---
— Это ты типа так свое второе рождение празднуешь? Жека носком ботинка отшвыривает с пути пустую бутылку — от столкновения с целым рядом таких же ноющая голова взрывается оглушительным звоном. — Че гремишь-то, а? Игорь морщится, судорожно сглатывает застрявший в горле ком, жуткой сухостью изнутри царапающий. С сожалением думает, что зря вообще пустил бывшего коллегу в квартиру, но с дикого похмелья соображалось плохо, а рвущий барабанные перепонки звонок оказался уж слишком настойчив и совершенно невыносим. — Мажор, ты че, охренел совсем? Аверьянов привычно-спокоен, добродушен даже, но крепкие руки, сминающие воротник и без того мятой футболки, в контекст дружеской беседы как-то не слишком укладываются — Игорь только моргает растерянно на подобную вспышку, не слишком-то понимая, какого хера, собственно, происходит. — Жек, ты чего? — Точно — охренел. — Аверьянов его неуклюжее после пьяной дремы тело встряхивает будто нашкодившего котенка, а обычная невозмутимость внезапно и резко стирается вспыхнувшим раздражением. — Ты вообще понимаешь, че творишь? Придурок, мать твою... Вика чуть не погибла, тебя, идиота, спасая, даже о ребенке своем не подумала! Ее до больницы еле довезли, кучей операций замучили, вообще чудо, что выжила! А ты в благодарность спиться решил? Придурок, блин, конченый... Игорь долго сидит без движения — в голове эхом удаляющиеся шаги, хлопок закрытой двери и ледяным потоком обдавшие суровые слова. И возразить снова нечего — и на собственную слабость, и на то, что кругом виноват. Заученно тянется к полупустой бутылке — дешевый виски плещется на дне мутным морем. Выматерившись, трясущейся рукой швыряет в стену напротив — бутылка рвется осколками; алкогольные потеки на пол сползают кляксами. Неожиданно сильно хочется сдохнуть.---
Ее зовут Инна — терпко-пряное весеннее имя удивительно ей идет. Что ей не идет точно — нудные деловые костюмы и должность бухгалтера: с неправильно-яркой внешностью, привычкой носиться по коридорам, легкостью в завязывании новых знакомств и кучей приятелей и друзей эта пыльно-бумажно-калькуляторная работа не сходится более чем решительно. — А ты думал, в бухгалтерии только старые тетки в очках сидят? — Инна звонко смеется, метко отправляя в урну опустевший стаканчик из-под кофе; плотнее обматывается цветастым шарфом. Ее ничуть не смущает, что знакомы они меньше месяца, что он старше ее лет на десять, что сама первая присела к нему за столик в местном кафе, ссылаясь на занятые места, и первая завела разговор. Она вообще очень простая, легкая, а еще — неправильная какая-то: с этими яркими смешными пуховиками, так не сочетающимися с деловой одеждой, с пумпончатыми вязаными шапками, с теплыми варежками в снежинках, совсем не модельной худощавостью, длинными рыжими кудряшками и детской непосредственностью поведения. И Симоненко даже не замечает, как сам в обеденный перерыв присаживается за ее столик; встречает по утрам на крыльце офиса с двумя стаканчиками кофе с мятным сиропом; подвозит до дома — ему все равно по пути, а ее район не из разряда благополучных. Она совсем не Вика — с неизменными строгостью и гордостью, выдержанным характером, простой элегантностью и каменным отчуждением. Наверное, именно поэтому с ней так легко — без неловких пауз в разговорах, попыток понять чужие мысли, убеждения в необходимой помощи и многих других непонятных и напрягающих вещей. Вика — неостывающая страсть, больное место, уязвимая точка, острая необходимость и безнадежное осознание. Инна — мимолетная улыбка в спирали лестничных пролетов, разговоры обо всем на свете, сонное сопение в автомобильной радиотишине, пятничные посиделки в кафе, куда она тащит его, не слушая возражений. А вечером в субботу, с трудом выныривая из синей бездны непроницаемых Викиных глаз, Валерий неожиданно думает, что встречи с ней всего раз в неделю уже не кажутся безнадежным пугающим минимумом.---
Как ни странно, на службу Игоря все-таки берут — то ли в загибающийся отдел настолько необходимы сотрудники, то ли откровенно слабые версии произошедшего в банке все-таки прокатили — Соколовскому, откровенно говоря, плевать на причины. Гораздо важнее — работа. Работа-работа-работа — с раннего утра и до позднего вечера, чтобы домой приползти из последних сил и сразу же отрубиться. Чтобы даже думать о чем-то другом не было времени. О ком-то. Вики нет в его мыслях — да и сами не касающиеся службы мысли вымотанный до предела мозг генерировать не способен. Вики нет в его снах — вместо снов у Игоря давно пустые провалы. Вика есть где-то глубжедальшебольнее — на уровне ноющих ребер и грудную клетку насквозь выветривающей недавней раны. Сквозные ранения. И персонажи такие же. Потому что даже если в его жизни Вики больше не будет, в нем самом она останется навсегда. И это в сотни раз страшнее, чем приступы воющей боли и глухого отчаяния на тесной больничной койке — анестезия закончилась.---
В свой первый выходной Игорь наконец отвечает на звонок Аверьянова и даже соглашается на добродушно-ворчливое "хватит уже одному торчать, давай к нам", о чем вскоре жалеет. У Аверьяновых в доме все лучится семейным благополучием и близкими переменами — от гордо продемонстрированной навороченной детской и заканчивая веселым щебетом как-то по-особенному похорошевшей Нины. И Соколовский, взглядом натыкаясь на заметно округлившийся Нинин живот, вдруг запоздало-сожалеюще думает, что хотел бы так же: с мягким мерцанием уютно-желтых вечерних окон, с дружеской болтовней в гостиной, с любовно приготовленным ужином и с ошарашенно-радостным осознанием — после него останется кто-то еще. И почему-то именно сейчас в памяти — бескрайне-счастливое море сияюще-синих в тот прохладный и жуткий осенний вечер. Привычная боль в закровившую рану входит свинцовой дробью.---
Валера приезжает реже — одного раза в неделю хватает, чтобы дотошно выпытать, как она себя чувствует, в порядке ли Ника и не нужно ли что-то — не считая, разумеется, регулярных звонков. И Вика внимательно-чутким взглядом улавливает медленные, но неотвратимые перемены — тихую мирность, ровную теплоту в глазах, чьи-то сообщения и звонки, остающиеся растерянно-светлыми улыбками, незнакомыми прежде. Он, кажется, по-своему счастлив, умиротворенно-спокоен по крайней мере, и Вика за него искренне рада — ну хоть у кого-то же есть право на это? Дышать становится легче. До того момента ровно, когда, в очередной раз наблюдая за спящей Никой, Симоненко выдает вдруг, лезвием метких слов незажившее вспарывая: — Она ведь дочь Соколовского? Чайная чашка и устоявшийся мир осыпаются крошевом.