. Этому рецепту его в подростковом возрасте научила мама, ещё до того, как ушла от отца. Парень до сих пор помнит, как подолгу надоедал ей на кухне и воровал морковку, которую она нарезала для пассеровки. Женщина грозилась, что если мальчик будет себя так вести, то не получит свою порцию обеда, но когда он начинал отшучиваться после сей сказанной фразы, а потом подбегал к матери, крепко её обнимая, та просто начинала смеяться и специально после этого нарезала больше моркови. Это было хорошее время, лёгкое и беззаботное. Чон смаргивает лишнюю влагу с глаз, образовавшуюся, видимо, из-за нарезки свежего лука. Да, точно из-за этого.
Вода вперемешку с маслом и соусом в небольшой кастрюльке уже начинает бурлить и Хосок спешно докидывает туда обжаренные овощи, рубленные водоросли и посыпает специями. Помещение сразу заполоняет приятный аромат приготавливаемой на плите еды, и его уголки губ медленно ползут вверх. Его всё ещё окутывает ностальгия, которой он не любил отдаваться, но когда она заставала врасплох, сопротивляться было просто невозможно.
Больше всего на свете Чон любил свою маму. И больше всего на свете ненавидел он тоже её. Мальчик с самого раннего детства знал, что отношения с его отцом у матери были сложные. Он каждый день слышал их крики. Уже в четыре года малыш знал все самые нехорошие и грубые слова, потому что изо дня в день они вылетали из ртов родителей, предназначенные друг другу. Мама часто плакала по ночам. Она тогда прижимала сына к себе покрепче, утыкалась носом в его макушку, ласково целовала и бесшумно роняла туда солёные капли. Знала ли она, что Хосок никогда не спал, когда она плакала? Знала, что сын засыпал лишь тогда, когда до его ушей доходило размеренное и спокойное дыхание женщины, которую наконец приняло в свои владение великое царство Морфея? Наверное, нет. Мальчик боялся показывать свою осведомлённость в том, что знает обо всём происходящем между родителями. Мать всегда старалась скрывать синяки и гематомы под широкой и явно большей на размера так два одеждой, но Хо порой замечал их, а порой просто подглядывал, когда та переодевалась. Ему было страшно, но всё, что он только мог — молчать, претворяясь, что ни о чём не знает, и любить её ещё больше. Он пытался радовать её каждый новый восход солнца. Мастерил в школе всякие подделки, срывал цветы и приносил ей, копил деньги, чтобы устраивать сюрпризы на каждый день рождения и день матери, иногда даже воровал в маленьких магазинчиках разные вкусности, чтобы побаловать женщину — она тогда ругала его и просила больше так не делать, просила быть хорошим и честным мальчиком. Он всегда её слушался, слова поперёк сказать не мог. Мама была его главным источником энергии. Она была воплощением добра и света для Хосока. Она заставляла его совершать достойные поступки, мотивировала на новые успехи и взращивала всё только самое хорошее и правильное в своём сыне.
А потом она ушла. Хосоку тогда было семнадцать — совсем ещё ребёнок. Это был тот период в жизни, когда он больше всего нуждался именно в ней. В её советах и наставлениях, в её тёплых объятиях и нежных руках, в её шутках и заливистом заражающем смехе, в её заботе и любви.
«Я всегда буду рядом, Хосоки, мой любимый малыш».
Солгала. Она нагло ему солгала. Она бросила его! Не сдержала своего слова! Любила ли тогда она его вообще, раз смогла так поступить?
Этот вопрос до сих пор заставлял Хосока утопать в гнусных сомнениях. Порой он просыпался ночью в холодном поту от кошмаров, в которых мать, вся избитая, сотрясаясь в рыданиях, звала сына на помощь. Она стояла на коленях, руки её были сложены в умоляющем жесте, волосы растрёпаны, одежда порвана, а тело осыпали многочисленные ссадины и свежие, расцветающие ярко-бордовым, гематомы. Чон никогда не слышал, чтобы человек кричал так, как мать в том его сне. В какой-то момент сзади неё начинали с бешеной скоростью вырастать деревья и здания, за которыми прятались люди и пялились на несчастную, погрязшую в боли и унижении, женщину. Кто-то из них смотрел с жалостью, кто-то — с презрением, а кто-то — даже с насмешкой. Но ни один из них не решался подойти и помочь, ни один из них не протянул руку или даже не спросил, что с ней. А она всё продолжала умолять, взывать к милосердию и пониманию. Она кричала имя сына ровно до того мгновения, пока возле неё не показался высокий статный мужчина средних лет. Он был одет немного в странную одежду, которая тем не менее невероятно гармонично смотрелась на нём. Он был спокоен и даже в возрасте ни одна морщина не коснулась его красивого лица. Мужчина с пренебрежением и некой даже злостью покосился на женщину, после чего сотрясся в истеричном хохоте. Это был его отец. И после сего пугающего эпизода Хосок всегда просыпался со стоном ужаса, пульсирующими от боли висками и дрожащими руками. Наволочка под ним была мокрой от пота, а левый глаз, кажется, начинал нервно дёргаться.
Наверное, только из-за одного лишь сына женщина так долго терпела эту токсичную абьюзивную связь с тем мужчиной, которая в конечном итоге полностью её сломила. Долгие годы она бескорыстно отдавала себя Хосоку, была его поддержкой, верила в него и улыбалась только лишь благодаря ему*. Но, видимо, сломалась окончательно, не выдержала больше постоянного физического и сексуального насилия, оскорблений и жестоких слов. Это оказалось сильнее даже любви к сыну. И она ушла.
Винил ли Хосок во всём отца? Да! Но и не только отца. Он винил всех. Абсолютно всех, кто её окружал и не замечал происходящего или не хотел замечать, предпочитая не вмешиваться в чужое горе и равнодушно оставаться в стороне. И себя он винил в том числе.
Из неприятных мыслей и воспоминаний Хосока выводит сильный кашель, а после он слышит приближающиеся к нему шаги. Проснулся наконец. И вовремя — суп уже почти готов, осталось лишь накрошить свежий зелёный лук и разлить по тарелкам.
— Как же мне повезло, что мой парень — кулинар, — к Чону подходят со спины и обвивают руками талию, уткнувшись лицом в шею и нежно проводя по ней носом. — И что бы я только делал без тебя, Хоби?
Выключив газ под конфоркой с кастрюлей, Хосок не может сдержать улыбки, разворачивается в чужих объятиях и так же нежно обвивает руками шею только что проснувшегося парня.
— Умирал бы от похмелья, — даже не поморщившись от едкого запаха перегара, Хо целует парня в губы, прикрывает глаза и, опускаясь ладонями на его поясницу, сжимает тощие бока.
— И то верно, — оставив в покое чужие губы, отвечают ему. — Хотя я не думаю, что похмелье способно убить меня, — он отходит к столу, присаживаясь и ожидая порции любимого ароматного супчика. — Подобный подвиг не под силу даже самой страшной-престрашной болезни. Посмотрел бы на того смельчака, кто бы покусился на мою костлявую задницу.
— Ты каждый день на него смотришь, — Хосок ставит тарелку с супом и кимчи в блюдце перед парнем, усаживаясь напротив и тут же прожигая того укоризненным взглядом. — И я просил тебя не шутить про смерть и болезни. Сколько уже можно повторять?
— Перестану когда-нибудь, под крышкой гроба, например.
— Юнги! — Чон ударяет кулаком по столу и злобно косится на сидящего напротив.
— Ладно, ладно, угомонись уже, Хоби, — Юн откидывается на спинку стула, усмехаясь с реакции своего бойфренда и одаривая того виноватой улыбкой. — Ты же прекрасно понимаешь, что никакие в мире шутки не приблизят или, наоборот, не отдалят мою смерть, но если тебе так будет спокойнее, я буду стараться контролировать себя.
Мин Юнги заставлял Хосока улыбаться всякий раз, как обнимал, прикасался своими горячими губами к нему. А ещё у него были классные шутки. Чон смеялся с них не потому что был влюблён, словно маленькая девчонка, которая писала кипятком от любого действия своего оппы, а потому что они были действительно смешными. Но когда Мин затрагивал тему смерти, тем более последний год их жизни, Хосок тут же менялся в лице и выходил из себя.
— Ну, Хоби, не дуйся, — Мин встаёт со стула и подходит к Чону, присаживаясь перед ним на корточки, будто перед ребёнком каким, ей богу. — Обещаю, я больше не буду так шутить, — Юнги кладёт руку тому на бедро, медленно поднимаясь выше и с пошлой улыбочкой заглядывая парню в глаза. — А ты можешь и дальше покушаться на мою костлявую задницу.
Ну что за ребячества? Парню двадцать шесть лет, а он ведёт себя как подросток. Но Чона это никогда не раздражало, наоборот. Практически всё в Мине зарождало в его животе огромную стаю порхающих и щекочущих своими тоненькими крылышками бабочек. И когда он ныл или ворчал, словно старик, и когда придуривался, что вот вообще не соответствовало возрасту, и когда сосредотачивался на чём-то, сразу же привлекая своей невозможной аурой и энергетикой, и даже когда вёл себя подобным, как сейчас, образом. Разве можно сопротивляться такому Юнги?
— Давай кушай уже, соблазнитель недоделанный, — Хосок легонько отпихивает его руку и картинно закатывает глаза, — остывает же.
— Так я ведь тоже остываю. Успей ухватиться за горяченькое, так ведь говорится в той поговорке? — Юнги тем не менее встаёт и садится обратно на своё место, хватая столовые приборы и вновь налегая на суп.
— Там говорится «Куй железо, пока горячо», умник.
— Какая нахрен разница, как именно там говорится, — с набитым ртом сетует Мин. — Главное — вовремя схватить.
Тихонько посмеиваясь, Хосок встаёт из-за стола, огибая его, и отходит в комнату, начиная собирать пустые бутылки от соджу и банки из-под пива.
— Я-то схватиться успею, не переживай, — видимо, специально, чтобы скрыть смешинки в глазах и подрагивающие от улыбки губы, Чон сбежал в комнату, дабы срочно навести порядок. — Так что давай доедай быстрее, иди в душ, и мы наконец обсудим покушение на твою задницу.
— Только обсудим?
Этот парень невозможен, честное слово. Но только лишь он один смог вновь заставить Хосока улыбаться и наслаждаться жизнью с того момента, как Чон потерял мать. Юнги был его лучиком, его надеждой на более-менее сносное существование. И наверное, без него просто не было бы смысла ни в чём. Мин спас его однажды и с тех пор не отпускал, каждый день одаривая таким необходимым теплом, превосходящим даже жар летнего солнца.
В его жизни солнце уже не светило давно. Откинувшись на спинку низкого деревянного стула, Хосок переводит взгляд на пустынную трассу, где сейчас не было ни одной машины. Воспоминания отдаются неприятным покалыванием в пальцах и парень, что есть силы, начинает нервозно их разминать. Последнее время он больно уж часто погружается в горько-сладкую пучину ностальгии, воспроизводя в памяти яркие картинки и любимые образы мамы и Юнги. От этого у него чаще начинает дёргаться глаз, и даже сигареты и алкоголь больше не помогают успокоиться. Ничего не помогает на самом таки деле. Чон даже наркотики какие-то пробовал, не тяжёлые правда, но не суть. Тогда было только хуже: стоило затянуть неизвестного происхождения порошок, как уже через несколько минут перед его глазами предстал образ матери, тот самый, что являлся в кошмаре. Она приближалась к нему всё ближе, лоскуты одежды волоклись по полу, а жгучие слёзы стекали по её щекам, она кричала, молила сына о помощи. Но он мог лишь валяться на грязном полу своей маленькой, пропитанной вонью от сигарет, алкоголя и блевотины, квартиры и плакать в наркотическом бреду. Хосок протягивал к ней руки — она отдалялась, тихо проговаривая такие режущие уши слова.
«Ты не защитил меня.»
И тогда он ещё больше сотрясался в рыданиях. Он звал её, вопил, что есть духу, умолял вернуться хотя бы сейчас, если только ещё жива. Но ответом служила лишь пустота комнаты и его зачерствелого с годами сердца.
И это была мама. Всегда мама. От любого наркотика, в любом состоянии не владения своим разумом он видел только лишь её, хотя и не хотел, нет, даже не так — боялся. Но как бы сильно Хосок ни желал и ни пытался, как бы ни концентрировался и сколько бы ни думал о нём, Юнги он увидеть не мог. Ни во сне, ни в кошмаре, ни галлюцинацией. Мин оставался только в чужих мыслях, что водоворотом рушились на него и топили в своих глубинах. Хосок не мог сопротивляться этим тёмным холодным водам, просто не имел сил. Поэтому с каждым разом погружался всё глубже, забыв предварительно глотнуть свежего кислорода и взглянуть на свет.
У него не осталось вообще ничего. И что уж говорить о какой-то там силе. Откуда ей взяться?
Подхватив из полупустой пачки одну сигарету и сразу же подкурив, парень блаженно глубоко затягивается, после медленно выпуская дым изо рта. Ночь сегодня тянулась особенно долго. Именно в такие вот смены он бывало вспоминал прошлое, подолгу потом курил, пытаясь отвлечь себя горьким табаком. Это отпускало помаленьку, уводило думы в иное русло. В подобные моменты жизни раздражало буквально всё: и то, что не было клиентов, и то, что они всё-таки появлялись, тревожа его, и едва ощутимые порывы сентябрьского ветра, поднимающие в воздух уже успевшие опасть листья. Запах бензина, к которому он уже давно привык, бесил не менее. Вся его одежда за годы работы на заправке уже насквозь пропиталась этим неприятным душком и не только. Если бы у отчаяния и боли был аромат, то им несло от Чона аж за версту.
Несмотря на время суток, на улице было не так уж и мрачно. Тёмное ночное небо, будто покрывалом с бисером и блёстками, застилали яркие звёзды. Трассу заливал свет от фонарей. Переведя на них взгляд, Хосок вынырнул из тревожащих его уже какой час мыслей и слегка дрожащей рукой провёл по ярко-бордовым волосам. Наверное, это было безумием, взрослому парню краситься в подобный цвет. По крайней мере так считал сам Чон. Но он должен был смиренно носить только лишь его. Именно таким оттенком расцветали синяки и выделялись гематомы на бледной коже его матери. Он мог плохо и не достоверно помнить, какими они являлись в жизни, но в том самом сне были таковыми. Это было своеобразное наказание, на которое обрёк себя он сам, и парень покорно готов был нести его. Ярко-бордовый цвет стал вечным напоминаем о женщине. Вечным напоминаем о том,
что он не защитил её.
***
— Ну и где, чёрт тебя дери, ты шлялся?
От парня так и несло ядовитым коктейлем из злости и раздражения, а одежда источала смрад — это были запахи пота, алкоголя и бензина. На некоторых её участках красовались пятна запёкшейся крови, чего-то желтушного, видимо, рвоты, а ещё грязи. Наверное, опять подрался с кем-то, когда выпил. Это происходило частенько. Хосок сделал шаг навстречу замершего на месте парня, что словно врос сейчас ногами в землю и побледнел от страха, не в силах ему даже ответить. Он с силой схватил его за подбородок, с какой-то что ли ненавистью взглянув в испуганные глаза.
— Ты должен отвечать мне, когда я что-то спрашиваю! — он сильнее сжал руку на чужом лице, больно врезаясь кончиками тонких пальцев в нежную кожу.
Тэхёна пробила сильная дрожь. Он знал, что когда Хосок приходит без предупреждения, да ещё и выпившим, да ещё и со следами драки, это свидетельствует о его самом, что только может быть, скверном расположении духа. В такие случаи Чон был просто неуправляемым. Он был воплощением чистого безумия и безжалостности. Только при виде на такого Хосока, Ким становился одного цвета с листом бумаги, язык, как и другие конечности его тела, немел от ужаса. Ни бежать, ни кричать, ни умолять его быть более благоразумным Тэ не мог. Он ничего не мог в подобных ситуациях. Мозг будто бы не функционировал более, а он сам превращался в тряпичную безвольную куклу.
Какая ирония. А разве Тэхён не являлся ею? Разве он не являлся всего-то лишь куклой для самоудовлетворения Хосока? Ким уже и сам этого не знал. И даже не решался задумываться. Потому что раздумья заставили бы рыть его очень глубоко и то, что он бы в итоге откопал, точно уж не являлось тем, что его устроило.
— Повторю ещё раз, — Чон вплотную приближается к его лицу, внимательно всматриваясь в чужие расширившиеся от страха сейчас зрачки. — Где ты шлялся, мать твою?!
— Я прогулялся просто, — одними губами неслышно произнёс юноша. Казалось, будто его тело не слушается полученных от мозга сигналов, потому что даже что-либо сказать он нормально не смог.
— Клянусь, я сейчас тебе врежу! Ответь нормально, так, чтобы я услышал! — значительно повысив тон и уровень в нём яда, крикнул красноволосый.
— Я немного прогулялся после пар, — уже чуть более громче, но всё-таки ещё тихо ответил Ким.
Следующее, что увидел Тэхён, был грязный пол его лестничной клетки. Хосок, схватив парня за волосы, кинул его на землю, вопя что-то про то, что Тэ должен его слушать, что должен ждать его, а не шастать по городу в поисках приключений, да ещё и без предупреждения. Он не имеет права самовольничать, потому что Чону надо знать, где он и что он делает, надо его контролировать. Хосок редко подобное ему говорил. И обычно не говорил вообще, предпочитая просто без лишнего шума брать то, за чем собственно и пришёл. Но когда у него случались такие вот истерики, Ким мало что мог понять. Порой Чон говорил даже несвязанными между собой никак предложениями, совершенно далёкими по смыслу. И всё, что тот изрекал, было до невозможного странным и наводящим ужас. Вновь и вновь парень кричал что-то про контроль, про то, что Тэхён безответственен и безумен, про то, что причиняет Хосоку столько неприятностей и мозолит ему глаза, что постоянно подводит и угнетает его. Ким понятия не имел, чем были вызваны все те припадки и что служило плодородной почвой для подобных беспочвенных слов.
Вот и сейчас это снова случилось. Чон будто бы озверел. Он не осознавал ничего в этот момент — ярость овладела им, перекрывая путь к кислороду всем другим чувствам и эмоциям. Он присел на корточки возле валяющегося и дрожащего Тэхёна, залез рукой к нему в карман, схватив ключи, и спешно отворил дверь в чужую квартиру. Хосок вошёл внутрь, включил свет, откидывая на пол верхнюю одежду и приказывая Киму живо войти вслед за ним и раздеться.
Не подчиниться Тэхён не мог. Даже если и не хотел, даже если он боялся, даже если не было сил банально подняться на ноги и ступить за порог прихожей. Он был обязан. Иначе было бы гораздо хуже. И парень это прекрасно выучил и подкрепил печальным опытом за все те несколько месяцев, что красноволосый присутствовал в его жизни.
Квартира Тэхёна была небольшой, но светлой и очень уютной, а благодаря обилию здесь комнатных растений воздух был чистым даже тогда, когда на улице было слишком холодно для того, чтобы по несколько раз на день проветривать помещение. Ким сам всё тут обустроил ещё тогда, когда ушёл из родительского дома. Он любил этот крохотный островок спокойствия, что всякий раз принимал парня в свои тёплые объятия. Однако в последние месяцы даже стены собственного жилища давили и выводили его из равновесия и состояния покоя. Тэ иногда просыпался среди ночи, когда слышал какие-то шорохи и посторонние за окном звуки. Он боялся, что это пришёл его парень, но спустя пару минут вспоминал, что у того работа в ночь, начинал делать глубокие вдохи-выдохи и постепенно успокаивался, когда его голова вновь касалась мягкой подушки.
Два месяца назад Тэхён специально купил новые часы, ну которые ещё со стрелками и противным, раздражающим многих людей тиканьем. Поставил их на прикроватную тумбу. Так было проще считать и отвлекаться, когда
это происходило. Нет, Ким не мог назвать сие действо сексом. Он считал, что секс — это в первую очередь взаимный обмен наслаждением, приятными эмоциями и положительной энергией. Но и насилием обзывать не решался. Потому что не признавал до сих пор. Потому что отрицал. Потому что боялся.
Брали его всегда без подготовки. Это не являлось сюрпризом или новостью, скорее аксиомой. Но даже несмотря на это, Тэхён всё равно не решался себя растягивать, дабы хоть немного облегчить свою участь. Он вообще перестал трогать себя в интимных зонах, перестал возбуждаться, перестал смотреть порно и даже мелодрамы, запретил думать о всяких романтических вещах и обо всём, что даже косвенно относилось к теме соития. Ким стал бояться всех этих мыслей. А ещё он стал стесняться своего тела, пусть даже оно и было красивым, что раньше он всегда подмечал и частенько ловил комплименты, посвящённые именно его внешности и фигуре. Нагота казалось ему чем-то неправильным, а своя собственная — так вообще грязным и порочным.
В связи со всем этим его гардероб полнился безразмерной широкой одеждой тёмных цветов, вытесняя из его жизни вообще какие-либо намёки на хоть что-то светлое и яркое. Единственным ярким оттенком, который теперь всегда был спутником Тэхёна, сопровождающим его по чёрной аллее, устланной мраком, являлся ярко-бордовый. Именно этот цвет с недавних пор преследовал его всегда. Он окрашивал бледную молодую кожу парня, расцветая на некоторых её участках разнообразных форм соцветиями, которые тот прятал под бесформенными мрачными тряпками, что носил на себе. Это был цвет его свиданий с Хосоком. И даже не потому, что у того, какая ирония, были именно такого окраса волосы, а потому что часто после их мучительных рандеву наволочки Тэхёна пропитывались как раз таки этим дьявольским цветом, что, к слову, весьма непросто было потом отстирать. Но даже если постельное бельё с трудом, но всё же могло очиститься от этих страшных пятен, но сам Тэхён, к сожалению, подобной способностью не обладал. И как бы сильно парень того ни хотел, эти пятна слишком глубоко пропитались в нём.
Всё так же продолжая считать, сжимать ладонями простынь и, что есть силы, закусывать нижнюю губу, Тэхён, как только может, старается концентрироваться на том, как звучно ходит секундная стрелка настольных часов. Он должен это делать, чтобы не потерять связь с внешним миром от жгучей и режущей боли в заднем проходе и от тягучей и ноющей — в груди. Прошло уже
358 секунд. Чёрт возьми, рано. Ким чувствует, как горячие тоненькие струйки стремительно стекают по бедру, капая на недавно выстиранные им наволочки. Опять внепланово придётся тратиться на прачечную.
Обратив на это внимание, Хосок будто бы вообще теряет связь с реальностью. Точно увидевший красную тряпку бык, не может сдержать своих животных инстинктов и приступов гнева. Его вены на руках и шее взбухают, в ушах начинает звенеть, зрачки словно наливаются злостью, и он сразу же хватает безвольно валяющегося на кровате парня за плечи, надавливая на них всем своим весом, и утробно рычит.
Снова он,
этот проклятый ярко-бордовый. Наверное, это действительно был дьявольский цвет.
